Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том четвертый - Нелли Шульман - Страница 3

Весенний лес просыпался.

Над верхушками елей, мерцали последние, слабые звезды. Вдали, на востоке, разгоралась брусничная полоска рассвета. В полутьме виднелись обледеневшие сугробы, в чаще кустов шуршали, били крыльями птицы, в искусно спрятанных гнездах. Мокрый снег, смешанный с грязью, хлюпал под ногами. Остро пахло звериным пометом, древесной корой.

Поросшая влажным мхом, старая гать, вела в самую чащу. Бревна пересекали быстрый, с темной водой ручеек. Над течением поднимался легкий пар, у песчаного дна крутились небольшие рыбки.

Гать отходила от узкой тропинки, петляющей среди заснеженных, пустынных болот, окружавших лесное озеро. Тропинка вилась по берегу, минуя деревянные бараки лесопилки, с поникшим, мокрым лозунгом. Красный кумач испачкали белесые разводы, но буквы еще читались: «Труженики Белорусской ССР приветствуют двадцать девятую годовщину Великой Октябрьской революции».

За лесопилкой тропинка вливалась в разбитую тракторами, разъезженную, грунтовую дорогу. Дорога шла к нечиненому, с военных времен, шоссе, с изрытым осколками асфальтом.

После войны лесопилку пытались использовать, хотя здешние леса усеивали мины и снаряды. Первым послевоенным летом местный колхоз, восстановленный в сорок четвертом году, при освобождении Белоруссии, работников в бараки не посылал, но в мае сорок шестого сюда пригнали трактора и пару десятков военных вдов, покрепче. Мужчин в колхозе почти не осталось. Женщины, за трудодни, должны были валить и вывозить здешние сосны.

Леса на границе Литвы и Белоруссии еще в царские времена считались отменными. Сосновые бревна отсюда гнали возами, к Западной Двине, отправляя плоты вниз по реке, к Балтийскому морю.

Когда несколько женщин подорвались на минах, из района пришло распоряжение лесопилку закрыть. Техника ушла в колхоз, находящийся южнее. Из бараков вывезли колхозное имущество, оставив только бросовую посуду и трофейные, истертые одеяла. На кумачовый лозунг махнули рукой. От лесопилки до шоссе лежало почти десять километров заброшенной тропинки, никто сюда не заглядывал. Никто не видел дымок, над крышами бараков, не слышал глухих, отдаленных выстрелов, звучавших среди леса.

Разбитые, крестьянские сапоги уверенно остановились на бревне, над ручьем. Из кармана толстого ватника торчала немного пожелтевшая газета:

– Восьмое марта 1947 года. СССР отмечает праздник советской женщины, труженицы и матери… – стальная фляга опустилась в ручей, забулькала вода. Сверху чиркнули спичкой, хмурый голос заметил:

– Только надо вскипятить, хватит нам летней дизентерии… – Волк отозвался:

– Разумеется, Федор Петрович. На Волхове я ребят всегда с кипячением гонял. Тамошние леса тоже трупами были набиты под завязку… – завернув пробку фляги, он прикурил от «Беломора» тестя.

Рыжая, в седине, борода, уходила под старый треух. Бывший светский баловень больше напоминал разбойника, из детских книжек. Втянув горький дым, Волк провел рукой по белокурой щетине:

– Я единственный бреюсь. Режусь, но бреюсь. Но что делать, если, кроме меня, ходу в города больше никому нет. И где партизаны? Якобы ими все леса кишат, а мы пока никого не встретили. Хотя мы сюда шли через Белоруссию, а в тамошних местах их нет. МГБ рапортует, что все бандиты уничтожены… – рапорты МГБ, в газетах, Волк не в грош ни ставил.

Москву они покинули ноябрем сорок пятого года, на попутном грузовике, пойманном Волком за окружной дорогой. На вокзалах показываться было нельзя:

– Сейчас псы прочешут даже электрички, – угрюмо сказал Волк, – за неделю прошло два нападения на тюремные машины. И в тайники мои заглядывать опасно… – он увозил из Москвы только золото, на текущие расходы, как говорил Максим, небольшой мешочек с ювелирным барахлом, спрятанный в Марьиной Роще. Карту тайников, он, впрочем, помнил наизусть. Оказавшись под Можайском, в относительной безопасности, Волк внес в блокнот чертеж:

– Хотя это ни к чему, – заметил он родне, – я в Россию больше не вернусь, и вряд ли кто-то вернется… – заметив знакомое, упрямое выражение в лазоревых глазах товарища комбрига, Волк оборвал себя. Степана в города, тем более, не пускали:

– Тебя узнают и с бородой, – отрубил Волк, – до войны твои портреты в каждой газете печатали, сталинский сокол. Федор Петрович правильно говорит, ты единственный, кто умеет водить самолеты… – до самолетов от сырых белорусских болот было так же далеко, как до Луны.

– Впрочем, если судить по карте, то мы пять километров, как в Литве… – вскинув голову, Волк следил за тонким серпиком, закатывающимся за ели:

– Хорошо, что я в Витебске нашел очередного пса алчущего… – Волк ходил в города воровать на базарах. В Витебске, в рыночной пивной, он заметил группу солдат, в авиационной форме:

– Товарищ комбриг говорил, что здесь есть аэродром. У них может быть военная карта, что нам пригодится… – карты, продающиеся в газетных ларьках, шли, как выражался Волк, только на подтирку. Рассматривая купленные Волком издания, доктор Судаков только виртуозно матерился, по-русски:

– С тем же успехом можно пользоваться картами времен крестоносцев, – сочно замечал Авраам, – кажется, официальные карты именно с тех времен до нас и дошли… – на картах не отмечали ни военных баз, ни заброшенных деревень, ни сторожек лесников, а именно эти места им и были нужны.

Волк не хотел долго болтаться в Витебске, но нельзя было упускать возможность раздобыть настоящую карту. Отираясь в пивной, он ждал кого-то из авиационных офицеров. Вернувшись в лес, с перевязанными бечевкой листами, Волк, смешливо, сказал:

– Товарищ интендант очень любит мешать пиво с водкой. Деньги он тоже любит. Но теперь, мы, хотя бы, не идем, как слепые котята… – потребовались весна, лето и осень, чтобы, наконец, они добрались до Белоруссии.

Максим отбросил окурок:

– Все позади, то есть почти позади. Мы найдем местных ребят, они проведут нас на хутор пана Юозаса… – хутор лежал в глухих местах, восточнее Каунаса, между городками Йонавой и Укмерге. Волк надеялся, что довоенный знакомец жив:

– Или найдется кто-то из приятелей Авраама. Хотя от здешних евреев никого не осталось, нацисты всех уничтожили… – пока тесть ждал его на лесопилке, Волк ходил в Поставы, на базар.

Авраам и товарищ комбриг сидели в лагере, как называл Волк, старую, прошлого века, сторожку лесника, в самой чаще леса, куда вела тоже дореволюционная гать:

– Товарищ комбриг не говорит о таком, но Констанца еще здесь. Марта и покойный Генрих спасли ее в Пенемюнде, но вот как получилось… – Федор Петрович утешал Степана, уверяя его, что СССР не поднимет руку на Констанцу:

– Они надеются, что твоя жена согласится на них работать, – заметил тесть, – ты меня извини, но ее инициатива вышла, что называется, боком… – Степан пошевелил дрова в костре:

– Она чувствовала себя виноватой, из-за бомбы. Она хотела меня спасти… – Федор отозвался:

– Теперь получается, что моя жена и сын неизвестно где. Впрочем, если бы Констанцу переправили в Британию, дела бы это не изменило… – Федор никому, даже Волку, не упоминал о своих намерениях:

Покурив, они зашлепали дальше, по гати:

– Я поеду в Америку, и добьюсь, чтобы Даллес с Донованом выпустили Анну на свободу. Понятно, что дальше острова ей ездить не позволят, и так до конца дней наших. Петьке скоро два года исполнится, он вовсю бегает, разговаривает… – Федор отгонял острую тоску, давно поселившуюся в сердце:

– И Марта с Уильямом неизвестно где, МГБ могло их расстрелять. Волк в Москве так и не добрался до матушки Матроны. Икона наша там осталась. Хотя пусть лучше образ у матушки будет, чем у Воронова… – он искоса взглянул на зятя:

– Что в Поставах слышно… – за спиной Волка, в брезентовом вещевом мешке, болтался хороший кус замороженного сала, связки сухой рыбы, мука и несколько бутылок самогона. Хлеб они ели редко, Авраам пек на камнях костра лепешки, на бедуинский манер:

– В Поставах отмечали восьмое марта, – угрюмо ответил Волк, – товарищ Сталин поздравляет советских женщин с праздником… – он стиснул застывшую руку в кулак:

– Марте двадцать три года исполнилось, если она жива. Господи, она совсем девчонка, а у нее Уильям на руках, и Теодор-Генрих пропал. Но нельзя терять надежды, Господь нам так не заповедовал… – в Поставах Максим хотел найти работающую церковь, и помолиться за здравие жены и детей.

Он надеялся, что в городке, до войны принадлежавшем Литве, найдется открытый костел или православный храм. Свято-Николаевскую церковь, с голубыми куполами, наглухо заколотили. Костел святого Антония, красного кирпича, стоял заброшенным:

– Синагогу немцы сожгли, а евреев во рвах расстреляли, за городом… – на базаре Волку сказали, что прошлым летом рвы засыпали землей:

– На этом месте мебельную фабрику возведут… – горько подумал Волк, – и никакой таблички не сделают, в память невинно убиенных… – он устроил вещевой мешок удобнее:

– Вообще на базаре шепчутся, что в лесах пошаливают. Здесь рядом и Литва, и Латвия. Но вряд ли партизаны появятся так близко к границе. Хотя никакой границы и нет… – Волк ходил в города с ворованным еще в Можайске паспортом:

– Прошлым летом документ истек. Я сильно рискую, но что же делать? Мы обязаны вырваться из совдепии, обязаны рассказать о Констанце. Я должен отыскать Марту… – на базарном щите, где вывешивали газеты и приказы директора рынка, Волк прочел ориентировку МГБ о собственном розыске:

– Суки, полтора года прошло, а они так и не успокоились. Но в приказе только я, уголовник. О моих политических, так сказать, соратниках, ничего не сообщают… – бревна разъезжались под ногами, Волк заметил:

– Сейчас самая распутица. Зимой легче идти, но мороз мешает. В Панаме, наверное, не так трудно по джунглям бродить… – тесть усмехнулся:

– Меня с канала увезли годовалым ребенком. Но в джунглях, знаешь ли… – Федор, нелепо, взмахнул руками:

– Что за черт, – успел подумать Волк, – когда мы шли к лесопилке, ямы точно не было. Авраам и Степан ее отрыть не могли, зачем им? Значит… – он не носил оружия в города. Купленный на смоленской барахолке охотничий обрез, лежал за пазухой у тестя. Федор Петрович, матерясь, поднимался из густой грязи, на дне ямы. Волк застыл, почувствовав за спиной дуло автомата.

– Руки в гору, – потребовал неизвестный голос, на русском, с заметным акцентом, языке:

– Женщина, – удивился Волк, – у них и женщины воюют… – медленно вскинув руки, он увидел тени, за стволами елей:

– Не соврали на базаре. Действительно, вот и партизаны. То есть бандиты, как их называют в газетах… – тесть, оскальзываясь, выбрался наружу. Набычившись, Федор поинтересовался у неизвестной, бледной девушки, в ушанке и обрезанной, без погон, шинели РККА:

– Если бы я ногу сломал, что бы вы сделали… – она окинула Федора неприязненным взглядом:

– Пристрелили бы. Впрочем, мы вас и так расстреляем… – шевельнув немецким автоматом, девушка велела:

– Вперед, и без фокусов. Нас тридцать человек, и никто не любит русских…

– Не сомневаюсь… – выматерившись себе под нос, Федор пристроился к зятю.

Степан, как обычно, поднялся задолго до рассвета.

В низкой сторожке было тепло. За день, возясь с кузеном по скромному хозяйству, они нагревали бревенчатый сруб своим дыханием. Здесь стояла черная печь, дымоход выпустили в единственное, подслеповатое окошко, под крепко срубленной крышей. Спали они на нарах, укрываясь ватником и обрезанным, крестьянским тулупом, с резким запахом овчины.

Сторожка провоняла гарью и потом:

– Но вшей у нас не завелось, спасибо морозу… – Степан поскреб свалявшиеся под треухом, каштановые волосы, – хотя прошлым летом мы все чесались… – наголо бриться было нельзя. Тюремная прическа, как называл ее Волк, могла вызвать подозрения.

Спустив с нар босые ноги, в ватных штанах, Степан, искоса, взглянул на кузена. В сумрачной полутьме обычно хмурое лицо доктора Судакова разгладилось. Он спал, бросив голову на сгиб локтя, натянув на плечи тулуп. Степану даже показалось, что Авраам улыбается:

– Наверное, он об Израиле думает, о семье… – они избегали говорить о родных, но Степан знал, что дочке кузена исполнилось два года:

– Фрида рыжая, как я, как Циона… – улыбался Авраам, – не поверишь, когда малышка родилась, она вся помещалась на моей ладони. Глаза у нее голубенькие, как у Эстер. Ты приедешь в Израиль, поживешь у нас в кибуце, со всеми познакомишься. И Волк обязательно к нам заглянет… – Степан ничего не отвечал.

Каждый раз, видя закат, над лесом, он думал о жене:

– Констанца не побоялась приехать в СССР, понимая, что ее здесь ждет. Она хотела спасти меня, она всем ради меня пожертвовала. Она могла спокойно отправиться в Британию, жить в уединенном месте, писать книги, работать в лаборатории. Она могла получить Нобелевскую премию… – на даче МГБ, в неслышных разговорах с женой, Степан узнал, что она готовит третью монографию:

– Мне пришли в голову кое-какие идеи, – Констанца помедлила, – не касающиеся энергии расщепления атомов. Это теоретическая физика, связанная с элементарными частицами, с общей теорией поля… – она повела рукой, – но предстоит еще много работы… – Степан, одними губами, упомянул о премии. Глаза цвета жженого сахара заледенели:

– Отныне и впредь я не вправе принимать какие бы то ни было премии и призы, – отрезала Констанца, – научная этика такого не позволяет. Не только научная, а и просто человеческая этика… – Степан подумал:

– Она говорила, что на премию ученого номинируют его коллеги. Если ей дадут премию, она откажется, не объясняя причин… – он думал о премии, чтобы избавиться от привычной, горькой тоски:

– Констанца где-то в СССР, а я ее бросаю, бегу отсюда. Надеюсь, что Петя за границей, иначе я и с ним могу больше не увидеться… – Степан не сомневался, что, после его исчезновения, брата начнет искать МГБ:

– Родственники изменника Родины тоже подлежат расстрелу. Петя разведчик, он работает на благо советской страны, но и это не примут во внимание… – Степан убеждал себя, что все случившееся, только перегибы, на местах:

– До войны Ежов творил, что хотел, но потом восторжествовала законность, и невинно арестованных выпустили из лагерей. Рейд в Норвегию был несогласованной инициативой, и товарищ Котов… – Степан морщился, – понесет наказание, за самоуправство… – он знал настоящую фамилию Котова, но отказывался верить, что его брат расстреливал и вешал партизан, уничтожал евреев Европы и СССР.

В разговоре со Степаном, не выдержав, Федор Петрович сорвался на крик:

– Дурак! И я, и Волк тебе говорим одно и то же! Твой брат перебежчик, власовская мразь. Твой Петр на глазах Волка застрелил его товарища, по партизанскому отряду, он убил мою жену, в Лионе, он с эсэсовцами атаковал форт де Жу. Он, в конце концов, обрек свою жену на смерть в Аушвице… – Степан, упрямо, помотал головой:

– Я видел Петю, в Нойенгамме. Он мне все объяснил, он обещал помочь… – Федор Петрович выматерился:

– Ты четыре года на войне провел. Пора поумнеть, дорогой товарищ комбриг… – Петра они больше не обсуждали.

– Я помню его адрес, в Женеве… – присев на корточки, Степан возился с дровами, – когда мы окажемся за границей, я немедленно дам ему телеграмму, – об адресе брата он никому не говорил. Степан надеялся, что Пете удалось выручить Констанцу:

– Случаются чудеса… – подумал он, – может быть, она выбралась из СССР, и ждет меня в Британии. Ворон обрадуется, они с тридцать восьмого года не виделись… – жена снилась Степану почти каждую ночь. Мягкие волосы, цвета палых листьев, пахли гарью. Тускло светилось кольцо, на пальце. Она приподнималась на локте:

– Пока мы вместе, смерти нет, милый. Помни, те, кто мертвы, живы, те, кто живы, мертвы… – теплое дыхание грело его ухо:

– Помни, милый, не забывай… – он не забывал, веря, что Констанца жива:

– Она жива, я ее найду и мы всегда останемся вместе… – по наколотым с вечера дровам забегали огоньки.

Дешевый чай и сахар приносил из городов Волк. Воду они кипятили в двух подобранных в лесу, алюминиевых котелках. Обе посудины Степану были хорошо знакомы:

– Один котелок из РККА, а второй немецкий. Мы похожими в Норвегии пользовались… – вчера они с Авраамом доели суп, из подстреленного глухаря. Кроме обреза, у них имелось старое, начала века, охотничье ружье, тоже купленное на толкучке. Патроны требовалось экономить. Степан ставил силки на дичь, как он привык делать в Норвегии:

– Летом помогала рыбалка, грибы, ягоды… – он потрогал пакет с мукой, – Волк с Федором Петровичем должны сегодня-завтра вернуться. Надо пойти, проверить капканы… – в лесах они соблюдали большую осторожность.

Как, хмуро, сказал Волк, любое ранение для них было смерти подобно:

– Едва мы появимся в больнице, как нас арестуют, прямо в приемном покое… – Авраам коротко усмехнулся:

– Не дотянет никто до больницы, Волк. Здесь все нашпиговано минами и неразорвавшимися снарядами. Это мгновенная смерть, на месте… – Федор Петрович буркнул:

– Хорошо, когда мгновенная. На фронте я видел людей, которым руки-ноги отрывало. Они еще мучились, жили, пусть и в забытье… – поежившись, Степан плеснул в котелок воды из фляги. Кузен поднял заросшую рыжим волосом голову:

– Чай я сделаю, лепешки испеку. Ты там осторожней… – Степан взял приставленное к стене ружье:

– Нет здесь никаких партизан, поверь мне. Я вообще не думаю, что мы их встретим. Придется добираться к побережью своим ходом… – кузен нашарил на нарах «Беломор». Почти беззубый рот растянулся в неожиданно веселой ухмылке:

– Прошлым годом мы исключительно на лимузинах разъезжали… – Степан отвел глаза от немногих остатков зубов, от искривленных пальцев, державших папиросу:

– Товарищ Котов его пытал, то есть Эйтингон. Он враг, его разоблачат и арестуют… – дверь сторожки скрипнула. На Степана повеяло свежим, морозным воздухом:

– Середина марта на дворе, а ночами еще минус десять. Зима холодной выдалась, но мы уже почти в Прибалтике. К апреле окажемся на побережье… – Степан сразу сказал, что им не стоит приближаться в военным аэродромам:

– На всю компанию, у нас только тулка, обрез и финский нож, – кисло заметил он, – когда я на Халхин-Голе угонял японский истребитель, я был в форме и при оружии. Нас арестуют еще на подходе к авиационной базе… – оставалось побережье, где они надеялись найти рыбаков, переправляющих, за золото, в Швецию.

Степан помочился в волглый снег, на задах избушки:

– В Литве мы ходили на пляж. Надо же, это Волк в кафе «Ягайло» дебош устроил. Он тогда помог мне, как и в гостинице «Москва». Петя той порой покойного рава Горовица арестовал. То есть не Петя, это была ошибка. Петя бы никогда так не сделал… – застегивая штаны, держа одной рукой тулку, он замер.

Сугробы, за спиной, едва слышно трещали:

– Кто-то идет, – понял Степан, – но это ни Волк с Федором Петровичем, гать в другой стороне. У меня тулка при себе, но я не выстрелю в безоружного человека… – ружье отлетело в сторону, неизвестный бросился ему на спину.

Царапая лицо о наст, вырываясь, Степан перекатился на спину. Он поднял руки, глядя на заросшее светлой бородой, побитое морозом лицо. Парень, несколько раз, изумленно, моргнул. Он разжал хватку, Степан отряхнулся:

– Здравствуй, Янек, – сказал он, по-шведски, – ты вроде на каникулы в другое место собирался.

Литовский отряд пользовался похожими котелками. У ребят нашлись и немецкие, трофейные термосы, и сухой концентрат, для супа, и даже толика молотого кофе. Костер разожгли на снегу, рядом со стенами избушки. Янек, или, как уважительно, по-литовски звали его бойцы, пан Йонас, махнул рукой:

– Вы правильно лагерь выбрали, в здешние места никто не заглядывает. Но мы задерживаться не собираемся. Скоро свернемся, пойдем на запад… – карта у литовцев оказалась такая, как у Волка, советского, послевоенного издания:

– Мы взяли много карт при налете… – пояснила неприветливая девушка, пани Аудра, – осенью мы с другими соединениями атаковали оккупационную комендатуру, в Швянченисе… – Федор, невольно, пробормотал:

– Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек… – пани Аудра, неожиданно весело, добавила: «Старого пива». Федор удивился: «Вы читали?». Светлые глаза девушки похолодели:

– Русские выгнали меня с пятого курса университета Витаутаса Великого, когда мой отец, из героя освобождения Литвы, превратился в бандита, приговоренного к расстрелу… – оторвавшись от карты, Волк поднял голову:

– Мне очень жаль, пани Аудра… – он вспомнил голос литовца:

– В Литве, дорогой Волк, ты всегда желанный гость… – Максим вздохнул:

– Очень жаль. Я знаю пана Юозаса по довоенным делам. Мы в сороковом году познакомились… – в год начала советской оккупации пани Аудра, закончив гимназию в Каунасе, поступила в университет:

– На историко-филологический факультет… – девушка разливала наваристый суп, в миски бойцов, – я, как и папа, с детства хорошо знала русский язык. Многие наши преподаватели русские университеты закончили, до вашей революции… – Аудра собиралась стать учительницей литовского языка:

– Немцы университет закрыли, правда, всего на год… – девушка пожала плечами, – мы занимались подпольно, на квартирах профессоров, и даже сдавали экзамены. Я еще партизанам помогала… – отряд пана Юозаса использовал под базу его родовой хутор:

– Там тоже глухие края… – Волк следил за движением карандаша, по карте, – отсюда пойдем на Швянченис, а дальше дорогая прямая… – кончик карандаша уперся в зеленое пространство:

– Здесь речка, Ширвинта. Хутор стоит неподалеку, он окружен болотами, к нему сложно незаметно подобраться… – пан Йонас вскинул голубые глаза:

– Я навещал лагерь вашего предка, на границе… – юноша улыбнулся, – на хуторе такая же местность. Небольшой холм, сосновый бор, но вокруг лежит равнина. Для обороны такое хорошо… – на хуторе устроили базу партизаны центральных районов Литвы. В особо оборудованном складе держали трофейное оружие, взрывчатку и ворованные, советские документы.

Волк, обжигаясь, тянул из кружки сытный суп:

– Эсэсовский паек, мясной концентрат. После войны два года миновало, а они, то есть мы, еще пользуемся немецкими запасами. Кофе, правда, они у МГБ воровали… – партизаны нападали на одиночные грузовики и военные, легковые машины:

– В некоторых местах они даже устраивают диверсии на железной дороге… – пан Йонас осекся, услышав сверху хмурый голос Степана:

– Родители хоть знают, что ты здесь, Янек… – юноша, слегка, покраснел:

– Ему двадцать пять лет исполнилось, – вспомнил Степан, – в сорок пятом году он переходил на последний курс университета. Он задержался с учебой, из-за эмиграции… – Степан старался не думать, что ребята, сидящие перед ним, убивают советских солдат и офицеров, расстреливают пленных, казнят литовцев, работающих, как они выражались, на оккупационные власти:

– Папин отряд не жалел коллаборационистов и при немцах, – заметила пани Аудра, – мы продолжаем его дело… – Степан кинул взгляд на кузена. Авраам, окруженный литовцами, чертил на снегу:

– Здешние ребята отсюда, с востока. Авраам показывает им тропы в Польшу… – вспомнил Степан, – на западной границе СССР тоже воюют партизаны. То есть в газетах такие отряды называют бандитскими… – Степан напомнил себе, что и он сам несколько лет просидел в лесах:

– Я был здесь, в сороковом году. Литовцы, как и вся Прибалтика, потеряли независимость. То есть они сами решили присоединиться к СССР. То есть на собраниях нам говорили о проведении референдума… – он решил пока не думать о таком.

Пыхнув русским «Беломором», Янек буркнул:

– Я сюда добрался летом сорок пятого года, и передал родителям весточку, с рыбаками. Потом я ушел в леса… – парень махнул рукой, – даже из городов письма за границу не отправить. На почтамте меня со Швецией тоже никто не соединит… – по упрямому выражению глаз юноши Степан понял, что возвращаться домой Янек не собирается:

– После ареста пана Юозаса я командую отрядом, – отрубил Янек, – у нас есть бойцы, седьмой год не покидающие лесов. Они видят свои семьи урывками, у них за это время дети родились… – юноша покраснел еще сильнее, – но мы продолжим бороться, пока Литва не обретет свободу… – они услышали хмурый голос пани Аудры:

– Русские, как и немцы, отправляют в концлагеря семьи солдат Литвы… – девушка обвела рукой лужайку, с горящим костром, – из шестидесяти человек у доброй половины жены и дети сейчас в Сибири… – оказалась, что пани Аудра приезжала в Москву, в ноябре сорок пятого года:

– Я хотела узнать о судьбе папы… – девушка опустилась на снег, рядом с Янеком, – хотя и так все было понятно. Его даже в Россию не отправили… – в приемной МГБ, на Кузнецком мосту, Аудре вручили справку. Согласно бумаге, ее отец получил двадцать пять лет лагерей строгого режима, за организацию вооруженного восстания против советской власти:

– Мне тоже четвертак ввалили, пани Аудра… – Авраам говорил с девушкой и бойцами отряда на польском языке, – если бы не пан Максим и пан Теодор, я бы рядом с вашим батюшкой сейчас лес рубил… – литовка, угрюмо, отозвалась:

– У нас в Девятом Форте сидит крот, пан Авраам. Папу никуда из Литвы не увозили. В сорок пятом году смертную казнь еще не отменили… – пана Юозаса расстреляли в Каунасе, осенью сорок пятого:

– И не могилу к нему не прийти… – Аудра помолчала, – тела сжигают в крематории форта, как немцы с евреями делали. Но по папе отслужили заупокойную мессу, пусть и тихую… – священники в немногих, разрешенных костелах Литвы находились под строгим надзором властей. Аудра объяснила, что месса была тайной:

– Как… – девушка, зардевшись, встряхнула головой:

– Как, например, крещения… – пани Аудра совсем смутившись, отвела взгляд:

– На бумаге, в мае этого года, смертную казнь отменили, – невесело сказал Волк, – но на деле, МГБ расстреливает людей, пани Аудра… – он погрыз почти потухший «Беломор»:

– Значит, с побережьем дела обстоят невесело… – пан Йонас кивнул:

– Русские чуть ли не железный занавес поставили. Людей в море только с конвоем пускают. Пограничники круглые сутки патрулируют территориальные воды… – Волк вскинул бровь:

– Ладно, доберемся до хутора пана Юозаса, да упокоит Иисус его душу в садах райских, и подумаем, вместе, что нам дальше делать… – из леса раздавались глухие хлопки выстрелов. У литовского отряда с боеприпасами дела обстояли лучше:

– Отдохнем здесь денек и двинемся на запад… – Волк услышал шепот юноши:

– Пан Максим, можно вас, на пару слов… – оставив кузенов и Аудру за кофе, они отошли на зады избушки:

– Я не хотел при господине Равенсоне о таком говорить… – юноша помялся, – неудобно, он знает моих родителей… – Волк хмыкнул:

– Я с твоим батюшкой тоже виделся, в сороковом году, перед оккупацией. Правда, недолго. Моя вечеринка стала последней, в вашем кафе… – Йонас засунул руки в карманы ватника:

– Там сейчас столовая второго разряда, Каунасского общепита… – презрительно сказал юноша, – после взрыва они сделали ремонт… – по словам Йонаса, в годы немецкой оккупации кафе работало:

– В нем эсэсовцы собирались, коллаборационисты… – юноша усмехнулся, – в общем, партизаны их на воздух отправили. Туда им и дорога… – он сглотнул:

– Пан Максим, мы с Аудрой повенчались, тем летом. Тайно, у надежного ксендза. У нас бумага есть, на литовском, на латыни… – парень полез за пазуху, Максим остановил его:

– Я не римская курия и не его святейшество, зачем мне твои документы? Вижу, что повенчались, по вам заметно… – добавил Волк. Йонас, внезапно, совсем по-детски, спросил:

– Вы правда встречались с его святейшеством? Мне господин Равенсон сказал… – Максим кивнул:

– Виделся. Он меня благословил помогать евреям, прятать их, снабжать новыми паспортами. Тем самым евреям, – неожиданно жестко добавил Максим, – которых вы, литовцы, в начале войны убивали. Да и не только в начале… – Йонас отвернулся:

– Пан Максим, у пана Юозаса покойного в отряде никогда такой низости не случалось, и у меня тоже… – Максим потрепал его по плечу:

– Я знаю. Разные литовцы бывают, как разные русские. Так что ты хотел… – юноша возился с зажигалкой, из стреляной гильзы. Закурив, он понизил голос:

– Мы ждем дитя, пан Максим, через три месяца. Аудра обязательно должна уехать с вами в Швецию… – он поднял умоляющие глаза, – пан Максим, пожалуйста… – забрав окурок, Волк затянулся:

– Если должна, то уедет, обещаю… – он прислушался к шуму:

– Вот что значит хорошее вооружение. Твои ребята, кажется, на лося напали… – Волк сощурился от неожиданно яркого, утреннего солнца:

– Мы ждали весну, и она пришла. Капель звенит. Все будет хорошо… – коротко улыбнувшись, он пошел на поляну.

Сухо трещали клавиши массивной, черной пишущей машинки. Чахлые, красные гвоздики, в скромной вазе, роняли лепестки на открытку, с советским флагом:

– Дорогие товарищи женщины! Министерство Государственной Безопасности Литовской СССР от всей души поздравляет вас с праздником Восьмого Марта! Октябрьская революция раскрепостила труженицу… – дубовые половицы просторного кабинета поскрипывали, под начищенными сапогами.

В окно било весеннее солнце, над залатанными крышами Девятого Форта порхали голуби. Во дворе, вымощенном булыжником, прогревали моторы грузовиков, солдаты внутренних войск выстроились в шеренгу:

– Распогодилось… – Наум Исаакович Эйтингон пыхнул сигарой, – хоть бы дороги быстрее просохли. Все легче мерзавцев ловить. Распоясались, устраивают засады на шоссе, нападают на военные комендатуры… – данные о численности бандитов в стране имелись весьма скудные:

– Но понятно, что в деревнях им, как говорится, везде готов и стол и дом… – Эйтингон остановился у чисто вымытого окна, – и ксендзы их привечают. Те, конечно, кто здесь не сидит, кого мы к стенке не поставили и не выслали в Сибирь… – Эйтингону очень хотелось отправить в Сибирь или Казахстан всю Прибалтику:

– Надо было в сороковом году никого здесь не жалеть. Бандитское семя, они все смотрят волками, и щенки у них такие же… – подростков, связников у бандитов, судили без всякого снисхождения:

– Мы отменили смертную казнь, товарищи, – наставительно сказал Эйтингон, на первом совещании, после прибытия в Каунас, – в стране настало мирное время. Но юный возраст арестованных не снимает с них ответственности за поступки. На войне их ровесники сражались с фашистами, получали звания Героев… – Эйтингон полистал папку:

– Пятнадцать, шестнадцать лет. Ничего, через четверть века они выйдут на свободу, и даже относительно молодыми. Если они доживут, конечно… – Наум Исаакович припечатал картоном длинный стол:

– Уголовная ответственность наступает с двенадцати лет. Мне докладывают о случаях неприемлемой мягкотелости, на местах. В случае ареста обоих родителей, за бандитизм, и пособничество оному, малолетних детей, почему-то, отдают родне. Приказ по министерству ясен, товарищи. Такие дети подлежат отправке в детские дома, в Сибири и Казахстане… – маленьким литовцам, латышам и эстонцам меняли имена и фамилии:

– Чтобы и следа от этих наций не сохранилось – зло подумал Эйтингон, – здесь никому нельзя доверять. Только евреям и белорусам, страдавшим под гнетом оккупации, а не мерзавцам, коллаборационистам, примазавшимся к немцам… – после победы, в Литве почти не осталось евреев:

– В Девятом Форте их расстреливали… – Эйтингон стряхнул пепел, – и жгли в местных печах. Расстреливали литовцы, а немцы, как везде в Прибалтике, даже пальцем не пошевелили. Им не требовалось, все делали местные сволочи… – огладив черные, с заметной проседью волосы, он велел:

– Продолжаем, товарищ Алехнович. Считаю необходимым поставить на первые полосы газет, выходящих на литовском языке, материалы о восстановлении народного хозяйства страны, о роли коммунистов и комсомольцев в этом ответственном деле… – на сером, строгом платье светловолосой девушки блестел комсомольский значок.

Эйтингон подозрительно относился к местным работникам. Почти весь персонал МГБ Литвы приехал из столицы Советского Союза, но невозможно было возить людей и для заполнения технических должностей:

– Она филолог, безукоризненно знает и литовский, и русский языки. Прямо с листа документы переводит… – анкета товарища Алехнович, Ядвиги Францевны, блестела, словно начищенный пятак. Даже Эйтингон не смог найти ничего подозрительного:

– Белоруска, родилась в деревне, в семье школьных учителей. Отца расстреляли в сентябре сорок первого, за отказ повесить в классе портрет Гитлера. Мать умерла вскоре после этого. Старшего брата, партизана, тоже расстреляли, в сорок втором году… – перед оккупацией, товарищ Алехнович успела закончить первый курс университета:

– Она продолжает учиться, заочно. В годы войны она работала связной, в партизанском отряде, с командиром, коммунистом. Отличные характеристики, комсомольская активистка… – завершив с распоряжением по идеологической работе, Эйтингон заметил:

– Сходите, товарищ Алехнович, пообедайте. Потом займемся приказами в Клайпеду… – внутренние бумаги, оформлявшие расстрелы арестованных, через общую канцелярию не проходили. Казненные бандиты, на бумаге, умирали в тюремных госпиталях. Закрыв машинку чехлом, девушка поднялась:

– Спасибо, товарищ генерал-майор. Я могу попросить, чтобы вам обед в кабинет принесли… – Наум Исаакович отмахнулся:

– Я потом в столовую спущусь… – он проводил взглядом стройную спину:

– Она хорошенькая, кстати. Ноги красивые. Наверное, за офицера какого-нибудь замуж выскочит. Хотя с Розой ее, конечно, не сравнить… – Наум Исаакович вырвался в Де-Кастри только на Новый Год. К тому времени он оправился от нюрнбергского ранения, но, разумеется, ничего не сказал Розе о визите в бывший рейх. Обе девочки бойко пошли, и лепетали первые слова. Присев на широкий подоконник, Наум Исаакович вздохнул:

– Папа, они пока не говорят, но малышки меня редко видят. Когда я разберусь с проклятым инвалидом, я стану чаще навещать Розу. В конце концов, мы поставим хупу… – по сведениям от Саломеи, Гольдберг, спокойно, пребывал в Мон-Сен-Мартене, вкупе с дочерью профессора Кардозо. Выздоравливая после ранения, в санатории МГБ, Наум Исаакович, чтобы отвлечься, чертил в блокноте искусные схемы. Он постучал крепкими пальцами по стеклу:

– Лаврентию Павловичу понравилась комбинация с Саломеей. Он согласился, что Музыкант нам не так ценен, как ценен его светлость, то есть труп его светлости… – сидя с Берия, за бутылкой армянского коньяка, и фруктами, Эйтингон опять увидел знакомый, жадный блеск в его глазах:

– Лаврентий Павлович, – успокаивающе, сказал Эйтингон, – их связь долго не продлится. Борцы еврейского подполья избавятся от представителя колониальной власти, а Саломее мы устроим гастроли… – Эйтингон задумался… – скажем, в Праге, или Будапеште, или Варшаве… – поблескивая стеклышками очков, Берия откинулся в кресле:

– Очень хорошо, Наум Исаакович. Здравая мысль. Думаю, нашей знакомой придется по душе Советский Союз… – Эйтингон смирился с тем, что Лубянка лишится агента в Израиле:

– По его лицу видно, что он Саломею от себя не отпустит. Ей двадцати не исполнилось, у нее большая грудь и длинные ноги. Никуда она не денется, Берия ее отправит в уединенное гнездышко, как я сделал с Розой… – Эйтингон, в который раз, похвалил себя за то, что не распространялся при министре о Розе и не показывал ее фотографий:

– Иначе я мог бы с ней проститься. Но Берия ее не любит. Он бы с ней поиграл и отправил гнить, в женский лагерь… – Наум Исаакович передернулся:

– Никогда такого не случится, пока я жив. Роза и девочки в полной безопасности… – тихими, зимними вечерами, на вилле, в камине итальянского мрамора потрескивали кедровые дрова. Повар, японец, отменно готовил и европейскую кухню. Пахло горьким шоколадом, пьяной вишней торта, Роза грела в длинных пальцах, с безупречным маникюром, хрустальную рюмку. Наум Исаакович велел доставлять в Де-Кастри французский коньяк. Особая бригада заключенных, отвечавшая за снабжение кухни, ловила в проливе рыбу, собирала трепанги и устрицы. Литовки и украинки, на ферме, коптили мясо, и делали колбасы. Из Москвы, вернее, из Парижа, Розе привозили фуа-гра и сыры. Девочкам давали парное, козье молоко, тепличные овощи. Профессор, начальник медчасти, осматривал их каждую неделю. Анюта и Наденька получили все необходимые прививки и отлично развивались.

Закрыв глаза, Наум Исаакович почувствовал ласковое прикосновение руки Розы. Она устроилась на уютном, обитом бархатом диване, закутав ноги в подбитое норкой одеяло. Девочки мирно сопели рядом, трогательно обнимая друг друга. Вечерами Наум Исаакович читал Розе вслух. Он привозил в Де-Кастри любимые, викторианские романы:

– Вероника ди Амальфи. Затерянные во льдах. Пролог. Мадлен Дюверне, по праву слыла цветком Акадии, сурового, отдаленного края, где добрые фермеры, еще говорят на языке французских деревень, времен царствования Людовика Тринадцатого… – Эйтингон, недовольно, подумал:

– Я пока не нашел подходящего художника для Розы. Но ведь и хупы еще не случилось, не говоря об остальном… – Наум Исаакович не мог поступить с Розой, как выражались в его излюбленных книгах, бесчестно:

– Она порядочная женщина, а не игрушка, как потаскухи Лаврентия Павловича. Я никогда не оскорблю Розу неуважением… – оставалось избавиться от проклятого инвалида. На досуге, Наум Исаакович размышлял, как лучше обставить убийство. Можно было организовать вручение Гольдбергу ордена, от чехов или поляков:

– Они смотрят нам в рот, и выполнят все приказы, но инвалид не дурак. Он не отправится опять на восток, одного раза ему хватило… – Наум Исаакович внес в блокнот запись:

– Французы, итальянцы… – легко соскочив с подоконника, Эйтингон взял карандаш, из бронзового, тяжеловесного письменного прибора:

– При отступлении немцы бросили всю обстановку, но мебель и безделушки, кажется, еще прошлого века… – в сороковом году проклятый изменник Воронов занимался депортациями буржуазного элемента из Литвы:

– Хоть бы он сдох, – пожелал Наум Исаакович, – хотя нет, он может пригодиться, сыграть роль брата… – перед отлетом в Каунас Берия намекнул, что товарищ Сталин недоволен, задержкой в создании бомбы. Несмотря на материалы, переданные Матвеем, физики буксовали. Лаврентий Павлович повертел золотое пенсне:

– Может быть, стоит расшевелить Ворону, дать ей стимул, чтобы она прекратила строчить популярные книжки для юношества и начала заниматься делом… – Эйтингон отозвался:

– Воронов сбежал, а ни с кем другим ее в койку не положишь, и угрозы с ней тоже не работают… – Берия поиграл дорогим паркером:

– Она не только физик, она инженер. Пусть строит гражданские сооружения. Ничего подозрительного, никаких военных проектов. У нас есть конструкторские шарашки… – он широким жестом очертил карту точек ГУЛАГа, на стене:

– Подыщите ей достойное место. Когда она втянется в дело, ей станет все равно, какие цифры ей приносят. Повторится ситуация, создавшаяся в Америке… – Эйтингон отдал распоряжение перевести Ворону на будущее строительство сахалинского тоннеля:

– Убьем двух птиц одним камнем… – он, рассеянно, чертил на листе загогулины, – я часто летаю в Де-Кастри. Ворона окажется под надежным присмотром… – он велел набрать в бюро исключительно арестованных женщин:

– Ворона может сдружиться с кем-то, разговориться с ней. Тогда мы поймем, как доктор Кроу оказалась в Пьюджет-Саунд… – вспомнив холодные, непроницаемые глаза ученого, Эйтингон решил:

– Но вряд ли она кому-то откроется, а пытать ее нельзя… – как следует, изрисовав слово «Италия», Эйтингон хмыкнул:

– Ватиканский орден он примет, несмотря на то, что он еврей. Девочка Кардозо католичка… – об этом сообщила Саломея, – но у нас нет рычагов давления на Ватикан. Франция ближе, туда легче поехать. Но французские ордена у него есть, даже два… – орденская планка инвалида могла поспорить с наградами боевого генерала:

– Однако итальянского нет, – подытожил Эйтингон, – пусть тамошние коммунисты, в правительстве, продавят вручение инвалиду побрякушки. Остальное будет за мной… – сунув блокнот в карман генеральского кителя, он оглядел комнату:

– Петр здесь арестовывал покойного рава Горовица. То есть живого рава Горовица… – как и предполагал Наум Исаакович, сведения о испытании тарелки в Розуэлле, заставили забегать все министерство:

– Как мы забегали, когда К-57 привезла неграмотную бабу из Чили… – Эйтингон лично допрашивал придурка, как он называл индианку. Женщина только повторяла:

– Корабли, много кораблей… – Наум Исаакович удивился, что с ее уродством, на чилийку кто-то польстился:

– Но она родила ребенка, и даже белого. Муж ее погиб, на рыбачьем судне, когда они в шторм попали… – Эйтингон не собирался отправлять дурочку в Де-Кастри:

– Она способна только мыть полы, но мои дочери не должны видеть такое уродство. Впрочем, Лаврентий Павлович велел держать ее под рукой, на случай, если американцы опять пошлют десант в Антарктиду. Она покажет, где видела корабли… – при виде карты индианка растерянно хлопала глазами:

– Придется ее с мальчишкой опять на юг тащить… – чилийку с ребенком держали на закрытой базе, где стояла К-57:

– Лодка ожидает мальчика и Дебору, а ему пока приказали остаться в Америке. Розуэлл для нас важнее. Но письмо о Ягненке он отправил. Посмотрим, удастся ли бывшим боссам его поймать… – Эйтингон, впрочем, и сам не хотел возвращения Матвея на родину:

– То есть хочу, – поправил он себя, – но сначала я должен найти его сына… – дверь приоткрылась. Товарищ Алехнович, робко, поинтересовалась:

– Может быть, кофе, товарищ генерал-майор? Вы не обедали… – девушка покраснела. Наум Исаакович, добродушно, подмигнул ей:

– Вы обо мне заботитесь, как положено комсомолке. Сварите, как я люблю. У нас много дел, после кофе продолжим с приказами… – он послушал стук каблуков, низкий вой кофейной машинки. Итальянский агрегат Наум Исаакович привез из Москвы. Товарищ Алехнович, приданная ему местным МГБ в секретари, быстро обучилась варить крепкий эспрессо:

– Но так, как в Риме, все равно, никто кроме римлян, не сварит. Меня ждет Рим, а Роза станет свободна… – девушка напевала, в передней. Наум Исаакович подумал: «Хорошая из нее жена выйдет».

Аккуратно поставив чашку на серебряный поднос, оглянувшись на дверь, Ядвига смачно плюнула в кофе. Ложечка зазвенела, она улыбнулась, заходя в кабинет: «Пожалуйста, товарищ генерал-майор».

Набрав горсть сырой, тертой картошки, в пожелтевшую, но крепкую марлю, Степан подвесил кулек над облупленной, эмалированной миской.

На кухне затерянного среди болот и лесов хутора, пахло не боеприпасами и запустением, а сытостью и довольством:

– Литовцы тоже ставят русские печи… – он провел ладонью по беленой стене, – и погреб здесь богатый… – в погребе лежали овощи, домашняя солонина, копченое мясо. На стенах висели связки лука и сушеной рыбы. Пани Аудра вздохнула:

– Папа даже коз держал, при оккупации. Ради молока, для детей… – отряд пана Юозаса переправлял на хутор евреев, спасенных из каунасского гетто. Женщин с детьми забирали еврейские партизанские соединения, действовавшие в лесах:

– Погодите, – прервал девушку Авраам, – то есть вы этим занимались, если вы в городе жили. Вы связывались с людьми из гетто, организовывали побеги… – Аудра покраснела:

– Не только я. С ребятами из гетто много людей работало, и литовцы, и белорусы, и поляки… – осенью сорок третьего года гетто ликвидировали, устроив концлагерь, куда свозили евреев со всей Литвы:

– Но мы старались вызволить людей и оттуда, – призналась Аудра, – до лета сорок четвертого года, когда фашисты отправили всех выживших евреев, в Польшу… – заняв Каунас в начале августа сорок четвертого, Красная Армия евреев в городе не нашла:

– Во всей Литве спаслось едва ли пять тысяч человек… – Авраам, невольно, сжал кулаки, – отряд отца Аудры помогал евреям, но таких случаев мало… – он помнил рассказы людей с востока, прибившихся к отряду жены:

– В Прибалтике немцы ничего не делали. Все акции проводила местная полиция. И на Украине то же самое случилось… – стоя на кухне хутора, со старомодным, тяжелым ножом, он покосился на кузена Степана:

– Хоть кол ему на голове теши. Когда речь заходит о его брате, он становится упрямей Волка и Теодора, вместе взятых. Ему рассказали о форте де Жу, я говорил о варшавском восстании, о том, что Эстер стреляла в его брата, а он уперся, как баран. Хотя это брат, еще и близнец. Если бы мне сказали, что Эстер, или, например, Циона, работают на русских, я бы тоже не поверил… – Авраам усмехнулся.

Мясорубки на хуторе не завели.

Он резал свинину с салом, для литовских пирожков, цепелинай. В полуоткрытое окно пахло весной. На чистом, с убранным снегом дворе, важно расхаживали гуси, перекликались курицы. Большой скотины здесь не держали. Аудра развела руками:

– Козы сами паслись, им немного надо, а свиньям требуется корм. Птица тоже сама пропитание находит… – бревенчатый, обнесенный стеной хутор возвышался на пологом холме, среди отборных сосен. Вокруг лежали заснеженные, лесистые болота. Старая гать вела к древнему, прошлого века, мосту через быструю, каменистую Ширвинту. Уединенная тропинка шла по берегу реки на запад, к городку Йонава. Оттуда ходил рейсовый автобус до Каунаса.

– Всего лишь тридцать два километра… – Авраам ссыпал мясо в миску, – и еще десяток километров от Йонавы, до моста… – у моста партизаны оборудовали постоянный пост наблюдения, устроив хорошо знакомую Аврааму конструкцию, деревянную платформу, в густых ветвях елей. Гать тоже охраняли. Когда на хуторе появлялись отряды, дозорные пристально следили за дорогой.

По пути на хутор Авраам рассказывал ребятам об опыте подпольной жизни, в горах Польши и Словакии, о диверсиях и нападениях на немецкие базы:

– Йонас молодец… – он успел оценить командира, – хоть он и совсем юноша. Но их борьба обречена на провал, как и действия украинских националистов… – Авраам, конечно, ничего такого бойцам не говорил:

– По глазам понятно, что они намерены сражаться до конца, как мы, на войне. То есть война еще идет… – он вдохнул уютный аромат печного жара:

– Как хочется, наконец, добраться до Израиля… – Авраам помнил дорогу на юг, с закрытыми глазами. Ночами, на Лубянке, и в побеге, он видел, во снах, знакомый бело-голубой флаг, над воротами кибуца Кфар Гилади, на северной границе, у ливанских гор:

– Меня посадят на попутку и тем же днем я буду дома… – Аврааму казалось, что он придет в Кирьят Анавим жарким, томным летним вечером. Он ощущал под ногами камни, на тропинке, ведущей с остановки у шоссе, наверх, к ограде кибуца. Он слышал музыку, из старого радио, в рубке охранников, до него доносились шлепки засаленных карт, по столу. Парни насвистывали, подпевая песенке, вспыхивали огоньки папирос.

Госпожа Эпштейн, в холщовых брюках и просторном фартуке, бралась за гонг:

– К ужину зовут… – Авраам не двигался, – сначала малыши идут, из младшей группы… – он заметил рыжую голову дочки:

– Она вытянулась, ей два года исполнилось. Идет как хорошо, Тикву за руку держит… – Фрида, переваливаясь, спешила за старшей подружкой. Дочка тащила под мышкой деревянную куклу:

– Цила сзади, с другой учительницей, а вот и близнецы… – дети сбегались к столовой, кто-то из пасынков, на ходу, пинал футбольный мяч. Авраам замер:

– Эстер, Эстер… – выйдя из барака, жена, мимолетно, погладила ствол большого, раскидистого грецкого ореха:

– Папа мой посадил это дерево… – сердце заныло, – я дома. Сейчас я побегу к Эстер, поцелую ее. Но сначала я встану на колени… – он почувствовал на губах тепло своей земли.

Очнувшись, Авраам вздрогнул. Кузен забрал у него миску:

– Стучишь ножом по пустой доске, – сварливо сказал Степан, – погоди мечтать, немного осталось. Сейчас надо собраться… – Авраам и сам это знал:

– Нас ждет последний рывок, как говорится… – кузен ловко лепил цепелинай, он ополоснул ладони в старомодном рукомойнике, – но теперь мы получили надежные документы. То есть до первого патруля надежные… – фотографии на хуторе было никак не сделать. Аврааму, не знавшему ни русского, ни литовского языка, достался паспорт с польской фамилией:

– Совсем, как пан Вольский, – он рассматривал серую книжечку, с гербом СССР, – как я понимаю, мы расхаживаем с бумагами мертвых людей… – Йонас кивнул:

– Документы предателей. При казнях мы забираем паспорта, на всякий случай… – Авраам заметил:

– Мы в Польше тоже так делали… – остальные кузены стали русскими. После войны в страну хлынули переселенцы, с востока:

– Якобы ради восстановления промышленности, как пишут в газетах, – презрительно сказала Аудра, – русским надо кого-то ставить на заводы, вместо людей, сосланных в Сибирь. В бывшей Восточной Пруссии вообще одни русские живут, и в Клайпеде тоже… – бывший Мемель, после войны, еще лежал в развалинах.

По словам Йонаса и Аудры, в порт соваться было бесполезно. Клайпеда кишела русскими военными и работниками МГБ. Покуривая у окна, Авраам, искоса, взглянул на кузена:

– Он до войны много раз летал с каунасского военного аэродрома. Максим его спас, организовал так называемый дебош, вывел из-под удара НКВД. По глазам видно, что он себя неловко чувствует. Наверное, думает, что литовцы его оккупантом считают, а ведь попадись он в руки Лубянки, его расстреляют. Хотя нет, его не тронут, из-за Констанцы. И неизвестно, что с Вороновым случилось. О Констанце Степан тоже ничего не знает. Он мучается, бедняга… – в лазоревых глазах кузена поселилась постоянная, глухая тоска:

– Впрочем, у нас всех похожие глаза. Поговорить, с ним, что ли, пока время тихое… – отряд, разделившись на две части, ушел минировать дорогу на Укмерге. По сведениям от местных связников, на этой неделе из Каунаса в городок двигалась военная колонна:

– Йонас и Аудра в Каунас отправились, на встречу с кротом… – литовцы пользовались безукоризненными паспортами. Йонас запретил им высовывать нос с хутора:

– Ходите не дальше моста, – велел командир отряда, – Йонава маленький городок, чужих сразу заметят… – Волк с кузеном Теодором сейчас сидели на платформе, ожидая появления литовцев:

– О кроте, в Девятом Форте, они не говорят, – подумал Авраам, – впрочем, я бы тоже о таком не распространялся. Не могу поверить, всего семь лет прошло, с тех пор, как покойный Аарон отсюда евреев вывозил. Здесь я Регину встретил, ревновал ее к Волку, а она предпочла Наримуне. Кто мог подумать, кто Наримуне работал на русских? Но Степана, на Халхин-Голе, он спасал по велению совести, и по велению совести ставил визы здешним евреям. К русским, он, наверняка, тоже поэтому пришел. Они с Региной совсем немного до конца войны не дожили. Меир вывез их детей из Японии, успел до бомбежки… – они знали и об атомных взрывах, и о трибунале в Нюрнберге. О Максимилиане фон Рабе, впрочем, советские газеты не упоминали:

– Если его и поймали, то его не вывели на процесс… – вздохнул Авраам, – как русские не вывели на процесс Власова. Наверняка, его просто тихо повесили… – он, впрочем, сомневался в таком исходе, для фон Рабе:

– Правильно Марта говорила Волку, нацисты бежали в Южную Америку. Значит, мы сами их найдем, и призовем к суду. И фон Рабе, и Воронова, что бы его брат ни говорил. Но надо поддержать Степана… – Авраам, было, открыл рот.

В окно донесся скрип мощных ворот. Хмурый голос Федора Петровича позвал:

– Идите сюда, вы оба… – Йонас и Аудра, в штатских, потрепанных пальто, обивали снег с сапог, на крыльце. Авраам высунул голову в окно:

– Ого, я у Волка редко такой взгляд видел. Сейчас он на своего дедушку похож, каким его в учебниках печатают… – в прошлом году, под Смоленском, Максим принес в леса потрепанный учебник истории, для средней школы:

– Товарищ комбриг знает издание, – он подмигнул кузену, – а я до восьмого класса не добрался, меня из седьмого выгнали… – Авраам кивнул:

– Я видел рисунок, в монографиях по русской истории. Вы с ним вообще одно лицо… – голубые, яркие глаза Волка играли опасным огнем. Он покуривал «Беломор», прислонясь к резному столбику, на крыльце:

– Идите, идите, дело есть… – Авраам распахнул дверь кухни:

– Степан, бросай свои цепелинай… – пани Аудра, устало, присела на скамейку:

– Волк сказал, по секрету, что она ждет ребенка. То-то она у меня выспрашивала, как Эстер в горах с Фридой справлялась. Ерунда, пусть она едет с нами в Швецию. Хотя пани Аудра не бросит Йонаса, как Эстер не бросила бы меня… – отдышавшись, девушка приняла от Степана немецкую, трофейную кружку:

– Чай сладкий, – улыбнулся Степан, – вам, – он быстро поправил себя, – то есть нам всем, сейчас полезен сахар… – литовка подозрительно взглянула на него, но чай выпила:

– Спасибо, пан Степан. В общем… – Аудра взяла за руку мужа, – в феврале крот передал, что сюда едет новый руководитель, из Москвы. Мы долго не выходили на связь, наш человек был очень занят… – Аудра подняла серые глаза, – он работает с этим москвичом. Теперь мы встретились, и крот сообщил имя… – по лицам кузенов Степан все понял:

– Именно так, – угрюмо кивнул Федор Петрович, – наш старый знакомец, генерал-майор МГБ, Наум Исаакович Эйтингон… – крепкий, замысловатый русский мат, спугнул птиц с заснеженной крыши.

Электричества на хутор не провели, на весь дом имелась одна, старомодная, запыленная керосиновая лампа. Под абажуром бился слабый огонек. В щель, под дверью кухни, виднелось мерцание углей, в русской печи.

Аудра рано пошла спать. Устроив жену на лежанке, под тулупами, Йонас вернулся в маленькую комнату, с крепким, деревянным столом, с наваленными на лавках, у стен, овчинами. В глиняном горшке дымилась гороховая похлебка, с копченым салом, Степан, все-таки, приготовил цепелинай.

Он исподволь рассматривал Янека, как Степан, по привычке, называл про себя юношу. Уходя в Каунас, пан Йонас побрился, но сейчас щеки заросли светлой щетиной:

– Тем летом, когда я в русское посольство пошел, ему двадцать три исполнилось. Сейчас ему двадцать пять лет… – Аудра была на год младше мужа, – а выглядит, словно ему четвертый десяток. Впрочем, мы все постарели… – в лесах им негде было себя рассматривать, но Степан знал о своей седине:

– У Волка незаметно, он белокурый, но у него морщины… – Максим Михайлович, молча, деловито, ел похлебку. Степан испек ржаные лепешки, из муки, найденной в подполе. Крепкие пальцы Федора Петровича сунули луковицу, в серую соль. Забулькал самогон, из бутылки зеленого стекла:

– И самогон здесь имеется, и капуста квашеная. Даже клюквы наморозили. Надо пани Аудре пирог испечь, с клюквой. Кристина покойная меня рецепту научила, в Норвегии… – Степан бросил взгляд на руки Йонаса, с каемкой грязи под ногтями:

– В Стокгольме он закончил четыре курса университета. Я помню, он любил пофрантить, в бильярд хорошо играл, в кино ходил. Его родители, должно быть, и не ждут его домой, думают, что он погиб. Единственный сын. И у него скоро ребенок родится… – Йонас залпом выпил полстаканчика самогона:

– Аудра сейчас устает… – парень, смутившись, неловко повел рукой, – у нас есть доктор в Каунасе, надежный человек. То есть был доктор… – собравшись на подпольный, домашний прием, Йонас и Аудра наткнулись на опечатанную дверь:

– Соседи сказали, что ничего не знают. Ночью приезжали машины, русская эмка и грузовик. Они слышали шум, женский плач… – у доктора была жена и двое детей, – в общем, все понятно… – Йонас подытожил:

– Врач говорил, что все идет хорошо, но Аудре нельзя больше рисковать… – опрокинув стакан самогона, Федор повертел довоенную карту Девятого Форта:

– Думаю, с буржуазных времен, как в здешних газетах выражаются, – он горько усмехнулся, – в крепости ничего не изменилось. Но ведь с таким же успехом можно атаковать, скажем, Кремль… – подъезды и подходы к Девятому Форту надежно охранялись внутренними войсками. Федор поскреб в рыжей, с проседью голове:

– Даже если ты соберешь в город всех партизан центральной Литвы, это будет самоубийство. Поверь моему опыту, таких… – Федор поискал слово, – бонз, надо ликвидировать точечным ударом. Я знаю, я во Франции провел немало подобных акций. Например, заминировал лимузин своего первого зятя… – Йонас открыл рот, Федор отмахнулся: «Долгая история».

– Долгая история… – сердце заныло, – мерзавец может знать, где сейчас Марта и Уильям… – по глазам Волка Федор Петрович понял, что зять думает о том же самом:

– Похлебка хороша… – Волк собрал лепешкой остатки, на дне миски, – значит, ваш крот утверждает, что товарищ генерал-майор… – красивые губы скривились, – никуда не ездит… – Йонас помотал головой:

– Он занял апартаменты бывшего коменданта форта. В квартире кто только не обретался. Коммунисты, в сороковом году, нацисты, после, а теперь опять коммунисты… – доктор Судаков буркнул:

– Я вообще атеист, но если Бог есть, я бы попросил Его исполнить три моих желания. Сначала пусть сдохнут все нацисты, потом все коммунисты… – Йонас заинтересовался: «А третье?»

Авраам прикурил от свечи:

– Третьим делом я попрошу сварить мне капучино, как его варят на одной улочке, рядом с площадью святого Петра, в Риме… – когда они отсмеялись, Волк заметил:

– Можно найти подход к людям, обслуживающим гараж, но это требует денег и времени. Деньги препятствия не представляют… – он коротко улыбнулся, – но время работает против нас. Тем более мерзавцу все на дом привозят, он из форта и шагу не делает. Он, сука, осторожен… – принимаясь за цепелинай, Волк добавил:

– В любом случае, нельзя его взрывать, даже если бы мы и могли это сделать. То есть можно и нужно, но сначала требуется с ним поговорить, по душам… – он кивнул на финский нож, на грубой доске, рядом со шматом холодного, с тмином сала. Выпив еще стаканчик, Федор занюхал самогон лепешкой:

– Никого из нас даже близко к форту де Жу, то есть, черт, к Девятому Форту, не подпустят. Если и подпустят, то мы закончим жизнь в тамошних подвалах… – Степан смотрел в подслеповатое окошко, на яркие, далекие звезды, над лесом:

– Волк видел Петю в форте де Жу, с фон Рабе и эсэсовцами. Петя разведчик, он выполнял задание партии и правительства. Но ведь он выполнял задание и в Девятом Форте, когда допрашивал рава Горовица. Я помню, каким я нашел Аарона в подвалах. Я тогда уговаривал себя, что Петя на такое не способен. До войны я думал, что, получив приказ, он и меня арестует. Он отправил Антонину Ивановну в Аушвиц… – Степан подавил желание закрыть глаза:

– В Норвегии Констанца говорила, про лодки. Каждая лодка в море, словно звезда в небе. Они следуют назначенному курсу, а нам, стоящим на берегу, выпадает только следить за ними. Констанца всем пожертвовала, ради меня. Эйтингон знает, где она, не может не знать… – взяв со стола «Беломор», он долго, аккуратно, разминал папиросу:

– Янек мог спокойно жить в Швеции, но Литва, его родина. Он не хотел стоять в стороне, над кровью братьев своих. Наримуне спас меня, и евреев Каунаса, потому, что так велела ему честь. Я помню апартаменты… – дым обжег ему горло, – я в той квартире готовил Пете литовский борщ, и гуся с яблоками. Но если Петя сейчас в СССР… – Степан, незаметно, помотал головой:

– Нет. Правы они, или не правы, насчет Петиного предательства, только время покажет. Но я больше, чем уверен, что Пети нет в России. Эйтингон понятия не имеет, что Уильям не был его сыном… – Степан поднял голову:

– В Девятый Форт пустят меня… – Волк, было, хотел что-то сказать. Степан вздохнул: «То есть не меня, а Петра Воронова».

Знакомая, черная с золотом этикетка, на флаконе с туалетной водой, немного загибалась на углах. Запах остался таким же, теплым, пряным, сандаловым.

Степан вспомнил старую квартиру, на Фрунзенской, почти пустой флакон, в ванной комнате, пожелтевшие страницы иностранных журналов, в спальне брата. Красивые, длинноногие женщины, в изящно сидящих платьях, улыбались холеным мужчинам, в хороших костюмах. Щелкала зажигалка, пепел сигареты падал в хрустальную пепельницу:

– Получай удовольствие. Кури Camel… – перед Степаном, правда, лежала красно-белая пачка Chesterfield. На журнальной рекламе, голливудская звезда, месье Шарль Буайе, сообщал, что всегда курит именно эти сигареты.

Степан почувствовал на щеках приятный холодок кельнской воды. Пожилой, благообразный парикмахер, говорил с сильным литовским акцентом:

– Флакон довоенный, пан. Я при оккупации держал салон, стриг и брил немецких офицеров… – пан Йонас подал голос, из угла комнаты:

– Стриг, брил, слушал разговоры. Пан Вацлав учился ремеслу в Париже, немецкий язык он тоже знает… – парикмахер отмахнулся:

– Пустое. Но вообще в кресле люди любят болтать. Я заваривал кофе, клиенты меня снабжали… – он усмехнулся, – кофе, массаж, и даже эсэсовцы теряли бдительность… – пан Вацлав трудился мастером в большой парикмахерской, на аллее Свободы, ныне проспекте Сталина. Туда, Степану, с документами мертвеца, хода не было:

– Я видел помещение, – подумал он, – в сороковом году я проезжал мимо на эмке. Кафе «Ягайло», то есть столовую каунасского общепита, я тоже помню… – в маленькой квартирке, выходящей на площадь, с закрытым, средневековым костелом Святой Ядвиги, задернули шторы и включили свет. Степан узнал костел:

– Мы проходили рядом, с офицерами. Но с Наримуне мы встречались у другой церкви, где играл орган… – большевики, как о них говорили Йонас и Аудра, разрешили богослужение только в одном храме Каунаса, в базилике святого Петра и Павла. Ост Остальные костелы и церкви стояли заколоченными:

– Я бы сходил, помолился… – Степан закрыл глаза, – я давно не был в церкви. Но Йонас считает, что такое опасно, и ребята с ним соглашаются. Он едва разрешил мне встретиться с кротом… – человек Йонаса и Аудры работал техническим сотрудником, как говорили литовцы, в Девятом Форте:

– Но в городе вы не увидитесь, – отрезал Волк, едва речь зашла о рандеву, – никаких прогулок по аллее Свободы… – Максим Михайлович, упорно, называл улицы городов СССР исконными именами, – никаких посещений кафе «Ягайло» … – он подмигнул Степану, полковник что-то смущенно пробурчал.

– Я и сам в кафе не заглядываю… – встрял Янек, – за годы оккупации погибло много людей, но наша квартира была напротив, неподалеку располагалась моя гимназия. Я могу натолкнуться на соседей, соучеников… – в Каунасе Аудра с Йонасом останавливались в безопасных комнатах, затерянных в глубине пока не восстановленного, пострадавшего при обстрелах, Старого Города. Здесь, правда, работало электричество и водопровод:

– Особняк подлатали, – объяснила Аудра, – все-таки здание семнадцатого века. Я тоже росла в особняке… – девушка вздохнула. После ареста пана Юозаса, его хорошенький домик, у Каунасского Ботанического Сада, реквизировало МГБ:

– Туда отделение милиции въехало, – девушка скривилась, – но не беспокойтесь, с кротом вы встречаетесь вечером, на противоположной стороне парка. В тех местах все заброшено… – на рандеву Степана везли в той же машине, на которой они приехали в город:

– Мы сюда ночью явились, никто нас не заметил… – он бросил взгляд на Волка, – но Максим два дня подряд ходил на рынок. На базаре, наверняка, тоже ориентировка на него висит… – Степан отлично помнил и каунасский рынок:

– Там Волк меня впервые увидел. Девушка, с которой я танцевал, потом вышла замуж за Наримуне… – и Наримуне и Регина, не дожили до победы:

– Он выполнял долг человека чести, и поплатился своей жизнью. Но его дети, слава Богу, в безопасности. И маленький Володя, то есть Уильям, не должен сгинуть в России. Ни он, ни Марта, ни моя Констанца… – приказа со своим описанием на рынке Волк не нашел:

– Сюда псы пока не добрались, – весело заметил он, шурша пакетами, – после рынка я навестил комиссионный магазин, на аллее Свободы. В сороковом году я в том эмпориуме купил отличный саквояж, итальянской кожи… – Волк добавил:

– Я с ним явился к батюшке пана Йонаса, принес плату, за нашу вечеринку, товарищ комбриг… – глаз у Волка оказался наметанный. Костюм, рубашка, пальто и ботинки сидели, как влитые. Степана снабдили портфелем, хорошей кожи, портмоне и часами. Галстук был итальянского шелка:

– Я так одевался, когда в Данию ехал, к Нильсу Бору… – они с Волком едва уместились в тесную ванную, – ты и белье заграничное нашел… – Волк поправил ему галстук:

– Если поискать, то все можно найти. Журналы, сигареты и презервативы продают спекулянты, товар привозят из Клайпеды… – торговый порт Клайпеды принимал скандинавские и британские корабли:

– Мы посидим с Йонасом, – пообещал Волк, – подумаем. Может быть, удастся обернуть это в нашу пользу, проникнуть на судно. Они пускают в город иностранных моряков, но под охраной… – он похлопал Степана по плечу:

– Ты так второй раз в жизни одеваешься, а я всегда ходил франтом. Я воевал в Италии, это тебе не норвежские леса. До войны я часто консерваторию и Большой театр посещал… – воровать на каунасском рынке оказалось так же просто, как и в буржуазной Литве:

– Толкучка, она и есть толкучка… – заметил Волк, – я даже за пивом успел посидеть, с солеными сухариками. Жаль, что шампанское везде советское. Так бы мы выпили за удачу, товарищ комбриг, то есть Петр Арсеньевич Воронцов-Вельяминов. Но ничего, я принес бутылочку, вкупе с твоими сигаретами. У спекулянтов нашелся французский коньяк… – на встрече с кротом Степан передавал ему финский нож. Работника МГБ не обыскивали, но любого визитера в Девятый Форт, непременно, проверили бы. В задачу крота входило познакомить Степана с расписанием товарища генерал-майора, на ближайшее время, и позаботиться, чтобы никто не помешал встрече бывшего сотрудника НКВД и его бывшего ментора.

В ванной Максим повертел его руку:

– Если он увидит номер, он может понять, что это ты. Ты говорил, что на медицинском осмотре тебя фотографировали… – Степан пристально рассмотрел себя в тусклом зеркале:

– До номера, как и до подробностей его довоенных операций, о которых ты беспокоишься, дело не дойдет. О том, что случилось на войне, я знаю, от вас… – Степан запнулся, – и от него, а потом в дело вступит финский нож. В квартире стоит камин… – он опять замялся, – в сороковом году я навещал апартаменты… – Волк дернул щекой:

– Крот обеспечит отступление, но нам потребуется, как можно быстрее уйти из города, и вообще, покинуть страну… – Федор Петрович и Авраам, изображавшие крестьян, поехали с пани Аудрой на окраину города, где, на южном берегу Немана, располагался каунасский военный аэродром:

– Мы все рассмотрим, и все запомним… – обещал Федор Петрович, – а ты пока готовься к визиту… – иностранный паспорт было никак не достать, но Волк снабдил Степана несколькими американскими купюрами, и внушительной пачкой советских рублей:

– Эйтингон не проверит мой паспорт, – хмуро сказал Степан, – ему не до этого будет… – Йонас, с городским связником, послал весточку в леса:

– Пара десятков ребят, при оружии, придет в Каунас, – сказал литовец, – на всякий случай… – Степан отправлялся в Девятый Форт без пистолета:

– У него, наверняка, имеется при себе наган при себе… – угрюмо заметил полковник Волку, – но в меня он не выстрелит. Я ему нужен, если Степан сбежал… – мастер, попрощавшись, ушел.

Йонас варил на кухне кофе, тоже из пакета, принесенного Волком. Степан вдохнул горький дымок:

– Я помню, когда мы вошли в Литву… – он поймал себя на том, что краснеет, – аэродром был гражданским. В главном зале висели рекламы рейсов в Швецию, в Британию, и портреты летчиков, в честь которых назвали поле… – в тридцать третьем году два литовских авиатора разбились, при попытке выполнить беспосадочный рейс, из Нью-Йорка, в Каунас:

– После войны Ворон хотел летать через Атлантику, гражданским пилотом. Я обещал Констанце, что буду возить грузы, на местных рейсах, в Шотландии. Я верю, что так и случится. До Швеции здесь часа два, дорога прямая. Главное, вырваться из воздушного пространства СССР. После шведской границы они нас не атакуют, не посмеют. Я помню карту, мы до войны аккуратно летали над Балтикой… – Степан шесть лет не садился за штурвал, но был в себе уверен. Он все не мог отвести глаз от зеркала:

– Аристократ. Федор Петрович сказал, что это правда, что мы тоже Воронцовы-Вельяминовы. Наш отец скрыл дворянское происхождение, поменял имя и фамилию… – на него смотрел Петр, такой, каким Степан помнил его, в Нойенгамме:

– У нас даже одинаковые шрамы, на щеке. Петр больше не станет мне лгать… – сердце заболело, – если он был власовцем, вступил в СС, то я сам, лично, его пристрелю… – Степан услышал тихий голос Волка: «Как называется туалетная вода?».

Он поднялся, блеснув холодными, лазоревыми глазами:

– Floris 89. Разливай коньяк, я принесу кофе… – Волк посмотрел вслед широкой спине, в костюме английской шерсти:

– Похож. Очень похож… – Максим перекрестился: «Господи, помоги нам».

В трофейном, старом опеле, с заляпанными грязью номерами, горела одна, тусклая лампочка. Машину припарковали на усеянной лужами аллее, идущей вдоль разбитой, каменной ограды ботанического сада.

Когда кузены, с Аудрой, вернулись с южной окраины, с записями в блокноте, Волк велел:

– Сидите здесь. Я с Йонасом отвезу Петра Арсеньевича… – он сжал губы, – на встречу с кротом, а вы приготовьте ужин, побудьте с пани Аудрой… – по лицу девушки было заметно, как она устала:

– Нечего болтаться толпой по городу, – завершил Волк, – нас ждет важная операция… – им предстояло расставить на подъездах к Девятому Форту партизан пана Йонаса:

– Грузовик ребята пригонят, пан Максим… – заверил его юноша, – а вторая группа пусть отправляется на аэродром, то есть в его окрестности… – тесть, с привычным тщанием, подготовил настоящую карту района взлетного поля:

– Степан тоже на чертеж посмотрел… – Волк покусывал карандаш, – по его словам, за семь лет на аэродроме вряд ли что-то изменилось… – Федор Петрович с Авраамом не могли проникнуть за ограду военной базы, но полковник Воронов считал, что на поле держат не только истребители и бомбардировщики:

– Вообще нам нужен транспортный самолет… – в зеркальце Волк видел склоненную над картой, светловолосую голову пана Йонаса, – но ведь он, как и его ребята, откажется покидать Литву… – они согласились, что путь в Клайпеду слишком опасен:

– После того, что случится в Девятом Форте, – Волк помолчал, – МГБ, немедленно, перекроет все дороги из города. Отряд Йонаса заляжет на дно, отсидится, но мы должны, немедленно, покинуть страну… – пошарив на приборной доске, Волк чиркнул спичкой.

В полуоткрытое окно доносился стук капели, влажный, древесный аромат волглого, тающего снега. Над парком висело сумеречное, зеленоватое небо. В городе зажигались фонари, но здесь было почти темно:

– Покинуть страну… – он затягивался «Беломором», – но если Марте не удалось бежать, если она здесь? Степан не говорит о таком, но я в его глазах тоже вижу тоску… – пронзительно, заунывно закричала птица.

Полковник Воронов десять минут назад вышел из опеля. Крот литовцев ждал его за оградой, в уединенном месте:

– Йонас и Аудра не говорят о том, кто он такой… – небо напомнило Волку о глазах Марты, – и правильно делают. Марта любила повторять, что во многих знаниях, многие печали… – чтобы отвлечься, Волк вспомнил давний разговор с тестем:

– Федор Петрович считает, что Анна Александровна вывезла Констанцу из Лос-Аламоса. Констанца Степану ничего о своем побеге не сказала. Она осторожна, после жизни в нацистском плену, после того, что произошло. Но она предполагает, что в США работает советский агент… – по словам тестя, то же самое предполагала и его жена.

Как Волк ни старался, он не мог, даже про себя, назвать Анну Александровну тещей:

– Наверное, приучусь, – хмыкнул он, – впрочем, вряд ли секретная служба допустит меня на их остров, в Пьюджет-Саунд… – тесть сказал Волку, что вызовет в Стокгольм его светлость:

– Только сначала господин Равенсон, пользуясь знакомством с графом Бернадоттом, обеспечит Аврааму беспрепятственный проезд на родину… – Максим возмутился:

– Даже Джон не отправит собственного кузена в тюрьму, после всего, что он перенес… – доктор Судаков невесело ощерил почти беззубый рот:

– Я срок не отсидел, дорогой Волк. Британцы, наверняка, мне пятерку за побег добавят. Хорошо еще, что не двадцать пять лет… – серые глаза, неожиданно, повеселели, – но в камеру на Русском Подворье я возвращаться не собираюсь… – Максим ожидал, что Джон увезет полковника Воронова в Британию:

– Им важны любые сведения о Констанце. Нам с Федором Петровичем предстоит разыскать Марту… – сведения и о Констанце, и Марте, хранились у товарища генерал-майора, Наума Исааковича Эйтингона:

– Впрочем, и не только о них. Ничего, скоро мы все узнаем, а сука, проклятый чекист, отсюда уедет в гробу. Устроят ему большевистскую панихиду, на Лубянке, похоронят на Новодевичьем кладбище. Теперь и на могилу Чехова не сходить, все вокруг дохлыми коммунистами утыкано… – Йонас, сзади, откашлялся:

– Пан Максим, я Аудру убедил. Она с вами улетит. Передайте ее на руки моим родителям, пожалуйста… – по глазам юноши Максим видел, что спорить с ним бесполезно:

– Хорошо, что пани Аудра не упрямится. Но по ней видно, что она плохо себя чувствует. Нельзя, чтобы она ребенка потеряла… – Волк опять вспомнил ночь ареста:

– Я сказал Марте, что спас Питера, в Доре-Миттельбау. Она что-то хотела ответить, но потом псы явились. Ее тошнило, в театре… – Волк, иногда, тайно считал на пальцах:

– Весной прошлого года дитя должно было родиться. Если Марта выжила, конечно, если ничего не случилось. Господи, помоги нам, пожалуйста… – они с Федором Петровичем решили рассказать Джону о предполагаемом нацистском гнезде, где-то в Южной Америке, о том, что в Америке Северной может работать советский агент:

– Это его профессия, – заметил тесть, – пусть он агентами и занимается, пока холостой и бездетный. То есть, наверное, холостой… – они понятия не имели, что случилось с кузенами, за год:

– Мы с тобой займемся семьей, – подытожил Федор Петрович, – а Меир нам поможет, где бы он сейчас ни был… – вспомнив знакомство с полковником Горовицем, в Италии, Волк помотал головой:

– Меир не может быть советским агентом. Авербах, тем более, не имеет отношения к Лубянке. Неужели, все-таки Копыто сдал встречу в Требнице? Ерунда, Конраду негде было столкнуться с русскими. После Аушвица он сразу подался на юг, в Будапешт, где мы и встретились… – Волк помнил туманные, мечтательные глаза Ционы, в ложе оперы:

– Понятно, что она увлеклась фон Рабе. Девчонка, шестнадцати лет, что она видела… – при Аврааме он, конечно, о таком не говорил, – неужели русские как-то узнали об этом? Они вышли на Циону, в Палестине, начали ее шантажировать… – схема получалась стройной, но Максим, все равно, в такое не верил:

– Рауль любил Циону, он хотел ее увезти из Венгрии, обезопасить. Даже на Лубянке Рауль никогда бы ее не предал. Но тогда остается только Копыто. Где пан Конрад нашел русских, на свою голову? Или это они его нашли… – теперь, когда их оставалось только пятеро, с Аудрой, они могли захватить хорошо вооруженный самолет:

– На дугласах не ставят пулеметов, сейчас мирное время, а бомбардировщики отлично оснащены. Но все зависит от Степана, то есть Петра… – Волк посмотрел на часы:

– Пора ему появиться. Йонас велел им не болтаться в парке. Место заброшено, но от нас требуется осторожность… – литовец тронул его за плечо: «Он здесь».

Волк и сам увидел у ржавых ворот высокую фигуру полковника:

– Он только сейчас признался, что организовывал спасение датских евреев. Он скромный человек, не хотел хвастаться. Понятно, почему он к Эйтингону вызвался пойти. Отцы ели кислый виноград, а на губах детей оскомина. Не только отцы, но и братья. Он сторож брату своему, как в Писании сказано… – Степан, молча, хлопнул дверью. Волк завел машину:

– Завтра, после обеда… – полковник смотрел вперед, – в три часа дня я должен быть на КПП Девятого Форта… – разбрызгивая мокрый снег, опель скрылся в сыром, мартовском вечере.

Финский нож с короткой рукояткой, теплого, отполированного ладонями дерева, Ядвига спрятала в дальний угол верхнего ящика, в столе.

Пальцы слегка подрагивали. Она сидела, не двигаясь, уставившись на закрытую чехлом пишущую машинку. Ее не обыскивали, ни в служебном автобусе, везущем технических сотрудников в Девятый Форт, ни на КПП, охраняемом солдатами внутренних войск. Нож она уложила во внутренний карман сумочки, прикрыв лезвие всякой дамской дребеденью.

После вчерашней непогоды утро выпало ясным, светлым. По дороге в Форт, устроившись у окна, на обитом дерматином сиденье, Ядвига слушала и не слышала щебет русских девушек, тоже секретарей, буфетчиц, работниц столовой. Литовок и полек МГБ не нанимало, евреев в Литве не осталось:

– Я одна здесь белоруска… – понимала Ядвига, – все считают, что у меня безукоризненная анкета. Я комсомолка, активистка, меня придали генерал-майору… – вспоминая дни, когда начальник отсутствовал в кабинете, Ядвига едва справлялась с тошнотой. Она знала, куда спускается московский чекист. В подвалах Девятого Форта держали арестованных буржуазных националистов, как о них писали в газетах:

Ядвига держала на коленях сумочку с ножом:

– Он допрашивает и пытает партизан. По дороге из подвала он переодевается, но от него, все равно, воняет кровью… – начальник пользовался дорогим, мужским одеколоном, не похожим на резкий запах одеколона советского, от других офицеров. Ядвигу мутило, когда она смотрела на ухоженные, с отполированными ногтями, большие руки москвича. Крепкие пальцы поросли темными волосами. Постукивая сигаретой, по золотому портсигару, аккуратно разминая фильтр, он подмигивал Ядвиге:

– Сварите мне кофе, товарищ Алехнович, и продолжим наши бюрократические дела… – при оккупации Ядвига, дочь и сестра расстрелянных нацистами преступников, несмотря на хорошее знание немецкого языка, не могла легализоваться в местной администрации, как делали многие посланцы партизан. Казненные отец и брат закрывали ей доступ в городскую управу, или, тем более, в каунасское гестапо.

Ядвига жила по чужим документам, изображая литовку, девицу, как сейчас говорили русские, без определенных занятий. Она была связной пани Альдоны, хозяйки галантерейной лавочки, в старом городе. Ядвига передавала партизанам сведения от руководительницы. Альдона привечала спекулянтов, торгуя парижскими духами, шелковым бельем, косметикой и чулками. Немцы покупали у нее подарки, для своих подружек.

Альдона водила Ядвигу на танцы, в кафе «Ягайло», где собирались эсэсовцы и коллаборационисты. Ядвига помнила томный шепот старшей подруги:

– В лето начала русской оккупации я познакомилась с французом… – Альдона усмехнулась, – мы здесь танго танцевали. Я тогда еще продавщицей работала, на аллее Свободы… – женщина, рассеянно, курила, прислушиваясь к болтовне литовских полицейских, за соседним столом, – в общем, милая моя, все, что говорят о французских мужчинах, правда. Максим его звали… – голубые глаза посмотрели вдаль, – он по делам Литву навещал… – Ядвигу приглашали на танцы немецкие офицеры:

Заставив себя собраться, она сняла чехол с машинки:

– От них так же пахло, как от генерал-майора. Хорошим табаком, кофе и кровью. Они приезжали в кафе отсюда, из Девятого Форта, после расстрелов евреев. Он тоже внизу избивает партизан, а потом поднимается в кабинет… – в окне виднелась кирпичная труба. В годы немецкой оккупации, горожане часто замечали черный, жирный дым над крышами крепости. Сейчас голубое, яркое небо, было чистым:

– Но партизан продолжают здесь расстреливают… – звякнула каретка, Ядвига вставила в машинку белый лист бумаги, – здесь убили отца Аудры. И Альдону тоже здесь казнили… – руководительницу Ядвиги арестовали в сорок третьем году. Женщина прятала в городской квартире трех девочек, подростков, переправленных еврейскими подпольщиками из каунасского гетто, на волю:

– Их должны были в забрать в леса, но не успели. Альдона смеялась, что девчонки ей всю помаду извели:

– Сидят, красятся, рассматривают мои довоенные журналы, шепчутся о мальчишках… – весело сказала литовка, – девчонки, они и есть девчонки. Старшей всего пятнадцать лет… – Ядвига подышала:

– Девочек немцы сразу расстреляли, но Альдону еще месяц держали в живых. От нее добивались сведений о партизанах, в гетто, о наших ребятах, в лесу. Она ничего не сказала… – тогда у подпольщиков в крепости тоже сидели кроты:

– Теперь здесь одна я… – Ядвига пыталась справиться с волнением, – мне надо держать себя в руках, от меня зависит успех операции… – на встрече в сумрачном парке, они с русским торопились, но, все равно, расписали весь план, чуть ли не поминутно. Русский уверил Ядвигу, что его пропустят в Девятый Форт:

– Мы старые знакомые с генерал-майором… – в полутьме его лазоревые глаза опасно блестели, – когда ему с КПП сообщат, кто пришел, он обрадуется… – Ядвига начала описывать квартиру, мужчина прервал ее:

– Не беспокойтесь, пани. До войны я навещал апартаменты и знаю расположение комнат. Камин, все еще, работает… – Ядвига кивнула.

Москвич любил тепло. Утром солдат внутренних войск приносил аккуратно сложенную вязанку сосновых, выдержанных дров, и разводил огонь. Ядвига взглянула на веселое, золотистое пламя. Решетку сняли, видимо, во время немецкой оккупации. Генерал-майор махнул рукой: «Детей здесь нет, ничего страшного».

Поднявшись, Ядвига прошлась по начищенным, дубовым половицам:

– Дома тоже стоял камин стоял, у решетки мама положила тканые коврики. Зимними вечерами мы садились с папой у огня, он рассказывал о родине… – девушка, незаметно, сжала пальцы:

– Русские ничего не узнают. Я родилась в деревне, в белорусской семье. В буржуазной Литве белорусы были угнетенным меньшинством… – Ядвига родилась в пригороде Мариамполя. Ее родители преподавали в местной школе. Девушка и ее брат закончили городскую гимназию:

– Они ничего не найдут, – повторила себе Ядвига, – мамы, папы и Кастуся больше нет. Документы уничтожены, русские ни о чем не догадаются… – после разгрома большевиками Слуцкого восстания, в январе двадцать первого года, родители Ядвиги бежали на север, в Литву:

– Папа командовал батальоном, мама была медицинской сестрой… – девушка тяжело вздохнула, – она тогда Кастуся ждала… – брат Ядвиги родился в Литве. Через год появилась на свет и сама девушка. Она выросла в доме, где, в гостиной, висел красно-белый, потрепанный флаг, с вышитой надписью: «Тем, что пошли умирать, чтобы жила Отчизна».

Ядвига вернулась за стол:

– Папа и мама были эсерами. Они знали все руководство партии, тех, кого русские расстреляли, в тридцатых годах, тех, кто сейчас живет в эмиграции… – Ядвига, много раз, просила руководителей литовских партизан отпустить ее сражаться, на юг:

– В Белоруссии, как и на Украине, тоже идет борьба, против советской власти. Но я нужнее здесь, оккупанты мне доверяют… – покидая Белоруссию, родители Ядвиги увезли документы погибших в боях соратников:

– Не Алехнович, – подумала девушка, – а Калиновская. Кастуся назвали в честь героя, отдавшего жизнь, за нашу свободу. Ладно, – напомнила она себе, – надо заняться делом… – визитер появлялся на проходной в три часа дня:

– Надеюсь, у генерал-майора не случится никаких срочных вызовов, – пожелала Ядвига, – а я отправлюсь в столовую, якобы за чаем. Им никто не помешает… – пользуясь ножом, Ядвига должна была испортить замок, на тяжелых дверях апартаментов:

– Дверь я захлопну, я всегда так делаю. Москвич не расстается с пистолетом, но русский обещал, что никакой пальбы не будет… – кроме замка, девушке поручили перерезать провод звонка, ведущего в комнату охраны, напротив входа в квартиру. Апартаменты генерал-майора охранял вооруженный наряд бойцов МГБ:

– Русский приведет себя в порядок, и выйдет отсюда… – Ядвига взглянула в сторону дверей, в спальню и ванную москвича, – я в это время буду пить чай в буфете. Никто, ничего не заподозрит… – вынув из ящика нож, встав на колени, она зашарила под столешницей, где проложили провод.

Горячая вода хлестала по чистой, выложенной метлахской плиткой стене.

Приехав в Каунас, Наум Исаакович, с удовольствием, обнаружил в подвалах Девятого Форта, офицерскую баню, с дежурным бойцом внутренних войск. Расторопный сержант хозяйственной части гладил рубашки и чистил мундиры офицеров. Эйтингон, впрочем, никогда не допрашивал арестованных бандитов в кителе. Он усмехался:

– Заключенные понимают, что перед ними офицер МГБ. Пусть следователи, канцеляристы, сидят в кителях. При разговоре по душам, форма только мешает… – к Розе он тоже никогда не прилетал в мундире:

– Нет нужды. Вилла, наше гнездышко, уединенный уголок, как в романах. Девочки растут, не надо им знать, чем я занимаюсь… – Наум Исаакович любил играть с малышками:

– Анюта серьезная, скромная, а Наденька егоза. Она всегда вперед сестры успевает, хоть и младше ее. Мои красавицы никогда, ни в чем, не узнают нужды… – девочки жили в здоровом климате, на океанском берегу, с любящими родителями. Впереди их ждали занятия музыкой и рисованием, уроки языков и конной езды. Наум Исаакович хотел завести в Де-Кастри пони и оборудовать балетный класс, со станком. Малышки обещали стать высокими, в Розу:

– Хотя он тоже высокий… – недовольно подумал Эйтингон, – доморощенный Хамфри Богарт, черт бы его подрал. Ладно, летом я отвезу Ворону на возведение тоннеля, а осенью займусь организацией очередного ордена, для инвалида. Пусть приедет в Италию и вернется, в Мон-Сен-Мартен, в гробу. Сиротка не окажется без присмотра. Она самая богатая невеста Бельгии… – Наум Исаакович считал, что профессору Кардозо не стоит знать о благополучном существовании, в Мон-Сен-Мартене, его дочери Маргариты:

– Иначе почти нобелевский лауреат еще сбежит, за опекунством над ее капиталами… – после израильского демарша Кардозо, Наум Исаакович не доверял профессору. Впрочем, получив долгожданную аспирантку, гений, кажется, успокоился, погрузившись в научную работу. На остров доставили пленных немецких и японских врачей. Никакой опасности не существовало. По окончании проектов, персонал расстреливали, топя трупы в Аральском море. Такая же судьба ждала и аспирантку, буде она надоест Кардозо:

– Надоест, постареет, – зевнул Эйтингон, – ничего, найдем новую. Недостатка в научных кадрах нет. Семье мы отправим урну, с прахом, и справку. Советский ученый, героически, скончалась, при выполнении задания партии и правительства. Впрочем, так оно и есть… – по данным Матвея выходило, что Исии американцы тоже устроили с удобствами:

– Он, как и Кардозо, изучает тиф, но впереди у нас оспа и чума. Кардозо еще получит премию, обещаю. То есть не он, а его труды… – о сыновьях и жене профессор, в телефонных звонках, не упоминал. Эйтингон, облегченно, сказал себе:

– Можно пока не тратить на это время, а вернуться к поискам проклятой дочери Кукушки. Хоть бы Яша оказался прав, и ее расстреляли китайцы… – пока о бывшей графине фон Рабе, или о Ягненке, ничего слышно не было. Исчезнув с рыночной площади Нюрнберга, обведя вокруг пальца ведомство Даллеса, герой Америки, как говорится, пропал с радаров:

– Он залег на дно, – понял Эйтингон, – скорее всего, он где-то в Южной Америке, с его знанием испанского языка. Ловит беглых нацистов. Какие беглые нацисты? Никому не интересны остатки СС и гестапо. Более опасен президент Трумэн. После речи Черчилля, в Фултоне, понятно, что мы стали врагами запада… – на прошлой неделе американские газеты вышли с жирными заголовками:

– Президент объявил войну коммунизму… – доктрина Трумэна ясно называла Советский Союз противником Америки:

– Значит, и с эмиссарами запада, и с их здешними приспешниками мы тоже поступим, как с врагами, – он сжал сильный кулак, с мелкими ссадинами на костяшках.

Одевшись, выйдя в комнату отдыха, с сосновыми, в русском стиле лавками, Эйтингон вспомнил жестяные умывальники, в старой внутренней тюрьме, на Лубянке:

– Летом сорок первого мы трудились круглыми сутками, без всякого комфорта для сотрудников. Петр ходил в пропотевшей гимнастерке, между допросами Кукушки… – подумав о бывшем выученике, Эйтингон поморщился:

– Он плоть от плоти советской власти, как и его брат. Родина их вырастила, подняла на ноги, а они плюнули в лицо социализму. Ничего, они за все поплатятся, как и здешняя мерзавка… – Наум Исаакович взялся за телефонную трубку. Сверху, как он и предполагал, ответили, что в его апартаментах все в порядке:

– Товарищ Алехнович работает. Мы слышим, как стучит машинка… – Наум Исаакович не хотел торопиться, и пороть горячку. Взглянув на хронометр, он сделал еще один звонок, здешнему сержанту. Отказавшись от обеда, он попросил принести вниз чашку кофе, из столовой. При мысли о кофе, сваренном фальшивой товарищем Алехнович, у него закрутило желудок:

– Гадина, дрянь, агент буржуазных националистов… – Наум Исаакович провел всю ночь и утро в подвале, но усталости не чувствовал. Он допрашивал доставленного из Мариамполя пожилого ксендза, подозреваемого в связях с бандитами:

– Тайна исповеди… – хмыкнул Эйтингон, – тайну исповеди они хранят до первой иголки, под первый ноготь… – у него на руках имелся список прихожан священника, имеющих отношение к засевшим в лесах националистам. Наум Исаакович, сначала, не поверил своим глазам:

– Не может быть такого. Я лично проверял ее анкету… – позвонив минским коллегам, он быстро заказал справку:

– Франц и София Калиновские, эсеры, враги советской власти, участники Слуцкого восстания. Они считались погибшими, после разгрома партизанских отрядов. Горский, кстати, уничтожал банды белорусских националистов. Он тогда на польском фронте обретался… – Калиновские, с чужими документами, осели в буржуазной Литве:

– Ксендз исповедовал ее родителей, и саму пани Ядвигу, мерзавку… – он криво улыбнулся. Священник тоже, якобы, при оккупации помогал партизанам, но это сейчас значения не имело. Поболтав горькой гущей, на дне фарфоровой чашки, Эйтингон закурил:

– Гадать нечего, старик пойдет под расстрел. Бандитка тоже, но сначала она мне все расскажет. Ясно, что она связник, между литовскими и белорусскими лесными братьями, как они себя величают… – трубка внутреннего телефона вздрогнула, он насторожился:

– Что еще? Сучка никуда не сбежит. Протоколы допросов через нее не проходят, она ни о чем не подозревает… – он сначала не понял, что за фамилию произносит лейтенант, дежурный по КПП. Забыв о так называемой Алехнович, Наум Исаакович распорядился: «В мой кабинет его, немедленно!».

Большие руки Волка, спокойно, лежали на руле.

Грузовик оказался ЗИС-5, трехтонкой, хорошо знакомой Максиму по довоенным временам. На войне такие машины, переоборудованные под артиллерийские тягачи, таскали пушки и вывозили в тыл раненых. Кузов машины переделали в темно-зеленый фургон, с надписью: «Duona». Второй грузовик, тоже, якобы, перевозящий хлеб, пошел в южные предместья Каунаса, где располагался военный аэродром:

– Йонас командует тамошней группой… – Волк покосился на цейсовский, трофейный бинокль, в руках тестя, – при нем Авраам, и еще десять бойцов. Аудра тоже с ним, они должны быть особенно осторожны… – на рассвете они выбрали подходящие места для засад:

– То есть не засад, а наблюдательных пунктов, – сказал Волк, на раннем совещании, у разрушенной ограды ботанического сада, – что, впрочем, не отменяет полной боевой готовности, уважаемые господа… – литовцы привезли не только трофейные, советские и немецкие автоматы, но и гранаты, с гранатометом, и даже четыре пулемета.

– Два и два… – Максим достал из кармана ватника «Беломор», – два здесь, и два у аэродрома… – машину, стоявшую у Девятого Форта, загнали в небольшой лесок. Для второго грузовика подыскали заброшенный, с провалившейся крышей, деревенский амбар, на перекрестке дорог, ведущих к аэропорту.

Волк разложил на приборной доске довоенную, буржуазную карту города:

– Придется нам миновать мост, Федор Петрович… – заметил он тестю, – сдается мне, что псы догадаются, куда мы хотим отправиться. Как бы они мосты не перекрыли… – тесть порылся в смятой пачке папирос:

– Вряд ли, дорогой Волк. Они понятия не имеют, что у нас есть летчик, а без летчика, зачем нам нужен аэродром? Южная дорога ведет к Вильнюсу, к белорусской границе. По их расчетам… – он махнул в сторону крыш Девятого Форта, – мы рванем либо на север, к морю, либо уйдем на восток, обратно в леса… – даже без бинокля они хорошо видели на дороге знакомую, высокую фигуру.

Петр Арсеньевич Воронцов-Вельяминов шел в Девятый Форт пешком, от ближайшей остановки пригородного автобуса. Попуток на здешнем шоссе ждать не приходилось:

– Все верно, – заметил Максим на совещании, – здесь не запад, машин в прокат не дают, а городские такси, вернее, десяток машин, что у вокзала дежурят, в Форт не возят. То есть возят, но только до остановки. Он приехал на машине, и проделал три километра пешком. Пусть у него будут грязные ботинки, так достоверней… – у черепичных крыш форта, в ясном, весеннем небе, перекликались птицы. Над кирпичной трубой поднимался легкий дымок:

– Котельная работает, – тесть пожевал папиросу, – они трупы не сжигают, как нацисты. Они по ночам людей хоронят. Аудра говорила, что тела вывозят грузовиками, сбрасывают во рвы, на полях… – Максим кивнул:

– Словно в Москве, в Бутово. Построят на этом месте дома, или фабрики, и все забудется. Как забудется то, что нацисты с евреями делали… – Федор Петрович помотал рыжеволосой, поседевшей головой:

– Не забудется, евреи не позволят. Это у нас земля трупами усеяна, с гражданской войны, а мы даже имен погибших не помним… – он подумал о заброшенном кладбище, в Зерентуе:

– Никто не знал, где стояла могила моих предков. Петр Федорович, декабрист, в советских учебниках упоминается, я сам видел. Но местные только руками разводили. На кладбище самый бой случился, Горский потом велел там пленных белоказаков расстрелять. Сбросили тела в ямы, и засыпали землей… – у входа на кладбище возвышался гранитный обелиск, в память о красных партизанах:

– Я хотел сделать мемориал, восстановить церковь, – горько усмехнулся Федор, – понятно, что все мои здешние проекты останутся на бумаге. Усатый, правда, возведет высотки, на костях расстрелянных и замученных людей. Вряд ли Петьку сюда пустят, когда он вырастет. Он по-русски будет говорить, но с таким отцом, не говоря о матери, путь в СССР для него навсегда закрыт. Ничего, есть фотографии, мы с Анной ему расскажем и о России, и о нас самих. Все расскажем, ничего не утаим… – подумав о кладбищах, Федор буркнул:

– Ты о Мюллере говорил, Максим Михайлович, но никто не поверит, что Марта его застрелила, еще и на бывшем еврейском кладбище. Она молодец, но узнав о таком, союзники ее измучают допросами. Когда мы ее найдем, конечно… – добавил Федор. Зять вскинул бровь:

– Как будто я собираюсь кому-то все рассказывать, Федор Петрович. Пусть считают, что он пропал без вести… – Волк взглянул на трофейный, стальной хронометр. Половина СССР носила такие часы, ничего подозрительного в них не было. Под браслетом виднелись старые, синеватые очертания головы зверя:

– Марта любила целовать это место… – сердце трепыхнулось, заныло, – она смеялась, что еще в тридцать шестом году, в метро, меня приметила… – Марта снилась ему почти каждую ночь. Он утыкался губами в теплое плечо, чувствуя под рукой маленькую, нежную грудь. Она прижималась к нему, позевывая, устраиваясь удобнее:

– Она сопит, как ребенок… – окурок папиросы жег пальцы, – она сразу засыпает, словно дитя. Говоришь с ней, потом смотришь, а она дремлет. Я ее целовал ее ресницы, шептал ей, что люблю, всегда буду любить. Всегда, пока мы живы. Как пусто без нее, одиноко… – Максим вздрогнул.

Забрав у него «Беломор», тесть выбросил окурок:

– Прошло двадцать минут… – без пяти три Петр Арсеньевич стоял на КПП Девятого Форта, – а если у Эйтингона не выдержат нервы, если он решит полковника отправить в подвал… – Максим почесал белокурый висок:

– Во-первых, Степана еще должны обыскать. Хотя пусть обыскивают, у него и гвоздя при себе нет. Во-вторых, Степан, то есть Петр Арсеньевич не с пустыми руками пришел, а с предложением, так сказать… – по легенде, бывший работник НКВД появился в СССР тайно, в поисках сына:

– Эйтингон думает, что Уильям, ребенок Петра, – заметил Волк, – о связи покойного Виллема и Тони в СССР никто не знает. Петр Арсеньевич пересек Балтийское море, хотел добраться до Москвы, но увидел имя Эйтингона, в газетах… – в каунасских газетах, действительно, напечатали статьи о доблестной борьбе сил МГБ с засевшими в лесах бандитами:

– Увидел, и пришел, – подытожил Волк, – Девятый Форт ему знаком, он подвизался в Литве до войны. Он предложит сведения о беглых нацистах, в обмен на Володю… – Максим поднес к глазам бинокль:

– Пока вроде все тихо… – у приоткрытой калитки, в железных воротах КПП, расхаживали два солдата внутренних войск, в зимней форме. Птицы вспорхнули с крыши комендантской пристройки, Федор Петрович нахмурился:

– Слышал ты… – Волк отчетливо, разобрал глухой хлопок выстрела:

– Черт, черт, у кого-то сдали нервы. Надо успеть, пока они не захлопнули ворота… – он крикнул в окошечко, в стенке кабины:

– Оружие к бою, открыть задние двери… – грузовик взревел, тесть заорал:

– Волк, не будь дураком, это самоубийство… – Максим вспомнил тоску, в лазоревых глазах полковника Воронова:

– Он говорил, пока они с Констанцей вместе, смерти нет. Так же и у меня, с Мартой. Пока есть любовь, нет смерти, и быть ее не может… – выжимая газ, он отозвался:

– Не в первый раз, Федор Петрович. Давайте гранаты, они пригодятся… – в ногах у тестя лежала целая связка:

– В Париже Мишель взрывал ворота тюрьмы, – вспомнил Федор, – он думал, что немцы держали там Лауру. Он бы ради нее куда угодно пошел, хоть в преисподнюю. Как и я, ради Аннет, ради Тео, ради Анны… – в голубых глазах зятя играл веселый огонек:

– Матушка мне велела ничего, никогда не бояться. Я и не боюсь… – выскочив из перелеска, ЗИС помчался прямо на ворота КПП.

На отполированных, дубовых половицах лежал луч яркого, весеннего солнца. Приятно потрескивали дрова в камине. Краем глаза Эйтингон заметил что-то красное, у тяжеловесной ножки письменного стола, с прикрытой дерматиновым чехлом, пишущей машинкой. С восьмого марта прошла неделя, но фальшивая товарищ Алехнович еще не выкинула букет от отдела кадров МГБ Литвы.

Наум Исаакович, мимолетно, подумал, что вазу страгивали с места:

– Раньше лепестки просто лежали на столе, а теперь рассыпались по полу… – рядом с вазой поблескивала кнопка звонка, соединяющего кабинет и комнату охраны. Так называемая товарищ Алехнович сейчас пребывала именно там, в компании двух вооруженных бойцов внутренних войск.

Эйтингону пока было не до разбирательства с агентом белорусских и литовских националистов, проникшим в сердце органа социалистической законности:

– Мерзавка никуда не денется. Стоит мне нажать на кнопку звонка, и ее, немедленно, препроводят в подвалы… – товарищ Алехнович, невозмутимо, выслушала приказание Эйтингона оставить его одного:

– У меня важная встреча… – Наум Исаакович заставлял себя улыбаться, – я позову вас, если вы понадобитесь… – светлые глаза девушки были спокойны. Она ушла, постукивая каблуками. Эйтингон, внимательно осмотрел стройную спину:

– Оружия ей взять негде, сумочка ее осталась здесь. Она ничего не подозревает… – с КПП доложили, что визитер, представившийся Петром Семеновичем Вороновым, тоже не имеет при себе пистолета, или других опасных предметов. Документов Петр Семенович не предъявил, но Эйтингон и так видел, кто перед ним:

– Нельзя вызывать у него тревогу, – велел себе Наум Исаакович, – я сделаю вид, что верю в его легенду… – на него пахнуло пряным ароматом сандала. Эйтингон раскрыл объятья:

– Петр, наконец-то! Мы тебя потеряли, думали, что ты погиб… – Эйтингон не сомневался, что власовский мерзавец начнет ломать перед ним комедию:

– Он объяснит, что переметнулся на сторону немцев по собственной инициативе, якобы стремясь работать за линией фронта. Надо его опередить, и тоже разыграть спектакль… – как и до войны, Петр благоухал Floris 89. Наум Исаакович и сам пользовался этой туалетной водой:

– Кажется, я в Мадриде подарил Петру флакон, после успешной операции. Мы обезопасили Янсона, убрав, руками фалангистов, этого поэта… – фамилию поэта Эйтингон запамятовал:

– Потом на Петра вышли англичане, подложили ему проклятую тварь, Антонину Ивановну. Троцкистское отродье, она и после смерти гадит нашей стране… – с легкой руки трагически погибшего в борьбе с нацизмом мистера Френча, СССР в западной прессе стали называть империей зла:

– Он может знать, где сейчас дочь Кукушки… – подумал Эйтингон, – он приехал сюда за сыном и намерен торговаться. Петр трус, но превозмог свой страх. Он хороший отец, всегда таким был… – Эйтингон не хотел спугнуть предателя:

– Степан, может быть, гниет где-то, а нам нужен новый Степан. Или летчик, с компанией бандитов, во главе с Волком, оказался за пределами родины, связался с Петром… – бывший выученик мог появиться в СССР не только ради сына, но и ради Констанцы.

– Кофе, кофе… – радушно предложил Наум Исаакович, – у меня отличная, итальянская машинка. Ты шел пешком… – он бросил взгляд на грязные ботинки Воронова, – погода весенняя, но на дворе еще сыро. Ты должен помнить камин, по сороковому году… – Петр Семенович, надменно, усмехнулся:

– Я взял такси, Наум Исаакович. Я не Степан, чтобы толкаться в городских автобусах. В сороковом году к Форту возили такси, а сейчас меня высадили на остановке… – устроив Петра в покойном кресле, Наум Исаакович отозвался:

– Мы соблюдаем правила безопасности, сам понимаешь… – мысленно Эйтингон сделал себе пометку:

– Надо расширить зону патрулирования. Кто угодно может подойти к форту, подъехать на личной машине, или грузовике… – Степан, аккуратно, держал тонкую чашку, мейсенского фарфора:

– Она не передала мне нож… – ему стоило большого труда не стискивать хрупкую ручку, – она обещала, что столкнется со мной в дверях и сунет мне финку. Но я ее вообще не видел, ее нет в кабинете… – Степан помнил расположение комнат, в апартаментах:

– Она собиралась пойти в столовую, но должна была дождаться меня. Напротив комната охраны, там раньше сидел патруль. И сейчас сидит. Но если Котов, то есть Эйтингон, что-то заподозрил, арестовал ее… – он услышал добрый смешок Котова, как его, по привычке, называл Степан:

– Задним числом мы одобрили твою инициативу по внедрению в ряды сторонников изменника Власова. Жаль только, что с тобой долго не было связи… – потянувшись, он похлопал Степана по плечу:

– Вот сейчас… – велел себе полковник, – я не смогу сделать то, что мне надо сделать, без оружия… – Эйтингон и сам не понял, как все случилось. Кобуру офицерского нагана рванули с его портупеи. Ударив Воронова локтем в лицо, Наум Исаакович бросился к столу:

– Он пришел меня убить, по заданию англичан. Понятно, что они ищут Ворону. Сначала появились герцог с мистером Кроу, потом сюда послали Петра, под предлогом отцовской любви… – он, с размаха, треснул кулаком по кнопке звонка:

– Нельзя его убивать. Он должен во всем признаться, и признается, продажная тварь… – Эйтингон услышал автоматную очередь, в коридоре:

– Неужели мерзавка тоже на связи с западом? Несомненно, они содержат здешних бандитов… – со двора до него донеслись взрывы, рычание грузовика, крики:

– Тревога, тревога… – дубовую дверь прошили пули. Петр вскинул наган:

– Быстро говори, сволочь, где сейчас доктор Кроу… – Наум Исаакович успел подумать:

– Точно. Он снюхался с англичанами, до войны… – дверь кабинета распахнулась.

Он бы никогда не подумал, что товарищ Алехнович умеет стрелять. Серое платье девушки испачкала кровь, она наставила на Эйтингона автомат:

– Сволочь, русская падла, получай… – зазвенело стекло. Эйтингон почувствовал резкую боль, где-то в боку:

– Гольдберг мне тоже в бок попал. Здесь обычные окна, руки не дошли поставить пуленепробиваемые стекла… – падая на окровавленный паркет, он увидел, как Воронов, подхватив девушку, шагнул в голубое небо, видневшееся среди острых обломков. Ветер вздул занавеску, разбросанные бумаги закружились по комнате, черные хлопья гари порхали над половицами. Во дворе форта завыл гранатомет. Наум Исаакович попытался приказать:

– Брать живыми, только живыми… – уронив голову на паркет, он потерял сознание.

Тесть, с присущей ему обстоятельностью, кинул в кабину трехтонки не только связку гранат, но и брезентовую сумку, с медикаментами. Матерясь сквозь зубы, Федор Петрович сидел на пеньке, ожидая, пока пани Ядвига перевяжет ему левое плечо:

– Пуля прошла навылет… – девушка тяжело дышала, – кровотечение закончилось… – серое, в темных пятнах, платье, прикрывал испачканный ватник. Туфли со сбитыми каблуками хлюпали в мокром снегу.

Волк загнал изрешеченный пулями фургон, в какой-то перелесок. В кабине и в темном помещении, с деревянными полками, отчетливо пахло кровью. Из десяти человек, партизан Йонаса, во дворе Девятого Форта осталось двое.

Поднатужившись, Волк снял сапоги с третьего парня, лежавшего в луже крови, на полу фургона:

– Когда мы в ворота выезжали, он еще жил. Ребята кричали, что он дышит. Он умер по дороге, а тех парней сразу застрелили. Семеро человек бойцов, то есть пятеро, не считая нас и Ядвиги… – оказавшись в кабине, девушка представилась:

– То есть не сразу представилась. Федор Петрович втащил внутрь ее и полковника, на знакомства времени не было… – разогнувшись, Максим вручил летчику сапоги:

– Ядвиге отдай. Снег по колено, а она в туфлях… – после прыжка из окна высокого, первого этажа, Воронов и девушка отделались только царапинами и ссадинами.

Максим дал пинка задней шине фургона:

– Хорошо, что в пальбе не пробили. Надо немедленно уходить отсюда, они перекроют город… – стрелка хронометра показывала четыре часа. Начав воевать, на Волховском фронте, Максим понял, что бой ничем не отличается от воровских дел:

– Сначала планируешь акцию, если можно так выразиться, долго ждешь, сидишь в засаде, а вся атака идет три минут. Или пять, как в нашем случае… – полковник, угрюмо, посмотрел в сторону:

– Надеюсь, что я его застрелил… – тихо сказал Степан, – я, или Ядвига. Он ничего не успел сказать, Максим. Мы ничего не знаем… – Волк посчитал возможным позволить себе папиросу:

– Дай твои, американские, – велел он, – а я надеюсь, что тварь выжила. Если он один раз в тебя поверил, то поверит и во второй. Ты его спросил, где Констанца, но это не страшно. Он посчитает, что ты продался западным державам… – Максим коротко усмехнулся.

Степан молчал. Он не хотел говорить ни Волку, ни еще кому-то о брате:

– Они записали Петю в предатели, но это не так. Котов, то есть Эйтингон, сказал, что якобы переход к Власову был личной инициативой Пети, одобренной партией и правительством… – запах тающего снега, мокрой хвои напомнил Степану что-то давнее, детское:

– Мы с Петей спали вдвоем на лавке, а папа нам пел колыбельную. Вот откуда папа знал французский язык. Он был аристократом, закончил Александровский лицей. Наш дед служил судьей, наш прадед был товарищем министра внутренних дел, наш прапрадед, декабрист… – Степан напомнил себе, что бомба, сделанная его отцом, подорвала здание петербургского суда, в революции пятого года:

– Дедушка и бабушка погибли. Старший брат папы, Михаил, жил в Англии. Он женился на матери кузена Питера Кроу. Он наш самый близкий родственник, и он тоже приезжал в Советский Союз… – он встряхнул потной, каштановой головой. Костюм, утром щегольской, непоправимо испортили кровь и грязь, но ранений у себя Степан не нашел:

– И очень хорошо, – буркнул Волк, – тебе еще надо самолет вести… – подхватив сапоги для Ядвиги, Степан зашагал к пеньку:

– Иосиф Виссарионович, наверняка, знал о папе, но нам ничего не сказал. Мы были пионерами, комсомольцами, мы бы не поняли такого… – Степан замер:

– Нет, сказал. Только Пете, а не мне. Иначе откуда бы Петя услышал о нашем происхождении? Переход Пети к немцам не был его личной инициативой. Эйтингон просто не знает, что Петя выполняет приказ товарища Сталина… – Степан был уверен, что в МГБ, как и во времена Ежова, пробрались враги советской власти: