Читать книгу Одно дыхание на двоих - Ника Никалео - Страница 7

Виола возвращалась домой по заснеженному городу и думала. У всех ли супружеских пар возникают похожие проблемы? Может, это только она испытывает такие ужасные упреки совести? Ведь если решить, что можно потакать всем своим желаниям, то жизнь становится гораздо проще. Мчишь без оглядки за своим чувством, ломая и испепеляя все прошлое, и не оглядываешься. А может, это только так кажется, что все просто, а в действительности сложно, потому что чувствуешь боль и потерю чего-то важного?

Как всегда, в наушниках МР3-плеера звучала музыка. Сегодня это было этно.

Маршрутка застряла в автомобильном заторе. Раздвоение личности в борьбе между совестью и желанием не давало Виоле возможности как обычно насладиться красотой укутанного в белоснежное одеяло города. На улице вечерело, и снежинки, будто стаи белых мотыльков, то тут то там выныривали в свете фонарей. Ими забавлялась метель, весело подгоняя прохожих и заглядывая каждому в лицо. Все куда-то спешили, ловя шарфы, которые развевала шутница-зима. Холод пронизывал до костей и поторапливал уставших львовян.

Виола в забытьи скребла ногтем по замерзшему стеклу. И тут в автобус вошли двое интеллигентных старичков. Виола сразу освободила свое место, пригласив седую женщину с живыми, улыбающимися глазами. Ее муж учтиво поблагодарил молодую панну, сдержанно склонив голову и сняв старенький черный берет. Эта пара выглядела так трогательно, что привлекла внимание Виолы. Очевидно, когда-то красивый и осанистый мужчина, а теперь уже дедушка, держал за руку жену, которая специально сняла перчатку лишь с правой руки. На ней поблескивал толстый перстенек – такие, вероятно, были модны в годы их молодости. Старички ехали молча, лишь изредка обмениваясь улыбчивыми взглядами. Но какими красноречивыми они были! Сколько важного и светлого таили в себе. Их окружал какой-то незаметный ореол тепла, уважения и любви. «В таком-то возрасте! Ведь им наверняка далеко за семьдесят!» – подумала Виола.

Из динамиков неслось многоголосое пение потомков древних ацтеков. Заслушалась на мгновение. В главную тему вступили духовые инструменты. И Виола попала в мир южноамериканских гор и пампасов. Ей почудилось, что она левитирует над заснеженными Андами. А там в ритуальном танце медитируют раскрашенные туземцы во главе с празднично одетым в красочный перьевой шлем жрецом.

– На один, будьте добры, панянка, передайте, – пожилой мужчина держал в руках две гривны.

– Да, конечно. – Виола улыбнулась ему в ответ и передала деньги водителю.

Она всегда мечтала именно о такой старости. Да и кто, в конце концов, стремится жить как кот с собакой, в постоянных упреках и спорах? А именно такой почему-то становится на склоне лет жизнь давно женатых людей. Дети вырастают и разлетаются в многомерный мир, оставляя отца и мать вдвоем. И тут оказывается, что эти двое уже совсем не те, кем они были в начале их общего пути. Выясняется, что это чужие, безразличные друг другу люди с разными интересами и увлечениями, если таковые еще остались. То, что их объединяло, исчезло, и начинается вражда, непримиримая война за свою индивидуальность из-за нежелания мириться с потребностями партнера. Женщины с возрастом становятся назойливее, требовательнее, более черствыми. Зато мужчины делаются снисходительнее и отстраненнее. Они словно меняются ролями. Но именно безразличие пугало Виолу сильнее всего.

И вдруг она поняла безнадежно банальную вещь: их брак с Андрианом себя исчерпал. Им даже не понадобилось для этого прожить вместе целую жизнь. Это произошло преждевременно. Виола подумала, что, наверное, это давало им обоим шанс на еще одну попытку. И именно это стало для нее прозрением. Это произошло так же незаметно, как ребенок вырастает из своей люльки, как медленно опустошается бокал вина, как заканчивается световой день и солнце спокойно садится за горизонт, чтобы утром опять появиться и, возможно, сиять еще ярче, чем вчера. Да, именно так – она перестала сиять своим внутренним огнем. Прекратила мечтать о большом будущем, в котором была уверена со своих первых шагов в вокале. Она сильно заземлилась, застряв на витке семейных забот, и растворила себя в пространстве и времени. Забылась, зашла за тучи повседневности.

Но Виола не жалела ни о чем. В ее супружеской жизни было все: первое увлечение и любовь. Не страстное, до щемящей боли в груди, а такое спокойное и дружественно мягкое, даже сдержанное чувство. Да и все вокруг говорят, что нужно тлеть, а не гореть, особенно в браке. Так и было у них с Андрианом. Впоследствии и это прошло, сменившись чувством долга. Родилась Рыська – плод их прежней любви. Тогда даже показалось, что вернулись угасшие эмоции. Но то был обман, фата-моргана среди пустыни безразличия. Потому что все умерло, превратилось в прах и развеялось ветром лет. Теперь Виола это остро чувствовала. Потому как ей не было дела до него, а ему – до нее. Каждый существовал сам по себе. Жил своей жизнью. Их объединяли только Орысины утренники в садике, поездки к родителям на Рождество и Пасху и редкие встречи с друзьями Андриана. Семьей Виолиных подруг он избегал.

В том, что так произошло, она не винила себя. Ей не в чем было себя упрекать. Виола была безукоризненным продуктом заложенных в детстве ограничений: «должна – нельзя – что скажут люди». Там не было места для личного «я»: я хочу – я имею право – я есть!

И мама, и отец Виолы – сельские учителя, местная интеллигенция. Искренне и самоотверженно верили в библейские постулаты, как обычно случается с такими людьми. Дочь свою воспитывали в строгости и скромности, пытались привить ей чувство долга, уважения к старшим, целомудрие в помыслах и поступках. Сами они с утра до поздней ночи пропадали на работе и огородах, чтобы все свое, свеженькое, с грядки. Не заботились о том, чтобы научить ее просто быть счастливой. Да и знали ли секрет этого счастья?! Просто любили своего ребенка и давали ей все, что могли. Виола имела возможность посещать все кружки, которые только хотела. Впоследствии стала певицей, о чем и мечтала. И вот теперь наступило такое неприятие всего того, чему ее научили.

Что скажут родители, волновало ее больше всего, мучило и терзало. «Кто терпен – тот спасен!» – любила повторять Виолина мать. И если вдруг она пойдет навстречу своим чувствам и желаниям, они будут осуждать ее за непостоянство, за несерьезное отношение к своей семье и браку. Она, еще ничего не сделав, уже чувствовала себя воровкой и фальшивкой, мнимой святой, прикрывавшейся маской благопристойности в то время, когда вынашивала подлые намерения и планы. Она страдала уже от таких мыслей.

Родители будут убеждать, что она ведет себя как инфантильное, эмоционально незрелое существо, как стерва, как вообще неизвестно кто! Потому что это – не любовь. Это – временное увлечение, которое пройдет и даже воспоминаний о себе не оставит. Виола знала все их доводы заранее. Впрочем, она и не собиралась посвящать их в свои переживания, а лишь мысленно вела с ними диалог. Кажется, боялась их неодобрения, как школьница. Но Виола уже давно взрослая женщина. И имеет право (даже должна!) решать такие вопросы сама. Злилась на себя за такие мысли. Именно эти переживания и казались ей инфантилизмом.

Мама и отец Виолы прожили свою жизнь как единое целое, были настоящей семьей. Объединенные одной профессией, они оба стали заслуженными учителями, очень уважаемыми людьми в селе. Но самое главное – их личные отношения всегда отличались глубоким уважением и искренней любовью друг к другу. Они всегда и везде были вместе. Даже болели одновременно, хотя совсем непонятно, как это у них получалось. И трепетно подкармливали друг друга куриным бульончиком и отпаивали травяными чаями с медом. В их доме не возникало вопросов по поводу того, кто чем должен заниматься и за что отвечать: все делали вместе, помогая друг другу. Тяжелую работу отец всегда брал на себя. Конечно, они спорили и ссорились, но это происходило крайне редко, по очень важным вопросам и никогда по пустякам. Однажды они поругались из-за больной ноги отца, когда ему нужно было менять сустав, а необходимой суммы денег не было. Ну, не то чтобы совсем не было: в бамбетеле[3] лежали деньги, которые копились на свадьбу дочери, но отец запрещал их трогать. Собственно, из-за этого и возник скандал. Поскольку ходить он уже практически не мог ни с тросточкой, ни без нее, а боли становились невыносимыми, то мать категорически настаивала на операции. Но конфликт разрешился неожиданным образом: вмешалось районо, отправив письмо в облсовет с просьбой о помощи заслуженному учителю. Операцию по замене сустава сделали бесплатно. Это был единственный раз в жизни, запомнившийся Виоле, когда они почти неделю не разговаривали. Родительские отношения навсегда останутся для нее примером семейной жизни и взаимной любви.

Любовь… Каким живым стало теперь это слово для нее! Каким глубоким, болезненным и почти адски ощутимым стал его смысл! Она хотела вырвать эту боль из своей груди, но в то же время и не желала ее лишиться. Ей так хотелось, чтобы кто-то вместо нее принял решение. Но обязательно правильное решение, чтобы прекратились эти муки. Что же делать – удушить в себе эту бурю или отдаться на волю такого болезненно сладкого чувства?

А может, это именно та любовь, которая дается лишь избранным?! Почему каждый из нас убежден в своей неповторимости и неординарности всего, что с ним происходит? Почему, влюбившись, ты уверен в том, что это – навсегда? Что никто и никогда так пылко и самоотверженно не любил. Что все другие подвержены низким эмоциям и примитивным инстинктам, а твои чувства – неземные, высокие, уникальные. И что объект твоей любви отныне полностью и беспрекословно принадлежит тебе. Что все это – нетленно! Почему?

Почему мы даем обет верности и повиновения друг другу при вступлении в брак? Почему нас принуждают это делать, заранее зная, что в будущем мы наверняка не раз наткнемся на любовь? И не факт, что это чувство не станет фатальным, таким, что расколет сердце даже не пополам, нет! Оно раздавит его, размажет по всей душе. Выпотрошит все мечты и надежды, подчиняя их только себе, привязывая их к своим эгоистичным стремлениям и ориентирам. Оно сделает из тебя мягкую, переспевшую грушу, которая, упав с дерева, лишь чавкнет, выдохнув вкусный, сладкий аромат своего переизбытка этим чувством. Оно, как коварный вирус, проникнет в каждую клетку твоего организма, перемещаясь по венам и артериям и отравляя все тело. Это – хуже, чем наркотик, это – страшнее смерти. Потому что больной ежесекундно чувствует как умирает, когда рядом нет того, кто тебя так сладко умерщвляет; и опять будто рождается, едва лишь хотя бы услышит его голос. Это чувство не даст тебе жить устоявшейся жизнью, поправ все то, что было крепким, как гранит, и нерушимым в своей святости, как библейские заповеди. Оно застит тебе глаза багряной пеленой страсти и пыла, горько-сладкой боли и призрачности всего реального. А может, и не реального, но такого, что происходило не с тобой и не с твоей жизнью, а где-то там, далеко, на краю ле-гуиновской Ойкумены. И кто тогда тебе подскажет, где же в действительности ты должен быть, на каком берегу той реки, что разлилась, как Днестр под стенами Галича, стыдя совесть за никудышное нынешнее, лишенное славного прошлого?

Виолино уставшее сердце стонало в чугунных тисках чувства, как зверь, загнанный в искусно расставленную неожиданную ловушку. Она прикрутила звук плеера и вышла на конечной остановке на Сихове. Мороз крепчал и лепил из капелек воды на ее пальто-реглане вычурные снежинки. Вьюга крутила белым покрывалом, как новобрачная фатой в свадебном танце. «Забудешь, забудешь!» – слышала она пение деревьев под ветром. «Ни-ког-да, ни-ког-да!» – скрипел под ее ногами снег. А в ушах звучала музыка далеких гор.