Читать книгу 1795 - Никлас Натт-о-Даг - Страница 4

I

Не сразу истаяло томительное пение скрипок, все еще стояли в ушах неумолимые, как фатум, нисходящие секвенции виолончелей, но теперь и их заглушали колокола. Протяжные стоны представлялись ему длинными, извивающимися щупальцами, шарящими по городу в поисках не кого-то, а именно его, Тихо Сетона. Он втянул голову в плечи. Пройдя несколько предательски тесных переулков, пересек Железную площадь и поспешил к Полхемскому шлюзу. Нога провалилась в выбоину в брусчатке, тут же лопнул кожаный ремешок на башмаке. Пришлось волочить ногу, иначе слетит.

Яррик исчез: потребовал денег за услуги и исчез в первом же проулке. Сетон не удивился – ничего иного и не ждал. Преданность из корысти – отсроченная измена. Теперь он совершенно беззащитен: если на его жизнь объявят торги, тут же выстроится очередь покупателей. Лучше расстаться. Глупо испытывать основанную на алчности лояльность. Лояльность из корысти – отсроченная измена.

На воде покачиваются гуси. Их очень много, в неверном свете звезд кажется, что птицы покрывают весь пролив. С каждым порывом ветра вода Меларена заливает шаткий мост. Сетон поскользнулся на мокрых досках, но вовремя ухватился за перила. Продолжают звонить пожарные колокола: три удара – пауза, три удара – пауза; а в шипении просачивающейся сквозь щели воды ему ясно слышится: долги просроч-чены… заплатиш-ш-шь… кровью заплатиш-ш-шь.

Только кровью.

На том берегу посчастливилось: нашел крытую коляску с дремлющим на козлах кучером. Вспрыгнул на сиденье и опасливо выглянул в потрескавшееся, мутное от грязи окошко.

Лошади, ускоряя шаг, двинулись с места.

Опавшие и уже иссохшие лепестки роз у стены при каждом дуновении ветра оживают, начинают медленный танец, но тут же, будто раздумав, вяло опускаются на отмостку. Постучал, назвал имя. Едва дверь отворилась, вырвал из рук оторопевшей служанки подсвечник и рванулся в дом – та еле успела посторониться. Уже в прихожей почувствовал запах – не перебить никакими ароматическими солями. Перед дверью достал было надушенный шелковый платок, хотел прикрыть нос, но передумал и сунул в карман.

Не выказывать ни ненависти, ни отвращения.

Ни ненависти, ни отвращения.

Взялся за прохладную латунную рукоятку, собрался с духом и нажал.

Душный, отвратительный запах придавал царящему в спальне полумраку форму привидения, колеблющегося как дым или туман. Свеча в руке не столько освещала, сколько ослепляла. Поставил подсвечник на столик у стены и постоял у балдахина. Дождался, пока успокоится сердцебиение и вслушался. Судя по дыханию, не спит. Ни протяжного, с храпом, вдоха, ни короткого, с облегчением, выдоха – дыхание спящего ни с чем не спутаешь.

Постарался подавить приступ ненависти – сейчас преимущество на ее стороне. Лежит, как линдурм[1] в засаде, и прислушивается. С годами выработала адское терпение. В терпении ему никогда с ней не сравняться.

– Тихо, любимый! Как я и ожидала!

Он вздрогнул. Полный паралич, пролежни… но голос! Куда подевались скрипучие, срывающиеся на визг, нотки? Голос тот же, что и был много лет назад, когда она выходила за него замуж. Ее страдания даже представить трудно, а в голосе наслаждение, будто только что пригубила редкостное вино.

Сетон внезапно вспотел.

– Миранда!

Она звонко рассмеялась. Ему стало совсем страшно – радостный девичий смех.

– О Тихо! У тебя даже голос осип от страха. А ведь говоришь-то с собственной женой, пугаться вроде бы нечего. Ну да, я-то тут при чем? Колокола с вечера звонят. Я послала Густаву узнать, говорит – весь Кунгсхольмен в огне. И тут ты являешься – и в каком виде! Ты же перепуган до полусмерти, по запаху чувствую. Запах ужаса… уж мне-то его не знать. И мокрый весь от пота. Так чего не хватает моему любимцу?

Слова полны яда – не длинный ли язык довел до того, что с ней случилось? Но как она умеет найти самые больные точки… и как говорит! Связно, легко, будто кляп вынули. Тихо Сетон попытался успокоиться: почти удалось, но голос даже ему самому напомнил змеиное шипение.

– Это твоя работа, Миранда?

– Ну что ты, Тихо… Я же пальцем пошевелить не могу. Впрочем, откуда мне знать? От души надеюсь, что и я внесла свою лепту. Сделала что могла – что да, то да.

Она приподняла голову. Звякнул колокольчик в ухе.

– Мне нанесли визит, Тихо. Давно я его ждала. Надо признаться, поначалу мало обнадеживающий. Не те люди, о которых я мечтала. Один огромный, другой хлипкий, как былинка. Этот, здоровый, до того побит жизнью, что и за человека признать трудно. Да еще и однорукий вдобавок. А второй вообще… сразу видно: что-то с ним не так. То, что они затеяли… никаких шансов у них нет, уж это-то я поняла сразу. Кто этим бродягам поверит, даже если принесут в зубах охапку доказательств и признаний? Но что мне понравилось в этом одноруком – в нем кипела такая злоба, что обои на стенах чуть не свернулись. Думаю: что ж он такого узнал о твоих подвигах? Но раз так – почему не попробовать. Я послала их в анатомический театр. Думала, увидит, чем ты занимаешься, и прихлопнет тебя на месте. Запал у него короткий, сразу видно. Шанс, хоть и маленький, все же есть. Но, видно, переоценила его свирепость.

– И все? И ничего больше?

– Ну почему же кое-что рассказала про твои подвиги. Но не про все, Тихо, далеко не про все.

– Почему не про все?

– Совсем перестал соображать от страха. Бедняга… ты же и сам легко поймешь, почему. Не верила, что эта странная пара на что-то способна. Но если они будут продолжать идти по следу, за ними придут и другие. И уж тогда-то я расскажу все. Если ты, конечно, не выполнишь моего главного желания.

Она замолчала.

Тихо Сетон ждал продолжения. Пульс в висках – будто кто-то колотит молотком изнутри, все чаще и чаще.

– Теперь ты меня отпустишь, Тихо. Другого выбора я тебе не оставила. Знаю, что ты сам не любишь такими вещами заниматься, предпочитаешь смотреть, как это делают другие. Нет-нет, не косись по сторонам – Густаву я отпустила. Велела ей бежать. Сказала: как только впустишь – ноги в руки и не оглядывайся. Нынче ночью работать придется самому. В кои-то веки… И пока ты изо всех сил пытаешься спасти свою жалкую жизнь, помни: я победила, Тихо. Последнюю партию выиграла я. Все годы, что я провела в этой постели, все часы, все минуты, секунды – вознаграждены. Стократно! Видеть тебя таким, какой ты сейчас, – может ли быть награда выше? Помнишь, я была невестой? Мне ты казался очень красивым… пока не узнала тебя поближе. Но сейчас-то! Сейчас ты для меня в тысячу раз красивее. Унижен, дрожишь от страха. Так поторопись же, Тихо. Твое убежище уже ни для кого не секрет, дружки ногти грызут от нетерпения. Ты опять проиграешь. Кто же успеет первым? Хочу знать твое мнение. Однорукий громила-пальт? Или его полоумный напарник? Твои собратья по ордену? Кто-то из сильных мира, чьим покровительством ты пользовался? Интересно бы узнать, кто из них приготовил тебе самую свирепую казнь… Если есть Бог, вряд ли Он откажет мне в удовольствии взглянуть хоть краешком глаза… пусть даже из преисподней. Но пусть о тебе заботятся другие. А ты уж сделай одолжение: позаботься обо мне. Сделай то, что должен, пока еще есть время.

Тихо знает: она права. Но как же трудно решиться… так, должно быть, чувствует себя игрок в шахматы: надо обойти столик со всех сторон, чтобы убедиться – да, на доске стоит мат.

Он начал приближаться мелкими, шаркающими шажками, с трудом отрывая ноги, словно под полом магнит.

Вздрогнул от отвращения – давно не заглядывал за полог. Тяжелая, бесформенная туша под одеялом. Жуткий сладковатый запах разложения наполнил легкие. Сглотнул слюну, чтобы удержать рвоту.

Она хихикнула:

– О мой Тихо… ты похож на школьника у первой в жизни проститутки.

Тихо Сетон вырвал подушку у нее из-под головы, положил на лицо и надавил, но быстро понял, что этого мало. Время в песочных часах застыло, как патока. Он зажмурился и навалился на подушку всем весом, с трудом удерживая равновесие, чтобы не скатиться с ее огромного рыхлого тела. Нелепая карикатура на любовное объятие.

Наконец – все кончено. В ушах долго еще стояли ее хихиканье и нервное позвякивание колокольчика.

Опираясь на стенку, пошел к выходу. Собрал все, что представляло хоть какую-то ценность. Золотые монеты, камни… нет, не все, конечно. Никак не мог вспомнить все тайники – паника вытеснила память. Она, его жена, лежит под своим балдахином мертвая, мертвее не бывает, но глаза открыты, будто следит за каждым его движением. Даже сквозь стены.

Набил холщовую сумку – вот и все.

Ночь еще и не думала уступать свои права. Так же темно, но что-то изменилось, и это что-то заставило его резко остановиться перед калиткой, будто та была забрана чугунной решеткой. Что-то изменилось… Не что-то, а страх. Страх, который он долго и тщательно загонял вглубь, присутствовал всегда, в какой-то тайной, пока неизвестной науке, камере сердца. Сплющенный ядовитый червяк в цепях самоуверенности. Но теперь червь сбросил свои оковы, и оказалось – все еще хуже, чем он предполагал. Страх не только в нем. Страх завладел всем окружающим его пространством.

Тихо Сетон подавил стон и пустился бежать. Как заяц, учуявший гончих псов.

II

Стук – и Дюлитц сразу почуял неладное. Просители обычно чуть не скребли ногтями дверь, будто извиняясь за непрошеный визит. А тут – несколько частых и сильных ударов. Кто-то совершенно уверен, что не придется отвечать за вмятины, оставленные серебряной тростью на дубовой филенке.

Подошел к окну на втором этаже, погасил свечу, слегка отодвинул штору и встал так, чтобы его не было видно с улицы. Время позднее, но в слабом свете уличного фонаря он различил двоих мужчин в надвинутых на лоб широкополых шляпах. Ничего удивительного – его посетители вовсе не стараются придать публичность своим визитам. А чуть подальше, на подъеме к Хитрому переулку, еще двое. Очевидно, им приказано держаться на расстоянии. Воротники подняты – какая-никакая защита от мелкого дождя. Под плащами угадывается форменная одежда. А за Полхемским шлюзом, по другую сторону пролива, – освещенные окна и уличные фонари города между мостами в пелене дождя. Каждый вечер тысячеглазое чудище поглядывает на него то равнодушно, то со скрытой угрозой. Когда-нибудь этот город заметит могилу, которую сам себе выкопал, и обреченно пожмет плечами.

Дюлитц мгновенно понял, в чем дело. Он ждал этого визита. Втайне надеялся, что он не состоится, но ждал. И теперь, поставленный перед фактом, не мог – уже в который раз! – пожалеть о поступке, который завел его в такой тупик. Наверное, у каждого бывают моменты, когда изменяет привычка к осторожности, когда человек сам кладет свою жизнь на весы, где на одной чаше будущее, а на другой – прошлое. И впоследствии вспоминает свои поступки – почти всегда одинаково: как глупа и неосторожна молодость!

Но он-то уже далеко не юноша. Конечно же, надо было отказаться от этого поручения, прислушаться к голосу разума. Эта девчонка, Анна Стина Кнапп… если бы не она, опасность не подобралась бы так близко к его дому. Тогда он считал – повезло. Она появилась как раз вовремя, у нее были все необходимые навыки. Редчайшее, счастливое совпадение. Что подвигло его? Может, сострадание, а может, мужской интерес. Но к чему теперь упреки? От упреков никакой пользы.

Опять колотят в дверь. Дюлитц спустился по лестнице. В прихожей уже стоит Оттоссон, не выспавшийся и все еще пьяный. Посмотрел на хозяина с немым вопросом: прикажете разобраться с негодяями? – и уже изготовился встретить незваных гостей, но Дюлитц выразительным жестом показал – отойди. Я сам.

И взялся за рукоятку, прекрасно понимая, что кости с минуты на минуту будут брошены, и от выпавшего числа зависит его жизнь.

Изразцовую печь только что затопили, дом не успел прогреться, и полицеймейстер Ульхольм не стал снимать перчатки. Оттоссон поклонился и дрожащими руками протянул ему поднос с графином и бокалами для вина. Ульхольм покачал головой и приказал кивком: поставь на стол.

Дюлитц предложил гостям сесть.

– Вы узнаете моего спутника?

Хозяин ответил не сразу. Зажег один от другого несколько канделябров и вгляделся.

– Господина Эдмана опережает его репутация.

Юхан Эрик Эдман моложе полицеймейстера самое малое лет на пятнадцать. Беспокойный, рыскающий взгляд, то и дело сморкается в носовой платок.

Ульхольм пригубил вино и одобрительно кивнул:

– Вот и хорошо. Человек ваших занятий обязан быть хорошо информированным. Господин Эдман, простите за не особо изящное выражение, – великий паук. Паук в сети осведомителей и шпионов. Паук… да, но и грозно рыкающий лев. Именно благодаря его неутомимым трудам предатель Армфельд был вынужден бежать из страны, поджав хвост.

Дюлитц молча кивнул. Постарался, чтобы простой кивок выражал как можно больше восторженного поклонения редкостным талантам господина Эдмана.

– Господин Эдман пользуется уважением даже и в менее заметных… скажем так, теневых кругах. За свою непримиримость, за изобретательность… он может заставить преступника признаться в грехах, про которые тот сам давно забыл. Или даже вообще не знал.

Эдман странно зашипел. По-видимому, это шипение должно было означать смех, но определить трудно: тут же зашелся в кашле и спрятал лицо в платок. Ульхольм с похожей на подобострастие осторожностью похлопал его по спине – не помогло.

– К сожалению, у господина Эдмана нынче вечером серьезные затруднения с даром речи. Здоровье всегда было ахиллесовой пятой. Легкие – его худший враг и лучший союзник недоброжелателей. А нынешняя гнилая осень и вовсе лишила господина Эдмана возможности выражать свои мысли вербально. Будем надеяться, что временно. Но усердие его не пострадало нисколько. Потому-то он и не стал выжидать выздоровления, а любезно доверил мне говорить за него.

Ульхольм старался держаться свободно и даже позволял себе шутить, но в глазах его читался страх, который он с большим трудом пытался выдать за уважение.

Дюлитц промолчал, словно побуждая полицеймейстера продолжать.

– Итак, как вы знаете, Эренстрём был приговорен к отсечению головы. Королевский суд располагал всеми доказательствами его вины, даже в избытке. Как вы думаете, почему? Исключительно благодаря стараниям господина Эдмана. Эренстрём был помилован – в последнюю секунду, когда топор палача едва не коснулся его шеи. Он заключен в Карлстенскую крепость. И знаете, как только он глянул на деревянную кушетку и сырые каменные стены, его проняла такая тоска по пуховым перинам и башмакам из позолоченной кожи, что он, как по мановению волшебной палочки, тут же выказал бурную готовность к сотрудничеству.

Ульхольм поставил трость на пол и начал крутить большим и указательным пальцами, точно собирался просверлить в полу дырку.

– Эренстрём… вы же знаете, Дюлитц. Уважаемый дипломат при царском дворе в Петербурге. Весьма опытный, никогда не кладущий все яйца в одну корзину. Он прекрасно понимал: его пожизненное заключение через пару лет обернется почетом и орденами. Как только юный король достигнет совершеннолетия, от Ройтерхольма останется одно воспоминание. Мокрое пятно на дворцовом паркете. Но Эренстрём есть Эренстрём; дожидаться помилования и почестей в таких условиях – это чересчур. И в обмен на кое-какие, видимо, очень важные для него удобства, он согласился пойти на уступки. Но, конечно, не предавая заговорщиков больше, чем он посчитал необходимым.

Глаза Эдмана злорадно блеснули – полицеймейстер подбирался к сути.

– И вот песенка, которую нам спел Эренстрём: осенью к вам в дверь постучал некий посредник, имя которого я называть пока не стану. Щедро заплатил – за что? Я вам скажу за что. За то, чтобы вы нашли способ переслать изменникам письмо Магдалены Руденшёльд. Замысел вот какой: она должна составить список заговорщиков. Опасная история. Многие из них даже не подозревают о существовании друг друга. Прочитают и поймут: их не так мало. Заговор обретет новую силу, а густавианская реставрация – новую надежду.

Ульхольм долил вина из графина – от длинного монолога пересохло горло. Покосился на Эдмана – тот покачал головой. Выпил и задумался – видно, пытался вспомнить, на каком именно месте оборвалась нить его рассуждений. Раздраженно почесал голову под париком.

Эдман прокашлялся и начал ритмично притопывать ногой по полу, а руками показал, будто удерживает что-то, пытаясь сохранить равновесие.

В конце концов до Ульхольма дошел смысл этих жестов.

– Итак, Руденшёльдшу временно посадили к проституткам в Прядильный дом на Лонгхольмене – не успели, видите ли, сковать позолоченную решетку для более подходящего места. В нашем королевстве, вы и сами заметили, неторопливость почитается за добродетель. Прядильный дом управляется спустя рукава, и вы сразу увидели свой шанс. То, что Руденшёльд находится именно там, дало вам возможность попытаться исполнить поручение. Мы допросили несколько пальтов и совершенно уверены: так и было дело. Впрочем, надзиратели в Прядильном доме – сборище спившихся идиотов. Непонятно, каких свидетелей предпочесть. Кое-кто сохранил остатки разума и хитрости и соврал, а остальные настолько глупы и пьяны, что вряд ли могут составить более или менее стройную картину того, что происходит у них под самым носом.

Юхан Эдман с неожиданным проворством поднялся, сделал знак Ульхольму: подождите! – и передвинул канделябр на столе ближе к Дюлитцу, чтобы лучше видеть его лицо, когда тот будет отвечать на вопрос, который собирается задать полицеймейстер.

– Итак… список с именами заговорщиков. Где он, Дюлитц?

Настала очередь Дюлитца. Он с притворным спокойствием протянул руку за бокалом и сделал несколько глотков.

У него не было ответа на этот вопрос. Вкуса вина он не почувствовал.

– Все, что вы сказали, – совершеннейшая правда. Вся страна восхищается остротой вашего ума и проницательностью. У меня нет никаких оснований отнекиваться. Но беда вот в чем: что-то пошло не так.

Ульхольм и Эдман быстро обменялись взглядами. Эдман кивнул: продолжайте.

– Я случайно нашел девицу… думаю, она единственная во всей стране, кому известен тайный ход в Прядильный дом на Лонгхольмене. Когда-то сделали для отвода грунтовых вод и осушения фундамента туннель, а потом забыли. Туннель такой тесный, что никому и в голову не придет, что через него может пролезть человек. Но девице удалось – прошлым летом она сбежала. Я уговорил ее проделать этот путь еще раз – и больше ничего про нее не слышал.

– А почему вы считаете, что она выполнила задание?

Дюлитц помрачнел. Он и сам задавал себе этот вопрос, и не раз.

– Она дала слово… Послушайте, я окружен лжецами с утра до ночи, месяц за месяцем, но ей я поверил. У нее было отчаянное положение, и я предложил ей единственный выход. На Лонгхольмене ее нет – в этом я уверен. А что касается списка – не знаю, существует ли он. Но даже если существует – понятия не имею, где находится.

Эдман подался вперед и пристально уставился на него – за много лет он научился улавливать малейший проблеск лжи в показаниях. Дюлитц спокойно встретил его взгляд. Ульхольм нервно побарабанил пальцами по столу.

– Ваши занятия, господин Дюлитц, не дают особых оснований для доверия.

Дюлитц, не отводя взгляд от Эдмана, встал и перегнулся через стол:

– Если бы у меня был этот список… неужели вы думаете, что я уже не начал бы переговоры о цене? Представьте, не выше, чем взял бы с заказчика. Даже со скидкой – снисходительность полицейского корпуса важнее. Куда важнее. – Он заставил себя улыбнуться. – И сами подумайте: если бы я уже выполнил свои обязательства и передал список заказчику, чье имя я даже не знаю, разве не заметил бы господин Эдман, с его-то известной всей стране проницательностью, некоторое… как бы сказать поточнее… некоторое шевеление в рядах густавианцев?

Эдман вновь откинулся на стуле. Углы рта сдвинулись в стороны в некоем подобии улыбки. Кивнул Ульхольму.

Полицеймейстер вздохнул и поднялся. Отряхнул рукав от несуществующей пыли.

– Ну хорошо. Мы теряем время. Найдите девчонку, Дюлитц. Она – ключ ко всей истории. Только она знает, где этот список… на сегодняшний день – важнейший документ Шведского королевства. Это отнюдь не преувеличение.

– Я уже многое предпринял, но пока безрезультатно.

Эдман внезапно вытянул левую руку, медленно и торжественно – жест, достойный римского императора, решающего судьбу побежденного бойца на гладиаторской арене. Сложил правую руку наподобие тисков и сильно сжал большой палец.

Ульхольм зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони в так и не снятой перчатке.

– Вы поняли, что хотел сказать господин Эдман? Знаете ли, на что он намекает? А вот на что: ваше желание сотрудничать можно стимулировать, если немного повысить ставки. Наши тисочки для пальцев, конечно, чуть ли не с античных времен, но пока работают. Немного смазать петли – и как новые. Когда начинают хрустеть косточки, даже самые стойкие начинают петь свою арию molto vivace, чуть ли не presto – надо же поскорее избавиться от тяготящих душу тайн. А мы, в свою очередь, рады открутить винты – уж больно много шума. Но с вами… Уверяю, господин Эдман даже не прикоснется к винтам – только ради удовольствия послушать, как в далеком будущем, на рубеже веков вы все еще вопите от боли.

III

На пожарище все еще пляшут зловещие ночные тени, но их становится все меньше – начинается рассвет. Вокруг обгоревших руин Хорнсбергета толпятся черные от сажи, усталые пожарные. Время от времени слышатся тревожные возгласы, но они уже знают: работа сделана. Огонь отступил. Впрочем, насосы, сменяя друг друга, еще работают, извиваются кожаные шланги: надо залить горящий луг, пока не подул ветер. Еще час назад казалось, что пожар охватил всю округу, но с каждой минутой его владения съеживаются и темнеют. Горький, терпкий запах и мокрая сажа – вот и все, что осталось от гордого, всепоглощающего огня. Клубится густой черный дым, но последние языки пламени и бессильное ядовитое шипение уже не пугают победивших людей.

Могила ста детей.

Ста.

Под деревом, скрытые от глаз медленно рассеивающимся дымом, над корытом для овечьего водопоя стоят двое. В корыте белеют ноги утопленника. Солнца не видно. Трудно понять, что тому виной: дым пожарища или утренний туман.

Эмиль Винге держит Карделя за руку, вздрагивающую с каждым хриплым вдохом. Тот постепенно приходит в себя. Никакие слезы не смягчают жжение в обгоревшей коже лица. Вместе с ночным мраком исчезли и рога, и чудовищная бычья голова. Пальт выглядит почти как обычно, если не считать полностью выгоревших волос и ожогов на лбу и щеках. Кое-где уже появились волдыри.

– Пойдемте, Жан Мишель.

Кардель с трудом повернул к нему голову. Глаз почти не видно – настолько отекли веки.

– Держитесь за мое плечо. И так хуже некуда, но если нас здесь застанут…

Кардель будто только что его заметил и встряхнул головой.

– Я никогда никого не убивал… по приказу – да… ядро, порох, прицелиться, учесть параллакс… это да. Ну, драки, тоже да, спуску не давал, платил с процентами… но такое… беззащитный мальчонка. Чем он мог мне ответить… он же ни в чем не виноват! Тре Русур… он же ни в чем не виноват! Он же не виноват, что безумен. Ну, нет. Останусь и дождусь справедливого суда.

Эмиль глянул через плечо. Пока их еще нет… пока еще не поблескивают в первых лучах солнца полицейские бляхи. Только пожарные, да еще крестьяне с ближайших хуторов – может, и им удастся, особенно не рискуя, погреться в лучах славы бесстрашных победителей огня. Скоро и полицейские оторвут похмельные головы от подушек – надо же доложить начальству о причинах такого пожара.

– Справедливого суда? Боюсь, ваше ожидание будет и долгим, и бесплодным. Вы это знаете лучше меня, Кардель. Наша задача – добиться поистине справедливого суда, без кавычек. И сделать все, чтобы такой суд состоялся.

Эмиль посмотрел на труп. Кардель утопил юношу, никаких ран, но мутная вода в корыте неизвестно почему стала розовой.

– Его смерть было нетрудно предвидеть. И другие смерти – тоже на нашей совести. Да, Эрик Тре Русур поджег Хорнсбергет, но кто дал ему спички? Мы и дали. А Тихо Сетон отлил свечу. Вы всего-навсего помогли Эрику. Его смерть была предрешена, и чем раньше, тем лучше. Хотел отомстить Сетону. Он, возможно, даже не догадывался о детях. Но Сетону отомстил – лишил щита, которым тот прикрывался. И если вы чувствуете за собой вину, самое лучшее оправдание – завершить то, чего хотел Эрик. Иначе все жертвы ни к чему. Пустое.

– Никакая борьба не имеет смысла. Мир лучше не станет.

– Но хоть как-то оправдать потери! Отомстить за изувеченную судьбу чистого, влюбленного мальчика!

Эмиль потянул Карделя за руку. С тем же успехом он мог бы попытаться сдвинуть с места двухметровую каменную статую.

Кардель закашлялся и с трудом, хриплым, прерывающимся шепотом выдавил:

– А вам-то какого рожна взбрело мне помогать? У меня был выбор: вы или она. Я выбрал ее. – Он вырвал руку.

– Знаю. И знаю, почему.

– Хотел помочь – и сжег ее детей… И не только ее… сто детишек. Сто…

Эмиль покосился на пожарище. Там, у холма, меньше часа назад он видел девушку.

Никого.

– На вас только часть вины, на другую часть претендую я. Но я не могу повлиять на ваше решение. Уж кто-кто, но никак не я. Но… помните тот день, когда вы вывели меня из тяжелого запоя? Вы дали мне свободу выбора. Помните? Остались сидеть на набережной и ждали, вернусь я или нет. Теперь моя очередь. Но если решите последовать за мной, дайте слово. Даже поклянитесь. Впереди битва, в которой мы обязаны победить.

Наступило молчание. Эмиль Винге, затаив дыхание, ждал ответа. С неба по-прежнему, хотя все реже и реже, слетали серые мучнистые мотыльки пепла.

– Да. Даю слово, – вяло пробормотал Кардель. – Обязаны победить.

– Любой ценой?

– Любой.

– Тогда пошли. – Он потянул Карделя за собой.

На этот раз успешно. Пальт покачнулся и с трудом сделал первый неверный шаг. Эмиль подхватил его под руку. Карделя заметно качало. По другую сторону холма – дорога в Город между мостами.

На вершине Кардель внезапно остановился. Бессильно повисшая рука внезапно окаменела. Преодолевая боль, он с трудом поднял ее и преградил Эмилю дорогу.

– Дорога в ад, – произнес он с трудом. – Думаю, вы и сами понимаете. И вы собираетесь переться туда с инвалидом, который вас уже однажды предал?

– Вам тоже не позавидуешь по части напарника, Жан Мишель. – Смешок Винге был больше похож на стон. – Не забудьте: я постоянно советуюсь с мертвецами и не всегда отличаю поэзию от реальности. Попробуйте предложить другой расклад. То, что было нашим желанием, может стать приговором. Но… куда денешься? Теперь нами движет уже не надежда, а долг.

– И что ж… останемся друзьями, пока мы вместе?

Эмиль покачал головой. Он совершенно не умел врать.

– Нет, Жан Мишель. Друзьями нам не стать никогда. У меня только одна просьба: сначала разберитесь с девушкой. Пока вы это не сделаете, толку от вас не будет. А потом приходите.

– А вы? Вы-то с чем будете разбираться?

– Разбираться? Ну, хорошо… первым делом пойду к Исаку Блуму и сделаю все, чтобы продлить наш мандат. Это будет нелегко, если вспомнить, как мы расстались. И начну понемногу вынюхивать дичь. Будьте готовы к охотничьему сезону, Жан Мишель.

Кардель высвободил руку и двинулся вперед. Каждый шаг сопровождался сдавленным стоном.

Эмиль в последний раз оглянулся на дымящиеся развалины. Не только прекрасная усадьба, не только десятки детских жизней принесены в жертву – он и сам чего-то лишился. Сколько Винге себя помнил, в душе его всегда горело пламя гнева. Беспричинного, как он теперь понимал. Но то, что раньше скорее напоминало огонь свечи, ныне превратилось в полыхающий костер. И чем полнее осознавал он свою беспомощность, тем сильнее этот костер разгорался. Он чувствовал себя плотвичкой в грубой рыбацкой сети, бабочкой под толстым стеклянным колпаком. То, что произошло, – уже произошло, что сделано – то сделано, ничто не вернуть, но цепи ответственности и вины порвать невозможно. Раньше он помогал Карделю по собственной воле, а теперь… теперь это навязчивая идея. Idée fixe. Он обязан сделать все, что от него зависит.

Иначе Город между мостами так и останется его пожизненной клеткой.

Ярость и страх неразлучны, но, наверное, страх все же сильнее. Инстинкт самосохранения заложен в душу раньше и глубже. Напрасно он пытается себя утешить. Никуда не денешься: он лицом к лицу с минотавром. Он решился проникнуть в самое сердце лабиринта, он слышал предсмертные крики детей. Что может быть хуже? Или предстоит что-то еще более жуткое?