Читать книгу Птицы - Никита Егоров - Страница 2

1.

Мы придумываем тех, кого любим —

лучше б нам никогда их не видеть,

и не знать, что на самом деле

всё не так, как нам бы хотелось.

Мы придумываем одни болезни,

чтоб они прогоняли другие.

Удивляемся будто дети

тому, что жар не спадает.

И в бреду мы рождаем образ,

мы даём ему жизнь невольно,

продолжая любить картинку,

и теперь их уже двое.

Отсюда и все страданья,

ночные сны и дневные.

Мы придумываем тех, кого любим,

лучше б нам никогда их не видеть.

2.

Мы берём от того, кого любим,

всегда что-нибудь на память:

фразу, странную полуулыбку,

упрямо вздёрнутый подбородок,

любовь к музыке или танцу,

тягу к физическим нагрузкам,

покашливание, жест, привычку,

манеру слова коверкать.

Обрастаем, как камень в море,

и растём, как внутри моллюска

вырастает песчинка в жемчуг,

слой за слоем, пока над нами

штиль со штормом сменяют друг друга.

Невозможно забыть, что было

и за годы тобою стало.

Мы берём от того, кого любим,

всегда что-нибудь на память.

3.

Невозможно забыть, что было

и за годы тобою стало.

Но когда, по весне оттаяв,

река разливает воды,

я всегда прихожу на берег,

посмотреть, как кружатся ветки,

листья, перья и прочий мусор

в завихрениях под обрывом.

Моя тень скользит по теченью,

становясь на меня похожа,

на того, что не знал болезни,

на песчинку, что не попала,

ещё между створок моллюска,

что зовётся обычно жизнью.

И тогда я всё забываю,

становясь на время собою.

Я пытаюсь подхватить простуду.

Мальчик с ранцем строит запруду

на мартовском коричневом ручье.

Господ таксистов мелькают куртки,

и грязный ручей несёт окурки.

Вода всю грязь забирает себе.

Стою, затаив, как дурак, дыханье

и стараюсь не спугнуть воспоминанье —

мне девять лет и такой же март.

И я, вот так же, запруду строю.

Жизнь моя, я ещё не знаком с тобой,

я ещё мне сданных не видел карт.

Тебе кажется – стоит вернуться

и все струны в душе отзовутся.

Но назад вернуться нельзя.

Всё уносит ручей весенний.

Жизнь – как карта землетрясений.

Возвращенье – не наша стезя.

Тщетно ищешь родное место.

Здесь теперь неуютно и тесно,

словно влезть пытаешься в кокон.

Перезрел, перерос и сбросил

где-то здесь, между рек и сосен,

деревянных лестниц и окон.

Ты всё помнишь, ведь память – глина.

А ты лепишь из пластилина,

но себя не обманешь, брат.

В кутерьме этих слов и жестов,

песен, реакций, любви, протестов

только ты и бывал виноват.

Переходя проспект наискосок,

я наступаю с пятки на носок.

И в тьме июльской ночи растворяясь,

я становлюсь ни низок, ни высок.

Дома сомкнули строй вокруг меня,

дворы как бухты, от валов храня,

как бабушка, сиренью надушившись,

спешат в свои объятия принять.

Слепые окна смотрят на восток,

стремясь увидеть солнечный росток.

Мой путь проходит по диагонали.

Я делаю затяжку и глоток,

стараясь раствориться поскорей,

хотя и знаю, свет души моей, —

я выпаду в осадок у подъезда,

кристаллизуясь прямо у дверей.

Так хочется остаться в этой тьме,

не видеть больше этих утр и дней,

ни этот мир, невыносимо новый,

ни жизнь, принадлежащую не мне.

Мы – две паутинки в лесном ветерке,

засохшие травы.

Ты – маленький палец на левой руке.

Я – маленький палец на правой.

Цепочка мышиных следов на снегу:

туда и обратно.

Снежинка в сугробе, иголка в стогу,

пескарик в ведёрке у брата.

Ты – зеркало с трещинкой на уголке,

плохая примета.

Рябина под снегом. Плотвичка в реке:

блеснула на солнце – и нету.

Пустая страница в моём дневнике,

заката отрава.

Ты – маленький палец на левой руке,

Я – маленький палец на правой.

Засыхает росток на изломе,

легендарной становится быль.

На поверхности в дремлющем доме

опускается пыль.

И пространство становится шире,

и заметнее времени бег.

И на всё, что есть зримого в мире,

опускается снег.

Тротуары становятся уже,

глубже – наши слова и следы.

И так много молчанья снаружи

и замёрзшей воды,

словно стала фрегатом квартира,

но закован во льды её киль.

На поверхности в дремлющем мире

опускается пыль.

Если б можно было по желанью

возвращаться в бывшее давно,

пробуя на вкус воспоминанья,

словно ароматное вино,

я бы возвращался не в мгновенья,

прожитые в счастье и борьбе,

а в простые дни поры осенней,

в те, что я не думал о тебе.

С небом, ясным и пустым до боли,

строгими ветвями тополей.

Радость и печаль всегда неволят,

отрешённость делает вольней.

Я ходил бы по дорожкам скверов,

и вдыхал октябрь как эфир.

Мы смеемся и грустим без меры,

и не замечаем целый мир.

Я б вернулся в тот прозрачный вечер

с одинокой бледною звездой,

постоял бы на мосту над речкой,

не искал бы дом молчащий твой,

ведь от ярких снов и вин пьянящих

ра́вно просыпаются с тоской.

Жить бывает трудно настоящим,

но ещё трудней найти покой.

Становятся длиннее тени.

Кристальной ясностью осенней

пропитан ныне каждый миг,

как вечер – запахом костровым.

И эхом отдаётся крик

вороний в пропасти дворовой.

Пока что жёлтый и зелёный

сосуществуют удивлённо,

и воздух в кронах тих и стыл.

Но ветер дунет, безучастный,

и вот – чуть больше пустоты,

свободы, глупой и напрасной.

Мой друг, как всё это банально!

Осенней ясностью кристальной

переполняется эфир,

и сквозь проём оконной рамы

в переднюю вступает мир,

преображая наши драмы.

Я удивлён тому, как мало

тебя я знал, меня ты знала.

Да полно, всё – одни мечты,

лишь отражение и эхо.

Ах, почему грустнеешь ты?

Я помню, было много смеха,

я помню классы, коридоры,

и помню наши разговоры.

Но время рушит все мосты.

На лужах лёд, и света мало,

и льдинкой ускользнула ты,

и вот – тебя совсем не стало.

Немного больше пустоты.

Зима штурмует мокрые улицы,

не объявив войны.

Машины буксуют, дворники хмурятся,

сновидящий видит сны.

Меняют обличия парки и рощицы,

дома, деревья, кусты,

люди, собаки, проспекты, площади,

линованные листы.

Синичка-мальчик с Рябиной-девушкой

странный ведут разговор.

Она покачивает макушкой

и молча отводит взор,

его слова не то что плаксивы,

просто полны тоской:

– Рябина, правда, вы очень красивы,

но я обещан другой.

А вы обещаны снегопаду.

Но знаете, кроме того,

мы очень разные, это надо

учесть наперёд всего.

Ваша судьба – чернеть и осыпаться

под тяжестью холодов.

Моя же – прыгать, чирикать, мыкаться,

в пространстве стальных садов.

Вы нравитесь мне, говорю без лести,

но, знаете, вместе с тем,

даже если мы будем вместе…

Послушайте. Я же вас съем!

Снег всё сильнее, но мокрые улицы

позиции не сдают.

Глотают снежинки грязные лужицы,

как будто из неба пьют.

Рябина, вздрогнув как от укола,

вздыхает и говорит:

– Что ж, все деревья давно уж голы,

а мой огонь всё горит.

Со снегопадом у нас, пожалуй,

что-то вроде родства.

Он укрывает меня одеялом,

холодным, как ваши слова.

Весной же снова я расцветаю,

отпив от его воды.

У нас не всё хорошо, я знаю,

но лучше уж так, увы.

Ах, что там, летите себе, синичка,

вы всё решили давно!

Знаете, есть ведь другие птички.

Для вас же – чьё-то окно

с рассыпанным на подоконнике хлебом,

знакомой яблони ствол:

ещё не родился тот под небом,

кто от судьбы ушёл.

А я простою ещё пару неделек,

тогда лишь гроздья мои

чёрными станут, как голый берег

какой-то чужой земли.

Хотя, всё равно б целиком, Синичка,

вы съесть меня не смогли.

Таким вот образом распрощались,

и вновь всё идет, как шло.

Он улетает туда, где ждали,

туда, где пока тепло;

она остаётся, конечно, на месте,

но даже не смотрит вслед.

И в этом, право, не много чести,

когда даже следа нет,

ведь снег побеждает этой порою,

следы замести спешит.

Проснёмся ли будущею весною?

Время решит.

Здесь могли быть мои драконы,

(здесь могло быть хоть что-то моё)

вместо них – по полям вороны,

ты и осень. Вы с ней синхронно

пустошите моё житьё.

Повторяя фигуры вальса,

листья шепчут на все лады.

Ты же, в кровь исколов все пальцы,

мою плоть растянув на пяльцах

оставляешь на ней следы.

Грязь кругом. Задевая кроны,

надвигаются облака.

Всё ушло будто вдаль вагоны.

Здесь могли быть твои драконы,

а осталась одна труха.

Всё ушло, и мой взгляд недвижен.

И сентябрь со всех сторон

входит в край, что как будто выжжен.

Как же мы умудрились выжить

в этой, самой тихой, из войн?

За этим февралём я вижу март

и точки птиц, стремящихся обратно,

и на полях темнеющие пятна,

и ветви лип на фоне голубом,

и солнцепёк, внезапный, как фальстарт,

и плеск воды под детским сапогом.

И словно скрип зазубренных колёс,

что совершают ход неутомимо,

движение весны неотвратимо,

покуда солнце наше не умрёт.

Но и тогда, среди далёких звёзд,

Всё это повторится в свой черёд —

и точки птиц на фоне голубом,

а может статься – изжелта-зелёном,

и гнёзда их на чём-то вроде клёна.

И старый лист, прозрачный как стекло,

собой напоминающий о том,

что всё когда-то было и прошло.

Но глупо думать, будто нас с тобой

ответственность за этот круг минула,

что линия окружность обманула,

пожертвовав двумерностью кольца.

Ведь наша жизнь – лишь точка на прямой,

лишь остриё на тросточке слепца.

Нет у неба голоса, лишь песнопенья птиц.

У меня – тебя, и ничто тебя не заменит.

Колесо вращается, движутся стрелы спиц,

в никуда стремясь сквозь удушливый ряд затмений.

Нет у неба глаз, лишь проёмы в ветвях берёз.

Ты осталась в месте, где все мы когда-то будем.

Я иду сквозь осень, устал и совсем замёрз.

Я иду один, и поэтому путь мой труден.

Небо смотрит вниз, и всё больше его глаза.

Я иду в то место, откуда когда-то вышел,

или изгнан был. Я по кругу иду назад.

Небо шепчет что-то, но голос его всё тише.

И я знаю, ты посылаешь оттуда свет,

проливая золото скупо на дно колодца.

Проступают лица в толпе проходящих лет,

в них – твоё лицо, словно в капельках блики солнца.

И тогда сентябрь встречает меня теплей.

Пусть ты только образ, живущий в моих виденьях,

но я слышу тебя в стаях плачущих журавлей,

и я вижу тебя сквозь просветы в ветвях деревьев.

В апреле трава будет (помнишь?) сухой и серой.

Вернув на страницы истёртые буквы птиц,

останки зимы разбросают в полях без меры

с кусочками неба ловушки для наших лиц.

В июле трава станет сочной, тяжёлой, пыльной,

рассядутся птицы по строкам и проводам.

Пиши, как в тетради, своё на просёлке пыльном

да время от времени пот собирай со лба.

Октябрь истратит всё то, что копили летом.

Обильны дожди, но для нашей травы они —

с издёвкою будто исполненные обеты.

Слова все короче. Родная, не плачь, усни.

Декабрь сотрёт непокорные междометья,

лишь слабые тени останутся на листе.

Как мелкая рыба легко покидает сети,

так память легко растворяется в пустоте.

Как горечь легко растворяется в сладком чае,

так смысл растворяется в сотнях печатных фраз.

Когда наше время как мартовский снег растает,

Увидит ли кто-нибудь в лужицах этих нас?

Весна настала раньше, чем всегда.

С земли сошла замёрзшая вода,

наполнив реки до краёв собою.

Ещё сыры леса, суха трава,

пронзительна над ними синева,

пока не оттенённая листвою.

На серые дворы нисходит свет,

и кажется, что зла под солнцем нет,

есть только волны тихие покоя.

Но, разбиваясь о́берег, волна

приносит часто грязь и муть со дна.

Ты, к сожаленью, видела такое.

Поскольку люди, вопреки весне,

становятся лишь только холодней,

а тени их – длинней, а не короче.

Мы поднимаем грязь и муть со дна

и забываем наши имена,

которых никогда не знали, впрочем.

Весна настала раньше, чем всегда,

наградой за холодные года,

а может быть – предвестием чего-то.

С земли сошла замёрзшая вода.

На светлых небесах видна звезда

И белая полоска самолёта.

Так тихо. Только где-то – детский плач:

свидетельство начала неудач,

а может – просто мелкая обида.

Вот мальчик у разлившейся реки.

Его глаза светлы, шаги легки…

Но он уже скрывается из вида.