Читать книгу Мост. Реальная история женщины, которая запуталась - Нэнси Роммельманн - Страница 11

В мае 2009 года Джеймс Гам вместе с двумя своими приемными детьми отправился гулять в портлендский парк. Его сыну было семь лет, дочери – шесть. Гам недавно развелся; в эти выходные была его очередь проводить время с детьми. Все трое прошлись по маршруту «Оттер Марч Луп», после чего Гам застрелил сына и дочь из девятимиллиметрового пистолета. Затем вставил пушку себе в рот и застрелился.

После происшествия на сайте газеты «Орегониан» появился следующий комментарий: «Мы занимаем второе место по уровню безработицы в стране. Социальные службы напряжены до предела, система вот-вот рухнет. И люди уже срываются в пропасть, потеряв почву под ногами. К сожалению, такие случаи происходят все чаще и чаще… Нас ждет затяжное, жаркое, гибельное лето».

В отличие от тех читателей, которые призывали повесить Аманду под мостом Селлвуд, или тех, кто полагал, что будет справедливым «как можно скорее сделать ей смертельную инъекцию», этот комментатор мыслил шире – он вопрошал, почему в Портленде в принципе совершаются убийства.

Летом 2009 года этот вопрос был как никогда своевременным. Пока экономика таких городов, как Лас-Вегас и Сан-Диего, катилась под откос, в Портленде, как казалось, все шло в гору. Журнал «Попьюлар Сайенс» признал его «самым зеленым городом». Его рестораны считались непревзойденными. Портленд называли «новым Бруклином», и, согласно журналу «Уолл Стрит», «большинство образованных одиноких людей в возрасте от 25 до 39 лет» считали его наиболее привлекательным городом в Штатах. Портленд тепло приветствовал идеализированные представления о себе, и в его велосипедных дорожках, виноградниках и прогрессивной политике читалась та добропорядочность, которой так не хватало многим городам-хулиганам.

Когда школьники выпустили в небо воздушные шары в память об убитых отцом одноклассниках, некая Хезер Снайвли, двадцати одного года от роду, переехавшая в Портленд всего три недели назад, отправилась к Корене Робертс. Робертс, которая рассказывала родственникам и друзьям о том, что беременна близнецами, откликнулась на объявление, которое Снайвли разместила на сайте «Крейглист» в надежде приобрести у кого-нибудь подержанную детскую одежду. Снайвли уже была на седьмом месяце беременности. Когда она пришла к Робертс, та взрезала ее утробу и вынула оттуда ребенка. В больнице его признали мертвым. Тело Снайвли нашли у Робертс в погребе. В день, когда газеты возвестили о произошедшем, рабочая-мигрантка по имени Арасели Веласкес-Эспейн родила ребенка в сливной бачок биотуалета. Когда ее призвали к ответственности, она заявила, что видела и пуповину, и плаценту и «знала, что мой ребенок там, внизу… но не захотела лезть руками в эту отвратительную синюю жидкость». Вскрытие показало, что ребенок был жив, когда упал в дезинфицирующее средство синего цвета.

И если общий уровень убийств в Портленде снизился, то детоубийство, тем не менее, стало болезненно модным. Местные газеты едва поспевали за преступлениями. Слишком много детей нуждалось во внимании, и рассматривать каждое происшествие должным образом было некогда. Прочитав о случае с новорожденым Веласкесом-Эспейном, я задумалась: пресса за пределами Портленда вообще хоть раз отвлеклась от обсуждения набора продуктов в тележках супермаркета, чтобы обратить внимание на детоубийства? Я спросила у внештатного корреспондента «Нью-Йорк Таймс», собирается ли их газета посвятить истории Аманды что-то еще, кроме заметки из 113 слов, смахивающей на телеграмму.

Он ответил:

– Это совсем не то, что ждут от Портленда.

И вот 3 июня, за полчаса до повторного предъявления обвинений Аманде, вокруг зала суда на втором этаже собралась целая толпа. Дюжина репортеров и две команды телевизионщиков затихали каждый раз, заслышав на лестнице шаги. Все ждали Кена Хэдли, нового адвоката Аманды; едва он успел сойти с лестницы, как ему в лицо устремились микрофоны.

Хэдли немного походил на Джона Войта: у него были широкие, плоские скулы, гладкие веки и тонкие седые волосы, удлиненные возле ушей. Репортеры перекрикивали друг друга: что Хэдли может рассказать о Стотт-Смит? В каком она состоянии?

Хэдли, казалось, уделял должное внимание каждому вопросу. Он то и дело останавливался, устремив взгляд в пол, сжимая и разжимая кулаки и поднося костяшку указательного пальца к губам. Его ответы были краткими: к делу Стотт-Смит его приставили совсем недавно, а потому он не может точно описать ее состояние; ему нельзя распространяться о юридических подробностях; он не может подтвердить причастность Аманды к потенциальным самоубийцам.

Наконец Хэдли прорвался сквозь толпу.

В зале суда было не протолкнуться: люди сидели вплотную друг к другу на скамьях, стояли у стен. Повсюду были камеры и ноутбуки, а на заднем ряду плакали разные люди. Если в помещении и находились родственники Аманды и Джейсона, то они никак себя не проявляли. Криминальный репортер из «Орегониан» спросил у одной заплаканной женщины в платье в цветочек, знает ли она Аманду. Та кивнула, но больше ничего не ответила.

Дело Аманды значилось не первым в повестке дня, однако ее ввели раньше всех. Волосы Аманды были сплетены в аккуратную косу. Она выглядела излишне взволнованной: взгляд был диким, а белки глаз – слишком уж белыми. На лице ее застыло курьезное выражение вроде: «А что это мы тут сегодня делаем?» – и выглядела она намного опрятнее, чем можно было ожидать от женщины в подобном положении.

Судья Филбрук зачитала обвинение. Оказывается, суд присяжных добавил новые пункты. Теперь Аманду обвиняли по восьми статьям: пять раз – в убийстве при отягчающих обстоятельствах; два раза – в покушении на убийство при отягчающих обстоятельствах; и один раз – в нападении второй степени, поскольку на телах детей нашли синяки. Хэдли признал все обвинения. Судья спросила, каков ответ Аманды; второй адвокат сказал:

– Невиновна.

Зал не проявил никакой непосредственной реакции. Сама Аманда осталась бесстрастной. Как только ее вывели из зала, на этот раз без дополнительных усилий, люди начали вереницей покидать помещение.

Не прошло и часа, как на четырнадцатом этаже Центра правосудия в Портленде состоялась пресс-конференция. Два десятка репортеров сидели спиной к телевизионным камерам. Время в ожидании коротали разговорами о сокращении штата, перепродажах акций. Один мужчина пенсионного возраста рассуждал о возможности работы на радио. Другой изучал чеки в своем кошельке. Никто не обращался к ряду окон справа, из которых был прекрасно виден мост Селлвуд.

Представитель портлендского полицейского бюро встал у кафедры и сообщил нам, как будет проходить мероприятие. Сначала будет восстановлена хронология событий, связанных с делом Стотт-Смит; после появятся следователи и начальник полиции. Они смогут ответить на несколько вопросов.

Первым выступил комиссар полиции Дэн Зальцман. У него была фигура человека, играющего по выходным в баскетбол, и покрытое испариной лицо.

– На самом деле я пришел сюда, чтобы сказать, насколько глубоко сожалею – равно как и все члены городского совета, и, полагаю, все жители Портленда, – и насколько сильна моя скорбь по поводу гибели Элдона Смита. Такие случаи потрясают до глубины души. Мы собрались, чтобы побольше узнать о произошедшем и попытаться понять то, что кажется уму непостижимым.

Он передал слово начальнику полиции, Роузи Сайзер, которая также выразила свои соболезнования и напомнила о том, что тип подобных преступлений глубоко потрясает не только общественность, но и офицеров полиции, у многих из которых есть маленькие дети. Позднее, во время обсуждения «героизма», проявленного офицером Уэйдом Гривзом во время спасения Аманды, начальник Сайзер сказала следующее:

– В отчетах было указано, что она свисала с боковой стороны [парковки], а он схватил ее за предплечье и не дал разбиться о тротуар.

Сержант Рич Острия объяснил, что доступ к любым материалам, связанным с детьми – и с тем, что происходило с ними до, во время и после инцидента, – будет закрыт. Он восстановил хронологию событий с 22 по 23 мая, однако не сказал почти ничего нового ни об Аманде, ни о детях, кроме того, что уже было обнародовано. При попытке расспросить его о подробностях он отнекивался; говорил, что общественность не услышит записей звонков в Службу спасения, что «не намерен» предоставлять сведений о том, как именно Аманду нашли, хотя все в помещении прекрасно понимали, что ее отследили по мобильному. Пресс-конференция проводилась лишь для галочки, и уже тогда я понимала, что нам придется иметь дело лишь с теми жалкими крохами сведений, которые удалось заполучить ранее. После чего время, выделенное на общение, вышло, все друг друга поблагодарили, закрыли блокноты и гаджеты – и до свидания.

Я подошла к начальнику Сайзер. Сказала ей, что хотела бы побеседовать с офицером Гривзом, поскольку он, по моему мнению, совершил невероятный поступок, как из кино, хотя это, должно быть, было нелегко с психологической точки зрения: он знал, что эту женщину обвиняют в убийстве собственных детей, и тем не менее – и тем не менее! – спас ее от гибели. Он проявил себя как герой, пусть это было и непросто, и Сайзер согласилась с моим мнением: да, да, да, и на следующей неделе состоится церемония, на которой Гривза наградят. Я ответила, что это, безусловно, заслуженно, только я очень хотела бы побеседовать с ним, если отдел не против.

– Мы поощряем общение наших офицеров с прессой, – сказала Сайзер, так что мне оставалось лишь договориться о встрече с самим Гривзом, который, оказывается, мастерски умел не отвечать на звонки, тем самым избавляя себя от необходимости прямо мне отказывать. В беседе он заинтересован не был.

Журналисты, как могли, выжимали из имеющихся у них сведений статьи для завтрашних газет. Например, цитировали соседей Аманды. В двух статьях заявлялось, что Аманда своим поступком желала отомстить мужу, но не уточнялось, за что именно. Авторы статей выполняли свою работу на совесть, однако никто из них не смог ответить на два основных вопроса: «почему?» и «как?»

Хэдли не волновало, что газеты не обеспечивают информацией, а полицейские держат рот на замке. Наоборот, такое положение дел его вполне устраивало.

– Люблю прессу. Постоянно читаю газетные сплетни и так часто смотрю новости, что утомил этим свою семью, – сказал он мне на другое утро в забегаловке «Элмерс», расположенной возле автомагистрали. – Но пресса способна и навредить: чем больше подробностей предано огласке, тем сильнее возбуждается интерес публики… А судьям не хочется, чтобы суд вместо них вершили газеты – как и мне.

Прежде чем согласиться на встречу, Хэдли предупредил, чтобы я не ждала от него многого. Полиция уже завершала свое расследование, однако он только-только начал разбираться в произошедшем. Сбор данных перед судебным процессом – это своего рода таинство, а потому он не вправе рассказывать о своей подопечной ничего, что может влиять на решение суда.

По меркам штата Орегон, Хэдли был высококлассным адвокатом. Последние двадцать лет он только и делал, что выступал на стороне преступников, совершивших убийство при отягчающих обстоятельствах – единственное преступление, за которое в штате полагалась смертная казнь. Хэдли понимал, что его деятельность вызывает у окружающих неприязнь. Он уже привык к тому, что его называют и «ублюдком», и «блаженным», а при встрече на светских вечерах спрашивают: «Как вы вообще можете этим заниматься?» Он же верил, что его работа очень важна, и прекрасно с ней справлялся: из тридцати клиентов только двоих приговорили к высшей мере, и только один из этих двух приговоров – вынесенный тому самому Кристиану Лонго – был приведен в исполнение. Я видела снимок, сделанный во время вынесения Лонго приговора. На нем Хэдли стоит возле обвиняемого, склонив голову к груди, закрыв глаза и сжав переносицу большим и указательным пальцами.

Лонго не последовал советам Хэдли и заявил, что виновен только в двух убийствах из четырех; якобы его жена сама убила старших детей, прежде чем он задушил ее и младенца. Хэдли был уверен, что присяжные не попадутся на уловку. И они не попались.

Аманда тоже заявляла, что невиновна. Если начнется судебный процесс, ей грозит казнь. Но Хэдли казался невозмутимым, несмотря на возможность такого исхода; когда же нам принесли завтрак, он просиял, словно вверенная в его руки жизнь была не важнее такой обыденности, как яичница с тостом.