Читать книгу Ни ума, ни фантазии - Никита Немцев - Страница 10

Я ненавижу букву «г». Она фонетически омерзительна. Самые скверные слова начинаются именно с этой буквы: гадость, глупость, голод, ГУЛАГ, государство, Господь (что, в общем, то же), гангрена, гнильё, география, галлюцинация, гносеология, говно, гульфик, газета, гильотина, гроб, гибель, град, галстук, Галина… Хватит! Я решительно исключаю её из лексикона! Я!.. Я вообще не о том хотела рассказать.

Цензуры на Руси уже лет тридцать нет. Это официально. Неофициально – процветает. А заведую ей я.

У нас в редакции принято помалкивать об этом. Мой кабинет в самом конце коридора, – но ни одна рукопись без моей печати и думать не думает о том, чтобы куда-то пойти.

Вот, принесли опять. Очередная мура про счастливую любовь. Я херила красной ручкой одну страницу за одной – и отбрасывала их в сторону с небрежным шелестом.

– Можно войти? – постучался: Рома.

– Да-а-а, – я попробовала вчитаться, но опять увидела: «нежные плечики дышали фиалками» и «Вселенная затаилась в её очах». – Да-а. Войдите.

Явился, раздолбай: подбородок боится выступать и нежно поддаётся, чёрные волосы засалены напрочь, нерешительный рот застыл в вечной улыбке не то кота, не то кролика. Одет кое-как: синий жилетик в лишённую вкуса клеточку; воротник рубашки распахнут – наверняка отлетела пу…

– Как работа? – спросил Рома, заложил руки за спину и навис над столом – будто бы не мешая.

Я приподняла очки и ухватилась за переносицу (она стонала):

– Да никак. Опять все счастливы, все целуются. Аудитория не поймёт.

– Не хватает мрака?

– Именно.

Я надела очки и потянулась к кофе – темновато у нас тут, одна только лампа следака; меня окружают бумажки, кипы, талмуды́, – я потянулась к кружке и нащупала пузатую бутылку. Поднесла на свет:

– Это что? Коньяк?

– Коньяк.

У Ромы взор мерцал.

– Убери это. – Я протянула ему бутылку и поправила неприлично распахнувшуюся шаль.

– Но у тебя день рождения, вот я и…

– Убери, я сказала.

Нет, я пью – просто редко: раз месяца в четыре нарезаюсь как настоящая свинья. Правда, одна. И на обед я не хожу (терпеть до ужина дешевле выходит). И курю ровно четыре раза в день (пять – уже разврат). Рома знал это. На что он вообще надеялся?

– Ну ладно. – Рома спрятал бутыль в саквояж. – Выпить, пройтись… Разве это криминал?

– Сам видишь, сколько работы.

Он не уходил и невыносимо хрустел пальцами.

– Что за текст-то хоть? – Он взял одну из похеренных страниц.

– Похоже на… Ну, помнишь, тот парень, что «Вечер у Клэр» написал? Почти то же самое. Только без зазнайства и повеселей.

– Так плохо? – Он всматривался в буквы. Потом отвёл страницу и посмотрел на меня так, будто я тоже буква. – Ты знаешь, что у тебя усталые веки?

– Знаю. Я как родилась – так сразу и устала.

Рома ещё несколько времени повертел в руке какой-то карандаш, потом щёлкнул краем рта и ушёл. Наконец-то.

День рождения… Подумаешь! – ещё раз облетела Солнце. Уж как мне потрудиться-то пришлось!.. А ведь забавно. Бо́льшая часть праздников отмечает оборот колеса: беспомощно ставит на нём отметку. Всё повторяется-ряется-ряется. И мы ещё радоваться должны! Чему?

В окно ветка постучала. Это и есть тридцать лет?..

Это не ветка была – это редактор. Я поскорее схватила страницу и сделала вид, будто читаю.

– Кхм-кхм-кхм! – Он чуть не упёрся животом мне в ухо.

– Да? – спросила я, понимая, что он не отвяжется.

– Слушай, тут такое дело…

– Ну?

– Помнишь ту поэмку, что я тебе пг’иносил?

Он был картавый, в твидовом пиджаке, похожий на плюшку; вместо носа – корень имбиря. Он был достоин только презрения, зато – от всей моей широкой души.

– Да, помню. Она прошла, – сказала я.

– Видишь ли… – Он облокотился о стол и дохну́л чесноком. – Мне её на Бг’юсовых вечег’ах читать пг’едложили. Можешь вымаг’ать букву «г»»?

Я припомнила поэму. Действующие лица: раввин, разбойники, рабочие, революционеры, рифмачи, румыны и русские. Все они расшвыривают, расфуфыриваются, расцеловывают, расчленяют, ранят, режутся (о разные робеющие и дряблые сердца), рапортуют, разочаровываются, ребячатся, разведывают и радуются.

– Послушайте, Михаил Семёныч, но это уже будет совсем иная поэма…

– Это не стг’ашно. Ты вымаг’ай, пожалуйста.

Он выпрямился, мерзко постучал себя по пузу и ушёл. Я наклонилась к столу. Ящик был вонючий: внутри лежала поэма. Я провела пальцем по корешку: послушала хруст и хлоп. Страниц двести – не меньше.

Откинулась на спинку, положила руки на макушку, вслушалась в хлёст ветра за окном. Раньше полуночи мне отсюда не уйти.

Эльба, пиво, родина Шиллера. Надо было там оставаться – доучиваться. А ведь можно было. Жизнь без проблем, без картавых редакторо́в, на расслабоне… Впрочем, не страшно: отпуск раз в четыре месяца – и езжай, не хочу! На поводке, конечно. Что я – хуже, чем все? И не лучше. Да и пиво я не люблю.

Влетела секретарша – не моя, одна на всех – Муся. Она ужасная клуша, но царство букв – оживляет.

– Звонил Вениамин Леоньтич, просил поработать над рукописью.

– Это который шепелявит?

– Он самый. Ещё он сказал…

– Передайте, что я занята. У меня день рождения.

Муся умолкла. За окном подвывало.

– Поздравляю… – Её малокровные щёки покраснели.

– Да, да. – Я опять уткнулась в листки.

Дверь хлопнула, я осталась сидеть. Паршивое кресло – в мякоть проваливаюсь, и спина потом болит. Нет, вот лежать бы мне у моря… И чтоб мавры с опахалами…

Теперь шепелявый, значится? «Р», «ш», «щ» – кто следующий? Так от алфавита шиша не останется! Нет, одна буква неистребима: Я! Я! Я! Я!

А всё-таки – вот, день рождения. Имею право уйти пораньше. А на улице вечер дождит… Впрочем, я и Антарктиду предпочла бы сидению здесь. Никто обо мне не знает, никому я не нужна. И тридцать лет.

Сотворены по образу и подобию Ихнему… Экстренное предложение! За хорошее поведение продаётся потрясающая путёвка в Рай: комфортабельные квартиры, тёплая вода, хорошая кухня, сауна, бар, аниматоры… Не слишком-то верится. Не слишком.

Тик-тик, тик-тик – часы отсчитывают скуку. Хотя… Да. У меня есть абонемент в консерваторию. Этим вечером Бетховен, опус 84. Хорошо бы. И коньячком запить. Но поэма… Я посмотрела на стопку. Какой идиот вообще придумал писать поэмы? Он был явно нездоров.

Я встала и подошла к окну. Уныние и подавленность. Рохлые домики лезут на битые тротуары, уже усыпанные дохлыми листьями, над ними – трубы дышат туманами. Мятежу места нет. Проезжает трамвайчик – на колдобинах его знатно валтузит. Я люблю трамваи: они кротки, тихи и прекрасны. На повороте он вдруг примедляет шаг и позвякивает, будто приглашая: можно сесть в него и уехать хоть куда: дышать на стекло, протирать его рукавом, вглядываться в черноту, преодолевая отражение: озираться по сторонам и удивляться, как много в этом мире есть прекрасного и безобразного: стоит только подняться по его гостеприимным ступенькам и купить билетик. Закрыв глаза, я поняла, что глупо улыбаюсь.

– Галина Глаголевна! – Муся прервала мою улыбку. – Вас Роман Григорьевич спрашивает: говорит, это связано с вашим праздником.

Я раздражённо бухнулась в кресло:

– Напоминаю, Муся: цензор – существо безымянное и бесполое. А Роме скажи: не в этот раз.

Сентябрь 2018