Читать книгу Очевидец - Николай Александрович Старинщиков - Страница 9

Закон о защите свидетелей так и лежал нечитанным, поэтому с утра я решил восполнить пробел, перед тем как вновь обратиться к Вялову. Я вынул бумажки из стола и прочитал «от корки до корки». И тут же влюбился в статьи, начиная от шестой и кончая двенадцатой. В них говорилось о мерах безопасности, личной охране, охране жилища и имущества защищаемого лица. Закон позволял выдать мне специальные средства индивидуальной защиты, средства связи и оповещения об опасности. Меня могли переселить в другое место жительства, заменить документы и даже изменить внешность. Кроме того, мне могли заменить место работы или учебы, а также поместить в безопасное место.

Таковы были гарантии, провозглашенные в законе, и это вселяло уверенность – следовало лишь напомнить об этом Вялову. Просто взять и заявить, что на меня напали, что требуется защита, поскольку псевдоним, увы, не спасал: пули реально свистели вчера возле моих ушей, ударяясь в стальную колонну, под которой я валялся в пыли.

Я поднял трубку, набрал номер и принялся ждать, пока не услышал голос следователя. На Вялове словно возили перед этим дрова, и тот весь выдохся, потому что оптимизма в его голосе я не услышал. Узнав от меня о вчерашнем случае, следователь принялся говорить, распаляясь по ходу дела, словно я был виновником вчерашнего нападения.

– Нет, извините! – прервал я его. – Вы обязаны предоставить защиту!

Вялова неожиданно заклинило. Он замолчал.

– В законе прямо говорится о мерах безопасности, вплоть до изменения внешности. Но вы ничего не сделали, и в меня теперь стреляют. И еще неизвестно, где мой товарищ.

– Вы были там с Обуховым? – спросил для чего-то Вялов.

– Я же сказал! Потом я позвонил в милицию, но дежурный велел мне ждать. Это разве защита?! Где Обухов?!

– В вытрезвителе, – ответил Вялов. – В себя до сих пор не придет.

У меня отпала челюсть. Чтобы попасть в подобное заведение, Петьке следовало вначале переодеться, высосать еще одну бутылку, а потом лечь где-нибудь на видном месте – в темноту менты не суются.

– Я этого так не оставлю! – горячился я.

Однако Вялов осадил мою прыть, сказав, что товарища моего сейчас к нему привезут для дачи показаний, поскольку пока что неясно, кто в кого стрелял.

Подобный довод обескуражил меня. От колонны рикошетили реальные пули, а прокуратура решила играть в непонятки.

– Я сейчас к вам приеду, – обещал я.

– Приезжай. Ты просто опередил со звонком. Здесь и поговорим.

– А вы все-таки подумайте… Я вам не подопытный кролик, – напомнил я и положил трубку.

Мать была на работе. Я вскипятил чайник, заварил кофе, выхлебал натощак целый бокал и поскакал в прокуратуру, оглядываясь по сторонам.

Вскоре я уже был в кабинете у Вялова. Обухов Петя, похожий на мокрую курицу, сидел в углу у двери, а Вялов, с сигаретой в зубах, бродил по кабинету. Дышать опять было нечем в подобной атмосфере.

– Куда тебя черти вчера унесли? – спросил я у Петьки, присаживаясь рядом. – Взял и смылся.

Но тот не торопился с ответом, он просто сидел и чесал в стриженой голове. Он словно бы потерял дар речи и теперь существовал как бревно – без слов и эмоций.

Вялов перестал барражировать по кабинету. Подошел к окну, отворил обе створки и вернулся к столу. Потом достал из стола бланк протокола и принялся в нем что-то писать. Закончив, он обратился к Петьке.

– Говорить будем?

– Будем, – произнес Петька надтреснутым голосом.

– Тогда ты ступай в коридор, а я этого пока допрошу, – приказал Вялов, обратившись ко мне.

Минут через сорок Петька вышел из кабинета, но поговорить мне с ним не удалось: Вялов стоял в проеме двери и манил меня пальцем. Пришлось подчиниться. Я вошел в кабинет и стал рассказывать о происшествии.

Вялов слушал, не перебивая. Потом взял чистый бланк и принялся писать. Закончив, он протянул мне его для ознакомления.

– Где его носило? – спросил я.

Вялов откинулся на спинку стула, достал новую сигарету и, покручивая пальцами, стал рассказывать. Получалось, что пока я бежал к углу школы, Обухов метнулся в противоположную сторону, стараясь перехватить стрелявшего. Но стоило ему завернуть за противоположную стену, как рядом с ним остановился автомобиль. Петьку поймали за уши, сунули внутрь и на предельной скорости пошли в сторону Горелого леса. Потом вкололи какую-то дрянь и выбросили возле заправочной станции, едва снизив скорость.

Далее всё было как по сценарию: сердобольный персонал заправки связался с вытрезвителем, и те привезли Обухова к себе ночевать, тем более что удостоверения при нем не оказалось – его забрали бандиты. Петька помнил, что в машине сидели три рожи, одна из которых смахивала на негра или араба.

– Значит, вы пили вчера, – сказал Вялов, словно сам был святым от пяток до макушки.

Я согласно кивнул. Пили. Потому что хотели найти выход из безнадежного положения.

– И пули били только в колонну? – спросил следователь.

– Кажись, – ответил я, не понимая, к чему тот клонит.

– Я был там с утра, – сказал Вялов. – Все восемь попали в колонну, как будто в нее специально целились. Пули ушли в сторону безлюдных зарослей – там разве что кошки одни гуляют, и то я ни одной не встретил.

От его слов легче не стало. Пусть так, стреляли в трубу-колонну, чтобы, например, запугать, но в следующий раз меня обязательно прикончат. И я сказал ему об этом и снова потребовал соблюдения положений закона о государственной защите свидетелей.

– Ты в курсе, что денег под это нет? – Следователь горько усмехнулся. – Ни копейки. Так что закон этот мертворожденный. Мы если что и можем позволить, так это присвоить человеку вымышленное имя и допросить в закрытом режиме.

– Но там же есть и другие меры, – не соглашался я. – Вы можете заменить мне место работы, поместить в безопасное место… У меня мать, и она не виновата, что сын оказался свидетелем.

– Не так быстро, – следователь поднял руку. – Место работы, говоришь?

– Ну да. Об учебе я молчу, потому что осталось защитить диплом. Хотя с этим тоже будет проблема – приходится думать о чем угодно, но только не о защите.

– Верю. Понимаю. – Вялов поджал губы, думая о чем-то своем. – При этом мы решим сразу две проблемы.

Дмитрий Геннадиевич прикурил сигарету от зажигалки и стал расспрашивать о моей армейской службе, а под конец выдал:

– А не пойти ли тебе в МВД? У них же нехватка кадров в следствии…

Я чуть не свалился со стула, услышав подобный бред. Подобные мысли никогда не приходили мне в голову. Одно дело – отдать долг отечеству, другое – по собственному желанию воткнуться в тину. Я хорошо помнил, что после окончания учебы намеревался пойти в адвокаты.

Голова у меня сама собой метнулась из стороны в сторону, а губы изобразили подобие сковородника.

Вялов между тем продолжал:

– Ты ж ничего не теряешь. Поступишь на службу, станешь государственным человеком.

– Кем? – не понял я.

– Будешь служить государству.

– Служить?

– Чиновник в погонах – чем не защита для свидетеля-очевидца?!

В его словах что-то было. В них ощущалась некая определенность. Как бы то ни было, в МВД я становился своим человеком и мог рассчитывать на понимание.

– А маму вашу можно поселить у кого-нибудь из друзей или просто знакомых. Неужели у вас нет родни?

Родня была, но дальняя. Чужие заботы вряд могли вызвать прилив родственных чувств. Стоит сказать, что ты прячешься, как от тебя отрекутся.

– От милиции спрячут, от бандитов едва ли, – рассуждал я вслух.

Следователь между тем продолжал:

– Есть человек, который заинтересован в исходе дела – неужели не помнишь? По делу никак не обозначен. – Вялов раздавил окурок в пепельнице. – Это мать погибшего Козюлина.

– Вера Ивановна?

– Она не давала показания и по делу никак не проходит. Думаю, она примет к себе твою матушку.

Интересно у Вялова получалось: сгрёбся – и пошел жить к другому человеку.

Следователь уже нажимал кнопки телефона. И тут же изменился в лице, начав улыбаться.

– Вера Ивановна, здравствуйте! Вялов вас беспокоит. – Прислушался и тут же продолжил: – Именно тот. Как вы себя чувствуете?

Вопрос был бессмысленный. Как могла себя чувствовать старуха, потерявшая единственного сына? У нее была еще дочь-подросток, но сын был точно единственным. Других таких у нее не было.

– Тут такое дело, что просто не знаю, – старался Вялов. – Мосягину Николаю угрожают, а вчера на него напали. Возле девятнадцатой школы. После того, как он был допрошен на очной ставке.

Следователь рассказал историю нападения. Потом еще раз, уточняя детали, и после этого протянул мне трубку.

– Приезжайте с матушкой ко мне. Обязательно приезжайте, – звучало в трубке.

Мишкина мать заплакала. Потом справилась с собой и продолжила:

– Прямо сегодня…

Пришлось обещать, хотя у меня, если признаться, даже мыслей не было ехать на другой конец города. Оставалось надеяться, что мать согласится пожить у нее, пока не кончится тягомотина.

Следователь решил до конца со мной разобраться, поэтому следующим был звонок в УВД. Вялов теперь говорил с каким-то Александром Дмитриевичем и просил взять на службу без пяти минут юриста.

– Под мою ответственность, – говорил он. И, как видно, быстро нашел понимание, потому что заявил, что парень проверен, служил во внутренних войсках на Кавказе, что даже знаком со спецификой службы.

Это был бред сивой кобылы. Так мог говорить лишь человек, по горло заваленный уголовными делами, потому что никакой специфики я не знал. Возможно, Вялов считал, что выписывает мне путевку в жизнь.

Трубка опустилась в гнездо, а глаза «полководца» устремились в мою сторону.

– Ступай, – сказал он. – Тебя там ждут.

Меня на ходу запрягали в другую повозку.

– А кто он такой? Как его? Александр Дмитриевич? – спросил я.

– Начальник управления кадров. Полковник внутренней службы.

Вялов уцепился за сигаретную пачку, на ходу пожал руку и подтолкнул к двери.

– Ступай, а то он после обеда собирается уехать. И документы свои не забудь. У тебя же на лбу написано, что ты мент от рождения.

Он ошибался. От рождения я был Коля Мосягин, который в менты поступать не мечтал.

Оказавшись за дверью, я понял, что Обухов опять куда-то смылся.

«Похмеляться, сучок, побежал», – ворчал я, шагая к выходу и косясь по углам. Ни на втором этаже, ни в туалете, ни даже на улице Петьки не оказалось. Тут и гадать не надо – поскакал похмеляться. Он еще вчера говорил, что два следующих дня у него будут свободными.

Сидя в маршрутном такси, я набрал номер, но телефон Обухова опять оказался вне досягаемости. Возможно, мент не хотел рассказывать про то, как вчера его усадили в машину, а потом вытряхнули на обочине, словно дерьмо с лопаты. Но я-то ведь понял бы, в каком положении тот оказался. Для меня он вне подозрений, потому что проверен, потому что мы оба в долгу перед Мишкой. Так что зря этот лось ломанулся.

Добравшись до УВД и, получив временный пропуск, я направился в отдел кадров. И вскоре сидел напротив полковника в зеленой армейской форме и слушал лекцию о службе в милиции. Полковнику на вид было лет пятьдесят. Лицо сухое, скуластое, фигура поджарая.

– Я тоже когда-то был всего лишь сержантом, – сказал полковник и стал рассказывать про те блага, которые обретает соискатель офицерской должности. Зря полковник старался: я точно знал, что ситуация с «благами» в милиции далеко не простая.

Закончив говорить, Александр Дмитриевич поднялся из кресла и повел меня знакомить с инспектором кадров. Он завел меня в кабинет, представил какому-то капитану в милицейской форме и сказал, что я буду служить в следствии. Сказал и вышел за дверь.

– Служить, значит, хочешь? – проговорил капитан. – А на гражданке-то что? Нелепуха?

Я пропустил мимо ушей слова офицера, словно не со мной тот разговаривал. Да и не разговор это был, а так, мысли вслух.

Капитан поднял трубку внутреннего телефона и стал опять говорить:

– Филиппенко? Мордашов говорит. К тебе подойдет человек – шеф наш привел ко мне… Так ты поговори с ним о будущей службе. А потом звякни. Ага…

Трубка шлепнулась в привычное место. Капитан поднялся из просторного кресла и, взяв меня под локоть, потянул в коридор.

– Повернешь, значит, за угол, – учил он, – увидишь там лестницу – вот по ней и шагай, до самого верхнего этажа. И там как раз увидишь дверь. Ступай. И с рапортом потом ко мне.

Скорее всего, он имел в виду заявление, поскольку я не состоял пока что на службе и рапорта писать был не обязан. Поднявшись к двери, я нажал на кнопку и стал ждать. Вскоре та отворилась: в проеме стояла женщина лет тридцати – в легком платье с глубоким вырезом на груди и кудрявыми светлыми волосами. Глаза у тетки были зеленые. Казалось, она видели меня до печенок.

– Мне Филиппенко, – сказал я.

– Слушаю вас, – ответила дама

Так я оказался в отделе, который возглавляла подполковник Филиппенко. Для беседы со мной дама пригласила своего заместителя – мужика лет сорока в гражданском костюме, и тот стал задавать мне вопросы – где служил, чем занимался в последнее время, какая у меня специальность. Я сказал, что работаю сварщиком. В глубине души я надеялся, что, услышав о моей специальности, мне тут же укажут на дверь.

Однако этого не случилось. Заместитель даже как будто обрадовался. Выходило, что сварщики им тоже нужны – подварить чего-нибудь, отрезать. Потом он неожиданно перешел к вопросу о моей второй специальности.

– Юристы нам нужны, нужны юристы, – бормотал он. – То есть, конечно, не сами юристы, а следователи…

После окончания учебы мне всё равно пришлось бы искать работу, поэтому я ответил согласием. Написал заявление о приеме на службу в органы внутренних дел на должность следователя, и Филиппенко тут же, задав несколько вопросов на профессиональную тему, мне его подписала: в юриспруденции я разбирался не хуже, чем в сварочном деле. И по возрасту я подходил. Оставалось пройти медицинскую комиссию и дождаться приказа о зачислении на службу.

– Мы обязаны проверить вас по всем каналам, – сказал заместитель. – Этот процесс происходит с каждым сотрудником.

Назад пути не было никакого, и я лишь послушно соглашался.

– В этом нет ничего секретного, – добавила Филиппенко. – Меня тоже проверяли. Ступайте.

С бумажным листом в руках я вернулся к капитану. Однако того не оказалось на месте. За другим столом сидел старший лейтенант. Спросив у меня, для чего мне капитан, он принял от меня заявление и тут же выдал бланк для прохождения комиссии.

– Результаты на руки не выдаются, – напутствовал он. – Так что позвони нам, как только пройдешь комиссию,

Выйдя из здания УВД, я пошел за угол, в сторону улицы Марата, сел в трамвай, идущий в сторону медсанчасти УВД, и в этот же день успел пройти нескольких врачей. Кроме того, мне следовало принести целый ворох справок из различных диспансеров – наркологического, психиатрического, туберкулезного, а также сдать кровь на СПИД.

В седьмом часу я вышел из поликлиники с аппетитом, как у волка: без завтрака, обеда и ужина живот у меня подвело. И тут на ум пришла Мишкина матушка Вера Ивановна.

До Севера было лишь несколько остановок. Я прыгнул в подошедший трамвай и вскоре уже сидел на кухне у Веры Ивановны. Трехкомнатную квартиру, пока Мишка служил в армии, Вера Ивановна поделила, чтобы не было у сына проблем на случай женитьбы. Теперь у Мишки точно не было никаких проблем, а малогабаритная квартира в районе «Трех богатырей» наверняка пустовала, так как Люська постоянно теперь проживала с родителями.

– Так и живу теперь… – говорила Вера Ивановна. – Существую…

Она отошла к кухонной плите и заплакала. Одиночество давило на нее изо всех щелей – дочь училась в другом городе и, естественно, не могла ездить часто.

– Была бы моложе – на работу опять поступила бы. Твоя-то работает мамка?

– Работает…

– А на тебя, говоришь, напали?

– Напали…

Вера Ивановна поставила на газовую плиту чайник, достала колбасы, пару яиц и принялась готовить глазунью – любимое Мишкино блюдо.

– Не повезло ему, – говорила она. – Ой, не повезло с женой! Они же ругались – из-за денег, словно в них счастье. Она его и в Чечню отправляла из-за них же, а сама в это время здесь успевала – так что одному богу известно, от кого у нее Игорек.

Она в упор посмотрела мне в глаза и продолжила:

– Для нее-то ведь нету разницы, от кого, потому что она-то ведь мать. И ребенок при ней. А каково мне. Они даже ребенка теперь от меня прячут. Не хотят, чтобы я брала его на руки.

Слова эти не были для меня новостью. Я знал от Мишки, что мать неровно дышит в отношении Люськи. Между ними словно черная кошка пробежала – в первый же день после свадьбы.

Я сидел и молчал. Пусть говорит человек. Пусть разрядится.

– Не верю я, что Коньков просто так начал стрелять. – Вера Ивановна отвернулась к плите. – С чего бы вдруг взять и начать ему? Взял и застрелил. А других ранил…

Она задумалась, глядя в окно, потом вдруг продолжила:

– Вот я и думаю, что всё сходится. Не могла она родить по этому времени. Говорит, что он у нее недоношенный… Враньё! Улеглась в больницу, будто на сохранение. Пыль в глаза пустить. Ребенок зачат в момент, когда Мишин отряд находился в командировке.

Мишка рассказывал мне о подозрениях матери и называл это старушечьим бредом. Он так любил Люську, что готов был носить её на руках. А та отвечала ему, как видно, тем же. Я не видел их расстроенными. Возможно, Вера Ивановна, как и многие матери, не доверяла снохе.

– А вы с матушкой хоть сегодня переезжайте ко мне, – сказала она. – И живите хоть всю оставшуюся жизнь – я хоть воспряну с вами. Пусть Аннушка мне позвонит. Или я сама ей сейчас позвоню.

Она двинулась было с кухни, но я остановил. Мать была совершенно не в курсе последних событий. Новость из уст бывшей соседки могла свести ее с ума.

– Я сам с ней поговорю. Извини меня, тетя Вера. Хотел увидеть тебя и попросить прощения.

– За что? Христос с тобой…

У Веры Ивановны округлились глаза. Она села напротив.

– Что Мишку не спас…

– Не думай об этом, – махнула она рукой, – видно, такому уж быть. А ты ешь, не стесняйся.

Справившись с глазуньей и допив чай, я вдруг понял, что не смогу сюда перебраться. Да и мать едва ли согласится ездить отсюда на работу в такую даль.

Помолчав с минуту, я стал собираться. То, что касалось меня и Мишки, давно было сказано, и Вера Ивановна это теперь понимала. Она просто стояла рядом и смотрела, как я обуваюсь в прихожей. Можно было лишь догадываться, что творилось в ее материнском сердце. Для нее это было горе, которое нельзя пережить.

Поцеловав ее в щеку, я вышел на улицу, сел в проходящую мимо «газель» и поехал к себе в Заволжский район. Дорога проходила вдоль волжского косогора, виднелась внизу громадная масса воды, рассеченная мостом, построенным, говорят, при последнем царе Николае.

Трясясь на асфальтовых кочках на спуске к Волге, я думал о собственной жизни. Защита свидетелей оказалась фикцией: нашелся кто-то, кто рассказал обо мне Конькову, и тот моментально использовал информацию – через своих друзей, через администрацию следственного изолятора. Наверняка следователь не имеет к этому никакого отношения. И прокурор не имеет. И Петька Обухов… Обо мне мог рассказать кто угодно. Это могут быть потерпевшие, каждый из которых находится пока на лечении. Один до сих пор хромает, второму недавно делали повторную операцию: пуля прошла через верхнюю челюсть, обезобразив лицо. Третьему удалили разбитое пулей яичко, сшили пенис и направили на реабилитацию в санаторий. Четвертый носит на перевязи правую руку, из которой сочится жидкость. Могли они рассказать обо мне? Едва ли…

Впрочем, каждый из них мог невольно проболтаться о том, что в милицейской автомашине находился еще один человек, который дает теперь показания, и которого зовут вовсе не Сидоров. И не Петров…

Мишка всегда был моим лучшим другом. Он выручал меня на войне. Память о нем не позволит мне отказаться от дачи показаний – только бы Обухов перестал метаться.

«Газель» перебралась по мосту на другой берег, поднялась в гору, и тут я решил, что надо бы заехать к Людмиле. Все-таки я ей не просто так, а товарищ погибшего мужа. Я вышел из машины, позвонил ей на домашний телефон, а минут через пять уже был на месте. В углу стояла детская кроватка, тут же была и коляска. Ребенок спал, и мы тихонько разговаривали.

Оказалось, что предки перебрались у нее в «Три Богатыря». Они решили, что так будет лучше, если займут пустующую Люськину квартиру. Дважды в неделю они бывают теперь у нее – продуктов купить, с ребенком посидеть, постирать накопившееся белье.

Данная новость, признаться, сильно удивила: уж не счастью ли чужому боятся помешать родители? Для чего оставлять одинокую дочь – вдову?

– Там бомж какой-то забрался – вот они и решили, – говорила Люська.

Она сидела в глубоком кресле, разглаживая на бедрах платье. Росту в ней было чуть меньше, чем у меня. Это был тип женщины спортивного телосложения. Густые темные волосы кольцами струились у нее по голове, спадая на плечи. У Люськи были природные кудри.

Она посмотрела по сторонам, и я вдруг понял, что в квартире нет Мишкиного портрета. Раньше был. Я хорошо это помнил, потому что портрет стоял на серванте.

– А где Мишкино фото? – спросил я.

– Тяжело мне с ним, – сказала Людмила. – Кажется, смотрит за мной беспрестанно, куда бы я ни пошла.

– В этом нет ничего странного, – сказал я. – Это эффект портрета. Причем каждого, без исключения.

«От моих слов вряд ли ей станет легче, – думал я, – потому что нелегко понимать, что чей-то взгляд следит за тобой – пусть даже с портрета. Так что, может, она и права, что убрала его подальше – позже опять поставит на видное место…»

Ребенок проснулся и заплакал. Возможно, он пробудился из-за меня, и я стал извиняться.

– Есть захотел, вот и проснулся, – успокоила меня Люська.

Она подошла к кроватке, нагнулась, развернула пеленки и стала поглаживать малыша. Тот покряхтывал, какое-то время терпел, а потом вновь расплакался. Мать сменила ему подгузник, вновь запеленала и взяла на руки.

– Отвернись.

Людмила вернулась в кресло и стала кормить ребенка грудью. Тот чмокал, торопясь, и даже прикашливал. Потом он утомился, а я по-прежнему смотрел в окно.

– Можешь повернуться, трапеза закончена, – сказала Людмила. Потом спросила у меня, не хочу ли я чаю.

Но я ничего не хотел. Чего я хотел, так это определенности в жизни. На носу защита дипломной работы, а мне приходилось бегать по складкам местности, словно зайцу.

– Что случилось?

Пришлось рассказать ей про случай у девятнадцатой школы.

Однако мои слова не заинтересовали ее. Возможно, оставшись без мужа, она испытывала даже злорадство.

– К Вере Ивановне сегодня заехал, – проговорил я, чтобы не сидеть истуканом.

– И что она там? – оживилась Людмила. – В том же духе? Пылит, старуха?

– В смысле? – не понял я.

– Меня, чай, ругает.

– За что?

– Ой, не надо!

Люська вскочила из кресла, положила ребенка в кроватку и стала ходить по залу, на ходу поправляя предметы.

– Она же всем теперь говорит, что я во всем виновата. Даже Вялову наплела, будто у нас с Козюлиным были плохие отношения.

Она назвала мужа по фамилии, как и раньше, еще при жизни. Откуда взялась эта привычка. Слышать подобное было невмоготу даже мне, человеку постороннему.

– Как ты у нее оказался? Специально ездил, что ли? – спросила она.

– Говорю, по пути заехал. Оформляюсь в милицию тоже, проходил комиссию… Там же рядом как раз…

– И кем ты?

– Следаком в РУВД.

– А-а-а, вот оно что…

Людмила понимающе качнула головой. Она вернулась в кресло и снова стала расспрашивать про бывшую свекровь, и это походило на допрос.

– Зря ты так на нее, – отвечал я. – Вера Ивановна потеряла сына.

– А я кого потеряла?! – вскинулась Людмила. – По-вашему, я потеряла куклу?! Или все же человека?

– Мы не виноваты, так получилось…

– Не виноваты… И она, скажешь, не виновата?!

Это был результат накопившихся чувств. Не скажи я о Вере Ивановне – не было бы истерики.

Дверной звонок заставил меня вздрогнуть. Люська поднялась и пошла открывать.

– Посмотри сначала, кто там стоит, – метнулся я следом.

– Да ладно тебе, – огрызнулась Люська. Она была неузнаваема.

За дверью оказалась ее мать. Сверкнув на меня взглядом из-под ресниц, она прошла с сумками на кухню. Потом вернулась и стала разуваться в передней.

– Соскучился? – бормотала она.

Вопрос был бессмысленным, и я промолчал.

– Как живешь? – снова спросила тетка Елена. – Не женился пока?

От подобных расспросов коробило. Я отвечал, что пока не женился и не собираюсь. И еще я сказал, что нет пока той, которая согласилась бы выйти за меня.

– Он у Веры был только что, – сказала Люська. – По пути заехал.

Информация о свекрови, как видно, была для нее важнее, чем то, что вчера нас с Петькой едва не прикончили.

– И как она там? – спросила Орлова. – Плесенью не покрылась от злости?

– Плачет, – ответил я, глядя в пол.

– Ну и пусть плачет… Осторожнее надо быть. Обыскивать. А то собрались впятером, а обыскивать будет дядя – не так ли?

Линолеум плыл у меня перед глазами. Я не верил своим ушам: о Мишке говорили, словно он был посторонним.

– Я тоже там был, – напомнил я. – Мы не смогли его обыскать. Такое бывает. Раз в жизни, может…

Голос у меня отдавал железом.

– Да это я так. К слову пришлось, – принялась лебезить Орлова. – Иначе же как это можно объяснить. Извини уж…

Она прошла в зал и уселась в кресло, в котором я перед этим сидел.

– Говорят, дурачок хочет дом продать – слыхала? – сказала она дочери, поглаживая руки. – Пока этот сидит.

– Кто? – спросил я.

– Биатлонист, – ответила Орлова. На лице у нее вдруг мелькнула едва заметная волна.

– Так он же сидит, – напомнил я.

– А шут его знает, – замялась та. – Говорят, что хотят продать через кого-то, а как – не знаю. Ему же деньги нужны на защиту. Троим адвокатам платить – шутка в деле…

Орлова обернулась к дочери. Та смотрела ледяными глазами.

– Выходит, собрался выскользнуть, – подумал я вслух. – Он думает, что это ему поможет.

Люськин взгляд устремился теперь ко мне. Казалось, она едва сдерживает себя, чтобы не закричать.