Читать книгу Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de siècle до Вознесенского. Том 1: Время символизма - Николай Алексеевич Огнерубов, Николай Богомолов, Н. А. Богомолов - Страница 12

О Вальтере Федоровиче Нувеле (1871–1949), которого друзья неизменно называли Валечкой, нам, к сожалению, известно гораздо меньше, чем хотелось бы. Его имя постоянно мелькает на страницах различных мемуаров и документов, относящихся к истории русской культуры конца XIX и начала XX века, однако составить себе представление о нем как о личности не так-то просто. И прежде всего потому, что он сам не был творческим человеком, хотя сочинял музыку, кое-что писал (до сих пор полностью не опубликована и даже толком не введена в научный оборот рукопись его мемуаров о С.П.Дягилеве286), был другом музыкантов и художников, писателей и философов. Но ни один аспект его личности не выявился сколько-нибудь полно и не остался в истории русской культуры.

Доступные материалы рисуют нам самого разного Нувеля. Вот еще в 1897 году он в письме к К.А.Сомову рассуждает об искусстве балета и как о художественном явлении и одновременно о современной его окраске287, – и этот интерес продлится по крайней мере до 1930-х, когда после смерти Дягилева он будет принимать живейшее участие в устройстве судьбы актеров его труппы, а потом начнет работать с труппой балета Монте-Карло. Вот он участвует в организации кружка «Вечера современной музыки» – и в те же 1930-е дружит со Стравинским, составляет музыку для балетов… Вот он входит интимным другом в среду художников-мирискусников – и продолжает дружить с Сомовым и Бенуа еще очень долго. Он мелькает среди посетителей петербургских Религиозно-философских собраний и парижских премьер, в редакции «Мира искусства» и на вечерах у Вячеслава Иванова – одним словом, попадает, как сказали бы нынче, в художественную элиту своего времени. Но в то же самое время он ведет сложные любовные интриги, устраивает свидания приятелей, в круге его общения оказываются люди самого низкого положения и чрезвычайно непритязательные по своим нравам288.

Он всюду свой – и в то же время везде чужой, живущий наособицу, никому не подчиняясь, кроме своих не всегда ясных ощущений. Вот замечательная зарисовка его роли в редакции «Мира искусства»: «Теперь, по словам Шуры <А.Н. Бенуа>, в Петербурге “Мир искусства” представляет такое: монарх – Дягилев, Дима <Д.В. Философов> – рабочий, слепо поклоняющийся первому. Бакст, лебезящий и вторящий обоим. Нурок бесцветен; Валечка индепендантно потирает себе руки, веселясь и сияя, но дела и роли не имеющий»289. Позволим себе повторить цитату, уже когда-то приводившуюся, но слишком уж яркую, чтобы оставить ее без употребления: « Я верю в Валичку, и не то что в композитора Нувеля или магистра графа Новицкого <…> но именно в Валичку, такого, каким мы его знаем, с папироской в зубах, с подергиванием усиков, с судорожным смехом и сентиментальным рукопожатием! Валичка! да это перец, без которого все наши обеды были бы просто хламом, да не только перец или не столько перец, сколько маленькая грелка, ставящаяся под блюда; положим, горит в нем спирт, а не смола, но все же горит, все же пламя есть, а пламя, как в ночнике, так и на солнце – все же пламя, животворящее начало, свет и жар; и спичка может поджечь город и бесконечное пространство леса или степей – и я кланяюсь перед спичкой, перед зажженной. Я вовсе не хочу этим сказать, что я Валичку мало уважаю и отношусь к нему покровительственно; das sei ferne290. Но я хочу этим сказать, что Валичка не костер, каким был Вагнер, и не солнце, как Будда <…> что в Валичке мало материи, которая горит (в нас всех очень ее мало <…>) но что есть, то горит и может поджечь, и я, как истый огнепоклонник, кланяюсь ему и заклинаю его, чтоб он бережно обращался с собой, чтоб не потушить себя, что было бы грустно и для нас и для него. Но, кажется, моя просьба в данный момент mal à propos291, так как он не думает потухать, а как раз разгорается все ярче и ярче, что весьма отрадно. <…> Валичка – спирт, это недурно, он, правда, веселый, зеленоватый, издавая легкий гниленький запах, играя – кусливый, но в то же время такой, что к нему серьезно не относишься, хотя он и опасный»292.

И уже гораздо позже, как раз в то время, к которому относится большинство публикуемых нами писем, Сомов пишет своей постоянной корреспондентке А.П. Остроумовой-Лебедевой, давая Нувелю такую характеристику: «Я боюсь признаться Вам, с кем я дружу теперь, – с Валечкой, которого Вы так несправедливо не любите. Я же его очень люблю и ценю. Он мудр, умен, блестящ и зол языком, но доброго сердца, бескорыстен и до конца свободен духом»293.

Вместе с тем необходимо заметить (это также отражается в публикуемых письмах), что Нувель был не только Петронием, арбитром изящества, каким его нарисовал Вяч. Иванов в адресованном ему послании «Petronius redivivus», но еще и играл существенную роль пропагатора гомоэротических интересов в тогдашнем Петербурге. Конечно, как показывает история, эта сфера никогда не была исключена из городской жизни294, но именно при живейшем участии Нувеля тема получила широкое распространение. С некоторым удивлением А.Н.Бенуа вспоминал, как вернувшись в Петербург весной 1907 г., он застал там нечто совсем новое: «…от оставшихся еще в городе друзей – от Валечки, от Нурока, от Сомова я узнал, что произошли в наших и в близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией довольно удивительные перемены. Да и сами мои друзья показались мне изменившимися. Появился у них новый, какой-то более развязный цинизм, что-то даже вызывающее, хвастливое в нем. Наши дружеские беседы и прежде не отличались скромностью и стыдливостью, но тогда тон все же был иной, более сдержанный, а главное, такие разговоры в сущности ни на что “реальное” не опирались <…> Теперь же разговоры все чаще стали носить отпечаток пережитой были, личного опыта. Особенно меня поражало, что <те> из моих друзей, которые принадлежали к “сторонникам однополой любви”, теперь совершенно этого больше не скрывали и даже о том говорили с оттенком какой-то “пропаганды прозелитизма”. Наконец самый видный из моих друзей, Сережа <Дягилев>, о котором раньше полагалось лишь “догадываться”, что он презирает женщин и что дружба с кузеном Димой <Философовым> основана не на одной духовной симпатии, теперь, порвав с кузеном, обзавелся юными и очень приятными с виду секретарями. И не только Сережа стал “почти официальным” гомосексуалистом, но к тому же только295 теперь открыто пристали и Валечка и Костя <Сомов>, причем выходило так, что таким перевоспитанием Кости занялся именно Валечка»296.

Эта тема заслуживает упоминания, поскольку в некоторых письмах Гиппиус достаточно откровенно обсуждает проблему гомосексуализма, которая была для нее вполне животрепещущей не только в связи с личностью Д.В. Философова (кстати, Нувель был действенным участником вовлечения его в будущий «тройственный союз»), но и по другим интересам. Напомним, что в своем дневнике «Contes d’amour» она записывала в 1899 году: «О, Таормина, Таормина, белый и голубой город самой смешной из всех любовей – педерастии! Говорю, конечно, о внешней форме. Всякому человеку одинаково хорошо и естественно любить всякого человека. Любовь между мужчинами может быть бесконечно прекрасная, божественная, как всякая другая. <…> с внешней стороны я люблю иногда педерастов. <…> Мне нравится тут обман возможности: как бы намек на двуполость, он кажется и женщиной, и мужчиной. Это мне ужасно близко. То есть то, что кажется»297.

Но все-таки главным, что привлекало Гиппиус в Нувеле, судя по всему, была его заинтересованность в религиозных проблемах, так Мережковских волновавших. Не случайно его имя регулярно встречается на страницах другого дневника Гиппиус, названного ею «О Бывшем» и повествующего о событиях, связанных с основанием и деятельностью той «церкви», которая объединяла очень узкий круг единомышленников и единочувственников. То, что Нувель получил хотя бы краткий доступ в этот круг, свидетельствует, что на какое-то время он стал близким Мережковским (и, думается, особенно Гиппиус) человеком.

Эта близость особенно сильна была в 1900–1901 гг., когда «церковь» только начиналась, и Гиппиус говорила: «Сходились тогда: мы двое, Бенуа, Нувель, Философов, Гиппиус и Перцов <…> внутренне различные были внешне связаны: Философов, Нувель, Бенуа, а внутренне связанные: мы двое и Философов – были внешне разделены»298. И тогда Нувель выполнил свою главную для дела Мережковских роль: он помог им обрести Д.В. Философова, после чего, судя по всему, отошел от их религиозных интересов, двинувшись в сферу «эстетизма» и собственных жизненных исканий, которые Гиппиус далеко не всегда могла поддерживать. Не случайно в последней своей книге, воспоминаниях о Мережковском, она писала: «Конечно, ни Бакст (лично мы с ним очень дружили), ни Нувель (тоже наш приятель) не могли тоже иметь много связи с занимавшими нас вопросами…»299

Но памятником их общения остались письма.

Не приходится сомневаться, что публикуемые письма Гиппиус к Нувелю являются лишь сравнительно небольшой частью эпистолярия. Прежде всего, конечно, мы не обладаем ни одним письмом Нувеля к Гиппиус, а потому лишены возможности непосредственно оценить ум и острый язык Нувеля. Но и письма Гиппиус сохранились далеко не все. В конце 1901 она в дневнике рассказывала о событиях этого года:

Во время весеннего моего метанья я все старалась обманывать, поддерживать себя мыслью, что в крайнем случае я уйду от них обоих, от Дмитрия Сергеевича и от Философова. <…> И в эти дни я говорила со всеми, искала огня у всех. Говорила с Минским о нем. Говорила с Нувелем, возвращаясь в белую ночь от Розанова. Нувель мне показался страдающим, и что-то искреннее мелькнуло в нем. Он сказал: «Пишите мне, прошу вас. Мы должны узнать друг друга» <…> В переписке стало все настойчивее выясняться, что для нас главное – не общее, потому что мы говорили мимо друг друга. <…> я уже знала, что для нас Главное – разное <…> Последнего слова, однако, с прямотой, словами, не было сказано, т.е. что «нет ничего общего», а сделалось так, что прекратилась переписка после нескольких его злых писем, злость под разными предлогами <…> Нувель считает себя выше меня, а я – себя выше него. И ничего не будет между нами, так же, как если бы я считала себя ниже его, а он себя – ниже меня. Он почти страшен отсутствием понятия о Любви. Жалость ему заменяет любовь. <…> Влюбленность не связана, вне Бога, с любовью. Так мы разошлись – и даже не очень честно – до времени300.

Именно к этому времени и относятся сохранившиеся до наших дней письма, которые мы публикуем полностью по автографам (РГАЛИ. Ф. 781. Оп. 1. Ед. хр. 4)301. Они в значительной своей части написаны во время пребывания Мережковских за границей. Это пребывание было различным по своему статусу – то поездки для лечения, то отдых, то длительный отъезд с попыткой построить особую интеллектуальную среду, в которой можно было бы отыскивать способы наиболее плодотворного существования302. Такие колебания статуса, на наш взгляд, представляют значительный интерес для изучения жизни русской диаспоры в предреволюционные годы, поскольку могут помочь определить границы между различными типами поездок за рубеж.

Последнее, что нам известно о дальнейших отношениях Мережковских и Нувеля, – некоторые сведения об их встрече в Париже весной 1907 г.303

В приложении 1 печатаются три письма Мережковского к Нувелю, относящиеся к более раннему времени и непосредственно не связанные с основными темами писем Гиппиус, однако существенные для определения самого духа отношений между Нувелем и Мережковскими как единым целым. Эти письма хранятся в том же фонде: РГАЛИ. Ф. 781. Оп. 1. Ед. хр. 9. Письмо 1 цитировалось в научной литературе304. Приложение 2 составили впервые вводимые в научный оборот письма Нувеля к Д.В. Философову, выразительно рисующие отношения между двумя людьми, небезразличные для верной оценки основного корпуса. Эти письма хранятся: Amherst Center for Russian Culture. Zinaida Gippius and Dmitry Merezhkovsky Papers. Box 6. Folder 31.

Приносим искреннюю благодарность хранителю архива проф. Стенли Рабиновичу за помощь и постоянное содействие в работе, а также Институту «Открытое общество» за предоставление гранта для работы в американских архивах (№ НАТ 081).

В п е р в ы е: Диаспора: Новые материалы. СПб., 2001. [Т.] II. С. 303–348.

З. Н. ГИППИУС – В.Ф. НУВЕЛЮ

1

Что есть грех?

В.Ф. Нувелю

Разберите там, что у вас есть, чего нет: это – грехи вообще и даже считаются таковыми, если и нет на то сознания, т.е. что они – грехи.

Однако, гениальный студент из Москвы! Думаю, что знаю его. Интересный факт306.

З.Гиппиус.

Розановские воскресенья отменены!307

2

Вальтер Федорович, если свободны – приходите завтра (во вторник) вечером. Не раут, а лишь двое-трое, для полуинтимных-полуофициальных совещаний.

З.Гиппиус.

25.2.<19>02

СПб.

Люди Божьи и скопцы.

Истор<ическое> исследование

Н.В.Реутского

Москва 1872

Люди Божьи

русская секта так называемых

духовных христиан

И.Добротворского

Казань

В Университетской типографии 1869

Секты

Хлыстов и Скопцов

Исследование

Свящ<енника> Константина Кутепова

Ставрополь Губернский

Типогр. Тимофеева 1900308.

3

Четверг.

30 Мая <19>02

Ура! Я нашла ваши письма! И прониклась к вам нежностью. И жалостью, смешанной с презрением, ко всем людям (себя включая), которые не умеют хранить ничего хорошего, относятся друг к другу легкомысленно и во всякую минуту бросают один другого, как – по английской поговорке – «горячую картофелину». Нет, что-то тут не то. Должно быть, мы не настоящие люди, а так, плесень. Но я еще карабкаюсь, а вы глухо и покорно проваливаетесь. Вы допустили, распустили себя до… вы думаете, я скажу «до греха»? О, нет! До – бездарности. Это самое ужасное самопроклятие. Всякий человек – свечка с фитилем, да еще с очень чувствительным. Огонь в мире есть, надо только от него не удаляться, а приближаться. Он везде – в бескорыстной человеческой мысли, в случайном порыве, в книгах, в рассветном небе за собором, в желании любви, в действенном страдании, был он и в моих протянутых к вам руках… а вы потушили уже тлевший, м<ожет> б<ыть>, фитиль; вы живете в такой атмосфере бездарности и тупости, что и сами сделали себя бездарным. Последний вечер…… Боже мой! Как все это было страшно! Страшнее, чем вы себе позволяете предполагать. И… знаете что, вы не сердитесь, но иногда мне кажется, что вы… делаетесь некультурным. Почти незаметно наша «культура» переходит в варварство. Каменный век начинается. «Декадентство» – каменный век. Презираю вас (и себя) и поэтому люблю обоих (по вашему рецепту). Хотела бы еще видеть вас. Едем мы в воскресенье. Не зайдете ли как-нибудь?

З.Мережковская.

P.S. И что меня заставляет с вами видеться? Вот уж самое бескорыстное чувство!!

Разрываю конверт. Не приходите, мы таки едем в субботу. А напишите.

Если не зайдете – напишите в Лугу (СПб. губ.) имение Заклинье.

4

г.Луга СПб. губ.

Им<ение> Заклинье.

20.7.<19>02

Как поживаете, милый Вальтер Федорович? Я нет-нет да и вспомню вас, невольно и бескорыстно (в последнем, впрочем, вы не сомневаетесь). Я ужасно верная, к тому же привычливая, и до тех пор не рву с людьми, пока меня… не намеками какими-нибудь, а определенными словами гулять не пошлют. А вам это делать нет нужды, я вам не сплошь надоедаю, а лишь изредка. – Признаться, имела против вас зуб, да за давностью времени даже и крошечная моя неодобрительная досада прошла, осталось непроходимое (т.е. я хочу сказать «постоянное») доброе и ласковое к вам чувство. Но для порядка вспомню ваш грех: зачем даете всем мои письма читать? Я ваши хоть потеряла было, да нашла, и никто на них взора не кинул. А ими интересовались, наверно, больше, чем моими, – просили и спрашивали. Письмо беззащитно, само за себя постоять не может; поэтому надо ко всяким письмам относиться с особой осторожностью, как к детям. Говорю не только о «секретных», но обо всяких.

Знаете ли про наши дела? Слыхали ли, что, кроме журнала, налаживается и «Литературная книжная лавка»309? Уже не только слияние церкви с интеллигенцией310, а и литературы с публикой! О нашем блестящем путешествии, «слиянии декадентов-литераторов с народом» – вы, вероятно, слышали в подробностях311. Мы, приехав, только об этом и говорили, даже Розанов пошатнулся (он и обедал, и спал, и умывался у нас в эти три дня в Петербурге). Д.С. теперь страшно занят мыслью о… вывеске для «Лавки»! Кстати, где Бакст312? Он тоже со мною «обратился» по-вашему, на письма не отвечал и все такое, однако скажите ему, что я его по-прежнему люблю.

Многое имею сказать вам, а потому пока умолкаю, в ожидании отклика. Вы ведь в городе? И в одиночестве? И в обычной гордой радости, что можете быть одиноким? Ну можете; да только нужно ли?

Здесь у нас весьма великолепно…. было бы, если бы не странный дождь и холод. Очевидно, кончина мира.

Ваша З.Гиппиус.

5

Пошлите в кассу за билетами, оставленными на ваше имя, 5 кресел. Пошлите до понедельника, т.е. до дня представления313.

Ваша З.Гиппиус.

11.10.<19>02

6

25.II.1903 (СПб.)

Дорогой Валичка! Как-то вдруг вспомнилось о вас внезапно, о ваших надеждах; о ваших разочарованиях; о ваших ненужных словах и нужных, но никогда не сказанных мыслях. Но что вы? Конечно, хорошо? Ну и конечно – не хорошо?

Ваша З.Г.

Открытка. Почт. штемпель 6-3-03.

7

А<lpes> M<aritimes>

St.Raphaёl

H<ôtel> Beau Rivage.

25.3.<19>04

Валичка, милый мой.

Вспоминаю вас часто, сердечно, горячо и глубоко. Я – верная, хотя бы и в малом. Мне захотелось написать вам, и я вспомнила, что вы обещали ответить, если я иногда напишу. (Свободно, конечно, т.е. если тоже захотите). В сущности, кажется, что у людей больше друг к другу дурных чувств, нежели хороших; но это неверно. Просто дурные чувства легче проявлять, нежели хорошие. А для хороших и слов как-то не хватает, не находишь, точнее, – это первое, второе же – стыдишься их, хотя это безбожно, дико и странно.

Жизнь необыкновенно трудна, – хочешь или не хочешь, признаешь или не признаешь, – все равно. Я предпочитаю не обманывать себя и прямо смотреть этому в глаза. Это все-таки легче. И вам, милый Валичка, труднее, как вы там ни связывайте неприступными «узлами» нить «меж сердцем и сознаньем»314. Не отвергайте же мою тихую человеческую дружбу, единственную, как я сама единственная во всем мире (и вы). То, что я вам могу дать – я не дам никому другому (праздно будет лежать) – и вы ни от кого другого этого не получите. Вопрос, значит, лишь в том, нужно ли вам это мое, а я думаю, что да, потому что и мне нужно что-то ваше.

Здесь холод волчий и мистраль. Я чувствую себя скверно (физически) и очень стараюсь не умереть. Это было бы глупо. Впрочем, если умру несмотря на старания, – значит, так нужно. Дима315 кроток и ясен, отличный у него характер. Ваша сестра (та, о которой вы говорили?) в Ницце, и мы читаем о ее блистаньях316. Здесь пустынно, тихо-тихо и дико. Точно на Ривьере. Останемся здесь, пока не оправлюсь немного. Париж я полюбила. Мы наняли квартиру, – Дима вам писал317? Я уезжала в таком неистовом напряжении сил, горя и надежды, что меня здесь и не хватило немножко (физически). Ну, до свидания, милый. Если ответите – напишу вам о Бенуа318. О новом впечатлении. Обнимаю вас с нежностью.

Зин. Г.

Диме я сказала, Валичка, о нашей с вами внутренней маленькой, конкретной ниточке. О вашем. Он принял это; хорошо, как я.

8

Abbagio

Bellevue.

6 Июня <19>04

Обещала твердо не писать вам – и не исполняю обещания. Ах, милый Вальтер Федорович, мне столько раз хотелось написать вам еще в Петербурге! Особенно в самое последнее время. Так, просто написать, не обязывая вас к ответу, ни к чему не обязывая, а только сказать, что у меня к вам есть в душе неистребимое чувство какого-то не то сочувствия, не то близости, не то не знаю чего, – что-то не материнское, не сестринское, но очень, вполне (и не слишком) человеческое319. Если я вас в чем-нибудь виню – то в том, что вы не позаботились преобразить это мое чувство в любовь. Такое преображение было бы к выгоде для нас обоих. И я очень «претировалась»320 к этому, но ведь одной тут ничего не поделаешь. А теперь в наших отношениях есть что-то даже неестественное. Уж начать с того, что мы оба с вами умные люди и – гораздо больше, в мыслях, согласны, чем хотим это показать. То, что вы со мною не сообщаетесь – есть некоторый для вас минус (как и, обратно, для меня), ибо в жизни мы со всякими единомысленниками встречаемся редко. Сердцу же моему так часто досадно (чтоб не сказать «больно»), когда я вас вижу, – досадно видеть вас без той радости, которая есть и которая вам могла бы быть доступна (это знаю). Досадно – и я рада, что не «жалко»; жалить вас ни за что не хочу.

Иногда я думаю, что ваша маска так приросла к вам, что вы сами считаете ее за свое лицо; но потом думаю, что это неверно. Вы именно за нее не любите себя. Но все это вне, вне, – а как я хотела бы говорить с вами изнутри! В сущности, мы так никогда не говорили; я – только думала так о вас, думали ли вы обо мне изнутри – не знаю.

Здесь хорошо, море тихо, лавровые леса тенисты, все уютно, и теперь нам «по возрасту» и отдохновенно! Если вздумается написать – пишите сюда.

Ваша все-таки

З.Гиппиус.

9

23/10 Июня <19>04

Aussee

(Steiermark)

Badehotel Elisabeth.

Прежде всего, не надо разводить психологий. «Если…» «но если бы…» «тогда…» «оказывается…» «и не потому…» «а потому…» «и таким образом…» Ну что за паутина, не дающая вам шагу сделать!

Тем менее она нужна, и ваша «боязнь ответственности» за «мои проклинания» (??!) – что я вовсе вам ничего не предлагаю, никуда вас не завлекаю, ничего вам и не могу дать. Легкое, подумаешь, дело – взять и дать! «У меня есть радость, у вас нет, потолкуем – авось сойдемся, и я вам этой радости отпущу…» Нет, какое детство! Мне, действительно, досадно смотреть, что вы не имеете радости, которая вам нужна и доступна (и есть на свете) – но дать ее вам готовой я не могу, это не «секрет», который можно шепнуть на ухо. Почему я ищу – а вы не ищете? Ищите – и найдете. Ищите, как думаете лучше: один, с друзьями, со мной, с нами – ищите. Это-то уж, кажется, бессомненно, что «каждый ищущий находит»321. Вот единый и главный пункт нашего с вами тут расхождения и наше различие: я имею полное сознание, до чего мне эта радость нужна; вы этого сознания не имеете. Остальные соображения: чтó, как, могу, не могу – все это уже вторично и даже не так важно. Мы оба голодны, но вы этого знанием о себе не знаете, ну и выходит, что я добываю кое-как пищу, а вы нет, ибо не ищете. Не могу же я кормить вас насильно! Как не могу и есть за вас. «Радость» такая вещь, что дается лишь самому тому, кто за нее, ради нее, ей послужил, кто ее любил, это клад, который обернется пылью у вас в руках, если вы будете стоять и ждать, чтобы вам ее дал другой, искавший и жаждавший за вас. Заметьте, я не сомневаюсь в вашей жажде, я только думаю, что вы ее мало сознаете. Я изменила мой взгляд на вас: прежде мне казалось, что вам недостает действия, воли; но – вижу – нет: у вас мало сознания.

Это лучше. Хотя все поправимо, доказательство – это что никогда нельзя «наплевать на себя».

В минуту пробуждения – напишите. Я тоже тупею здесь немного и вижу какие-то табльдотные сны. Ничего нет, кроме солнца и неба. Мало, мало! Ничего. Потом не будет так. Да, не «веселость» нужна, а нежная и строгая «радость».

Живите. Голодайте. Помните пастора и его вам слова.

З.Гиппиус.

Мне не нравится мое письмо: оно имеет вид очень рассудочного. Но это лишь «вид». Верьте моему и непосредственному к вам чувству, которое, однако, не ставьте мне в заслугу, ибо оно не от моей воли зависит.

10

20 И<ю>н<я> / 3 И<ю>л<я> <19>04

Aussee

Steiermark

B.H. Elisabeth.

Что же делать, дитя мое? Никто не виноват, что вы… слишком тонки для этой жизни. Ваша правда – правда, но однако и она так тонко выплетена, так прозрачна, что ее как будто и вовсе нет. Я неуклонно помню, что жизнь, в сущности, груба и проста (знаю это хорошо), очень часто грубее и проще нашей души; очень часто, в больших кусках, невыносимо скучна. Как же быть? Отказаться от нее – неверно, приспособить ее к душе – как бы не так! Остается приспосабливать душу к ней, делать душу менее сложной в ее нежной тонкости; и, вероятно, есть какая-нибудь неизвестная нам мудрость в том, что линии жизни так резки, так прямы и проведены с таким нажимом. Неумолимое что-то, из чего не выкрутишься никакими психологиями. Своя логика. Детски просто: хочешь найти – ищи. Не хочешь искать – проси. Ничего не хочешь – ничего не имеешь. Скучно – скучай. Долго скучай, вечно скучай, потому что правда будет вечно повторяться (раз она вечная?). Допустим, что у вас и у меня болит живот (pardon, м<ожет> б<ыть>, пример слишком «жизненен» – но тем лучше). Если я приму вместо 10-ти – 20 капель опиума – это, однако, не вылечит вас; да, вероятно, только повредит и мне. Так же и «радость» нельзя найти для другого, долго искав ее за другого. Т.е., например, я не могу искать за вас, найти и преподнести вам; а, конечно, ряд поколений делает много за и для следующего ряда поколений, в историческом порядке, очень широко и обще; я все это принимаю. Если бы вы читали Антона Крайнего так же внимательно, как Смирнова, то знали бы, что он стирает разницу по существу между зрителем и автором, исполнителем; и нисколько не умаляет одних перед другими322. Однако мы слишком близки, чтобы вы могли быть зрителем моей трагедии. Да и зритель, да и трагедия, да и театр весь, какой бы он ни был… нет, это не пример. А ваша «смелая» фраза: «Надо, наконец, отбросить этот культ личности…» – меня просто огорчила. Как вы скоры на минусы, лишь бы не скучно было, и все новое! «Культ» личности давно отброшен; но все, что мы узнали и сознали о личном, о личности, когда перегнули дугу чересчур в ту сторону, – я не отдам. Мне важно найти ту точку, где личное соприкасается с неличным так, что оба остаются целыми во всей полноте, без всякого минуса323. Неужели вам не жаль вечно приобретать – и вечно бросать, выбрасывать за борт? Не обращайте внимания на несвязность этого письма. У меня болит голова, в саду шумит дождь – и, мне кажется, письма имеют право быть несвязными. В безупречном письме, искусном, как статья, есть что-то несвойственно-холодное, слишком, для письма, неличное. Самые хорошие ваши письма были нелогичны и несвязны. Знаете, вот вы не хотите «действовать»; а в сущности все время только и делаете, что «действуете». Чем я виновата, что вы не хотите этого сознавать? И от этого ваши действия какие-то недействительные. Ведь не думаете же вы, что «действие» только в том, чтоб стать на колени и говорить молитвенные слова; взять человека за руку и поцеловать его; поджечь дом; убить старуху – и т.д. Что это за pueril’ные324 границы! Да кроме того, вы на все это так же способны, как всякий. Нет, что там о «действиях» говорить! Они, действия, сами по себе ___________________325 – впрочем, может быть, ни о чем не следует так себе говорить. Я люблю вас грустным; но вы скрываете себя таким, каким я вас люблю. Я думала недавно о том, что «стыднее», – радость или горе, печаль? Пришла к убеждению, что печаль «стыднее», мы ее тщательно прикрываем, без рассуждений, инстинктивно. Почему – много причин. О всех как-нибудь в другой раз.

Ваша З.Г.

11

15–28.7.<19>04

Никогда не было мне так неприятно возвращаться в Россию. Недолго, кажется, мы там наживем. Мы не «служим», как вы326. А служить – надо. До – свиданья!

З.Г.

Открытка. Датируется по почтовому штемпелю.

12

13.2.<19>06. СПб.

Милый Валичка, вы бы, все-таки, еще зашли ко мне. Когда хотите, я сижу дома и уничтожаю старые бумаги. Днем во вторник только уйду, а вечером дома. Вот во вторник вечером и пришли бы327.

В вас еще недостаточно сознания, а то вы бы меня именно сознанием, помимо всякой любви, ценили бы для себя. В сущности – никто к вам не относится так, как я; мне, может, единая крошечная точка в вас нужна, которой решительно никому не нужно; она, может, и вам самому кажется ненужной в вас; но это неправда: ею одной вы еще живы, еще человек.

Впрочем, этого не расскажешь да и не надо об этом говорить, потому что слова – сознание, а у нас сознания разномерны. Вы и относитесь ко мне, как хотите, а я уж всегда буду «по-человечески».

Затем до свиданья, если последнего захотите.

Ваша Зин. Гиппиус.

13

Милый Валичка мой, все кончено в смысле предотъездного нашего свиданья. Я уеду неожиданно раньше, чем предполагала, да это и хорошо: я не люблю вокзальных свиданий, органически328. Ну, Господь с вами. Человеком в себе – чувствую ваше истинно-человеческое. Иногда вспоминайте меня. Иногда я вам и напишу. А что не пришлось еще раз увидеться – ничего. Мы тогда так хорошо простились.

Ваша З.Гиппиус.

25.2. <19>06

СПб.

14

Среда

Апр<ель> 1906329

Милый Вальтер Федорович, вот что я хочу сказать вам. Но сначала – несколько предварительных слов: мне почудилось в понедельник что-то в вас измененное сравнительно с вечером лекции и другим – нашего разговора. Или мне только почудилось? Или с вами что-нибудь случилось? Или – не вернее ли всего – размах маятника в сторону доверия был слишком широк, и маятник непобедимо должен был так же широко отлететь в сторону недоверия? Впрочем, это лишь мало обоснованные психологические догадки, и я готова думать, что я просто перегоняю.

Относительно же главных вопросов (я много и серьезно думала) – пришла я к следующим соображениям. Мы говорили о «христианской» любви, широкой, как вселенная, без ревности, без меньше и больше, – и включающей в себя все: влюбленность, экстаз, жертву, целомудрие и сладострастие. Мы с вами говорили, как дети. Ведь надо признаться, хоть с глазу на глаз, что мы только слова соединяем, а в сущности нисколько не представляем себе, о чем говорим, не понимаем, в самом деле, как это возможно, и, мало того, никогда до конца не поймем и не представим. Такая любовь – в Христе, в это мы можем верить и хотеть, чтоб было так. Такая любовь и есть Христос, и если она в нем будет, если мы ее в нас захотим даже, – это будет прямо значить, что мы хотим быть Христами. Это не мой, не ваш предел, это только Его. Мы не подражать Христу должны, а идти к Нему. И посмотрите: чуть мы начинаем говорить об этой «христианской» любви – сейчас же у нас на уме, невольно, какое-то, хоть маленькое, отреченье, оторванность, мучительство жертвы, самоистязание, насильственное стирание личностей – равенство, – и не полнота чувств, а отсутствие чувств. Говоря о такой любви (о настоящей) – мы даже не лицом к ней стоим, а лицом прямо к равнодушию. Лень мысли, гордость сердца, привычная неповоротливость души; – а равнодушие – шнурок, ловко охватывающий этот маленький пакет. У нас все чувства такие, в сущности, маленькие, что если б мы даже и сумели слить их в одно, то никакой настоящей любви бы не получилось, а так, что-то средненькое. И всякие наши чувства мы должны не отуплять намеренно, ради отвлеченных, полупонятных еще целей так, как если бы мы сейчас уже могли эту цель схватить, – а, напротив, бесконечно оттачивать, углублять, определять, делать каждую краску ярче, – иначе ведь не будет белого цвета. Мы не только мало верим во Христа, мы ему даже доверяем мало. Говорим: нет, вот ревность, вот корысть, вот я, – не надо ничего, нехорошо, сорву это с души, брошу… Буду светленький, буду пустенький, авось вольется в меня божественное вино… Фу, не то! Неужели вы не чувствуете? Нет, все, что каждому из нас послано, каждая отдельная форма любви или порыва, – пусть живет и растет как можно выше. Это уже хорошо, что послана. Все, что можно привести к Нему, что может жить в душе рядом с Его Именем – пусть живет, а мы будем за этим цветком ухаживать и лелеять его. Горе не в том, что у нас есть какие-нибудь неправедные чувства, а в том, что все наши чувства какие-то недоноски и на ногах не стоят. Не урезывать их нужно, а доводить до конца, а для того, чтобы все это было к Нему и ради Него – у нас и есть сознание и, пожалуй, любовь к Нему. Наша, не Его любовь, но все-таки любовь. Беда не в том, что я влюблена в Философова, а в том, что я в него совершенно не влюблена (какое бессилие! Где имя Христа – нет влюбленности, а если какой-нибудь Иван Иванович и влюблен отлично, – то, наверно, ему до Христа дела нет. Глубокое человечье бессилие соединения!). Беда не в том, что у вас ревность и корысть, а в том, что у вас очень мало и ревности и корысти. Нет, я не согласна ни на какие минусы, а только на вечные плюсы. Не каждое наше чувство мы должны отдельно преображать, а преображение – это последнее слитие (м<ожет> б<ыть>, недостижимое?) всех наших крайних чувств всего нашего существа – для Христа, ради Христа, в его имени. Вот путь и направление – к Нему с Ним же. А какова дорога и где стены – это другой разговор. Вы, может быть, не согласны со мной, но вы меня понимаете. Боже, какой соблазн это близкое слияние этих крошечных чувств! Я, конечно, еще слабее вас, я рассудочнее вас и прямо не умею любить людей. Еще бы не прийти в уныние! Экстаз мысли, влечение к свету мыслью – все Христу, да, но какое холодное! Ни влюбленности, ни даже плотского желания, ни нежности, ни ревности, никаких страстей. Не клевещу ли я на себя и на вас, однако?330

З.Г.

15

15 bis rue Théophile Gautier

Paris XVI.

10 мая <19>06

Я готова была бы поверить в ваше счастье, Валичка, если бы вы меня так не уверяли. Что делать! Я старый психологический воробей. И на мякине уверений и «веселых» повторений меня не проведешь. Я сейчас же начинаю думать: ну, если он меня, при всей его ко мне небрежности (даже почерк у вас дышит небрежностью) так уверяет – как же настойчиво и непрерывно убеждает он себя, что он счастлив и доволен! Может, и убедил. Настойчивостью можно всего достигнуть… на короткий срок.

Но это не мой genre. Я люблю видеть то, что есть. И даже настолько горда (или презрительна), что не перед собою одним <так!>, но и перед другими не скрываю того, что есть. Что сама вижу, – пусть и другие видят. Это для меня не опасно. Я не могу согласиться бояться чего-нибудь до такой степени, чтобы убеждать себя в несуществовании этого, если оно, пугающее и нежеланное, существует. Хвастаетесь сознанием. И вечно его швыряете собакам. Ваши «искренние» (без иронии!) улыбки. Валичка, очень часто для моих как-никак любящих и потому острых очей – кажутся гримасами. Но… я говорю ведь, дальше черты вашего сознания, а потому и в пустоту.

«…Ты волей круг свой сузил…»331 Приветствую в вас волю, – не сознание.

Что касается радости вашей насчет «продажной любви» – то я тоже радуюсь за вас. Не думаю только, что вы в юношу превращаетесь, мне кажется – вы просто начинаете приобретать примитивную культурность, при которой естественно человек не может не зачеркнуть этого для себя. Я даже удивляюсь, что к этой ступени культурности, для вас, повторяю, вовсе не столь уж высокой, вы приходите довольно поздно да еще сам удивляетесь. Открыли Америку, что не можете не брать каждый день ванну. Что весьма неприятное ощущение, когда тело грязно. Это и японцы знают – непрерывно купаются.

И ваши романтические приятные вожделения, которые вы воспеваете, тоже не Америка, а просто давно всем известный Гутуевский остров332. Вы-то, конечно, не имеете права, но с моей точки зрения, пожалуй, можно их противопоставить «продажной любви». Тоже довольно некультурная штука, не по росту для «сознательного» человека. Старо, старо, износилось, клочья летят… а вы радуетесь!!

Ох, Валичка, вы теряете остроту! Вы начинаете пахнуть водой, как годовалая банка с духами, стоявшая без пробки! А вам-то кажется, что нет, – вот беда. И только для тех, кто имеет достаточно тонкое обоняние, чтобы слышать ваш настоящий аромат, – вы не пахнете водой. Только потому, что мне эти ваши улыбки никогда не были нужны – я вам их прощу и тогда, когда они окончательно и явно претворятся в гримасы.

Чтобы утешить вас (знаю, вы скажете, что не от чего утешать, ибо я пишу сплошной вздор), – я вам приберегла к концу несколько сплетен.

Бальмонт назначил лекцию333. Пришло в винный сарай 600 человек. А Бальм<онт> не явился. Ибо накануне Минский и Бела334, встретив Бальмонта с «Еленой» (это «метреска», похожая, по уверению Дм. С., на сытую бациллу)335, повели их в Café Soufflet, где Бальмонт мгновенно напился и стал безобразить; кажется, безобразит и до сих пор, непрерывно. В это же время Бенуа, упорно поехавший на эту лекцию, попал не в 190 номер, а в 110, и стал ночью (было поздно) ломиться к épicier336, безобразя на тротуаре, полном апашей337. Пригласили мы анархиста338. Оказался не то буддистом, не то болваном. Позвали просто француза: сидел до такой степени, что мы все (честное слово) сошли на несколько времени с ума. Не знаем, кого приглашать. Что в Бердяева не влюблены – я это понимаю339. Я тоже не могу в него влюбиться. У нас ведь с вами всегда была немножко параллельная физиология. Хотя Смирнов… нет, нет, отказываюсь и от параллелизма. Нет места, а то бы еще посплетничала.

Ваша Зин. Г.

P.S. Нет, я вам 3 раза писала, это четвертое. Послушайте, пришлите мне роман Кузьмина <так!>340. Я вам его верну.

Дима ваши письма получил.

16

<Печатный адрес341>

16 Mai <19>06

Милый мой Валичка! Не смущаясь нисколько вашим молчанием, пишу вам третье по счету письмо, ибо третий раз испытываю желание говорить с вами. Вероятно (по естественному закону), это желание будет являться все реже (ничто не может упорствовать в жизни без поощрения) – но пока – оно есть.

Все петербуржцы в экстазе и страстях: солнце сияет, штандарт скачет, Кареев развевается, кадеты торжествуют342. Отчасти есть какое-то глупое чувство зависти (а может, и не глупое) – и Париж кажется уныл. Но особенно унылы русские, – наша, близкая всем нам братия. Обшарканный мэоно-социалист Минский, ждущий амнистии (и кой черт он из нее получит?) и не знающий, что ему делать «со своей девой», которую никто замуж не берет – философией мэонизма343. Склонный с горя (или по легкомыслию) начать сызнова ухаживать за мной. Бела, впавшая уже в кретинизм от страха ко мне, назначающая напрасные свидания Дм. С-чу в Café Soufflet344. Бальмонт, серый и злобный, без всякой игры (cтоит быть Бальмонтом, чтобы ютиться все-таки со своей седой и унылой Екатериной345, а «метреску-Елену» – как говорит жена – селить в пансионе рядом!). Наконец, Бенуа, у которого мы с Димой были в прошлое воскресенье. Сегодня он у нас обедает между каким-то концертом с Нуроком346 (сего не видали!) и лекцией Бальмонта «О мертвых костях»347. Ну, мы на эти кости не пойдем. У Бенуа такая миквища348, что мы к концу визита почти сознание потеряли. Что от него требовать после этого? Кишение детей в крошечной квартирке, среди пыли, беспорядка и грязи обезьяны, которая непрерывно пищит, непрерывно мучимая детьми, как ни зычно кричит Анна Карловна349, «вполне посвятившая себя детям». В столовой же и брачная постель, накрытая турецкой шалью; постель, пожалуй, достаточно широкая для поцелуя, но отнюдь не для сна двух индивидуумов. Вашего возлюбленного Смирнова (он там) я не видала, но он «друг детей» Бенуиных. По-моему – мертвая собака350! Извините.

У нас чудесное «хозяйство». Ничего нет, в салоне – только ящики, но просторно, чисто, культурно и светло. Целыми днями не видаемся. Чтобы пройти к Дм. С. – мне нужно победить массу пустого пространства. Вообще живем в наивысочайшей роскоши. Мебель (minimum) только салонная. Под балконами платаны, совсем еще весенние. Но при этом романтизма в нашей жизни никакого; я и ненавижу его351.

Вас, кажется, Бердяев возлюбил, Валичка? Правда ли? А вы его, тоже? Или нет?

Простите… или нет, извините это сплетническое письмо. Что Бакст? Он все зовет Белу «на родину». Не стал ли кадетом? Ну, довольно, однако. Все-таки жду поощрения.

Зиночка.

17

<Печатный адрес>

19 Июля <19>06.

«Дима совсем перестал писать. Напишите, пожалуйста».

Ах, Валичка! Вы знаете, как я уважаю ваш верный интерес к Диме, но все же я не могу согласиться не существовать, – даже и для вас. В данном случае вы погрешили против Канта: сделали меня средством, а я человек. Следовало бы наказать вас, написать вам длинное метафизическое письмо о собственных моих отвлеченностях… но я не зла и сострадательна. Да и письмо ваше такое забавное и остроумное, что я объективно прочла его с удовольствием. Дима не с меньшим, я думаю. Послезавтра мы едем в Бретань, в какую-то дыру352, откуда пришлю вам карточку с адресом, даже если бы Дима не прислал. Я уж верная, и вы это отлично знаете. За неимением непосредственных известий – все-таки и я могу служить.

Никого из вам известных людей не видим, да и вообще последнее время мало кого видим. Париж пустеет. Особенно русских мало. Но мы (главным образом, Дима) заняты анархистами-либертэрами353. Кроме Армана и его кружка (эти наши общие и бывают у нас) – Дима ходит во все отъявленные <так!> редакции и грызет Жанов Гравов и т.п.354 Д.С. пишет статью для сборника355, а мы с Димой ругаемся и спорим о синдикализме, причем он мне доказывает, что я ничего не знаю, а я ему – что он ничего не понимает. Часто после столь плодотворно проведенного дня мы вместе отправляемся – кто в Marigny, кто в иного сорта «притон», кто просто на бульвары. Меня один раз Д.С. поймал на бульваре в непоказанный час и долго бранил, что я попаду в участок и «опозорю его имя». Но я твердо верю, что мой дух парализует мою юбку – раз, и что даже если бы и не для всех, то и с «женщиной» беды не случится, если она к ней не стремится.

Ах! Видели Сержа Волконского356, Дима встретил его на бульваре, а потом он у нас был (М<ожет> б<ыть>, Дима вам писал уже?). Ходячий ужас. Заживо разлагается, равно плотью и духом. Этот не из «ничтожных», как вы (помните мою терминологию «научную»?), а из «несчастных». Не первый он разлагается на моих глазах. Но – извините, Валичка, – по науке выходит, что и «ничтожные» недалеко уехали. Страшно много любопытного я тут узнала через Мечникова357 и моего доктора, который лечит мою съехавшую с места почку.

Чулкова не читала, но буду читать и даже ругать в «Весах»358.

Раньше времени не злорадствуйте, Валичка, читая описание нашей парижской жизни. Сначала подумайте, может быть, что это я все просто для вашего утешения написала, из жалости. Я ведь добренькая!

Зин. Г.

18

<Печатный адрес>

4.9.<19>06.

Милый мой Валичка, я вам не отвечала долго, потому что не хотелось. А не хотелось, потому что как-то очень мне не нравится тон ваших писем. Может быть, больше – может быть, весь тон нашей переписки не нравится. Видите, я беспристрастна. И менее всего хочу обвинять вас.

Но виноваты ли мы оба или никто не виноват, – факт налицо, и я думаю о том, что бы тут сделать. Есть, конечно, лишь два средства: или изменить тон, или прекратить переписку. Которое вам больше по душе? Я, с своей стороны, готова попытаться сделать первое, и в случае неудачи перейти ко второму. Я не предполагаю непременной неудачи. Ведь все-таки мы с вами люди неглупые, да и простоты в нас, ей-Богу, больше, чем это иногда кажется. А в тоне нашей переписки есть какая-то дурного тона непростота, которая, может быть, какими-нибудь отношениями, или положениями, или временами, или возрастами и бывает оправдана, но только не нашими. Никаких у нас таких оправданий нет, а потому мы и могли бы, уж если переписываться, то с бόльшим умом, грацией и пользой, нежели делаем это.

По-моему, вы согласитесь со мной. Сами, я думаю, видите, что «не того».

А что вам революция сделала, что вы пишете о ней с таким старательным презрением? Ведь нельзя же презирать безумие за то, что оно цельное и круглое, а не «благоразумное полубезумие»359? Я знаю, хорошо знаю, помню, что вы не «презираете» ни безумия, ни смерти. Так зачем вам понадобились эти лишние слова, – которые, впрочем, меня не огорчили. Просто лишние, в самом совершенном смысле.

Напишите, Валичка, (если напишется) обо всех людях, которых видите (ну, конечно, не обо всех – это преувеличение). Но о некоторых. И неужели, вообще говоря, у вас нет ничего, что бы вы могли сказать только мне, только мне бы подходило? – Думаю, есть ли у меня такое, что бы вам только подходило? Размышляю… нахожу. Но для этого надо тон писем изменить. И признáюсь, что на это потребуется труд. Однако не пожалею труда. А вы?

Зин. Г.

Такая африканская жара, что мы сидим 4 дня в плену, ни шагу из дому. Даже уехать нельзя.

19

<Печатный адрес>

14.9.<19>06 г.360

Милый Валичка. Какой вы смешной! Ведь «учить» это и значит «давать». (Надо знать, как учить-давать, но это уж другой вопрос. Я никогда не стану бескорыстной, всегда буду стремиться «получать» – но я не вижу, почему должен наступить момент, когда никто мне ничего не будет давать, никто не захочет меня учить? Или не сможет, хотите вы сказать? Не думаю, чтобы я дожила до этого. Пока, во всяком случае, даже и вы очень щедры ко мне. И оказались на этот раз даже в положении для вас хоть и не «самом худшем», но все-таки мучительном: вы даете (учите), а сами не хотите получать, да и действительно не получаете, должно быть, потому что я готова, по всей доброй воле.

Я не обижаюсь вашей жалостью, ведь это я же вам первая и сказала, что для вас вместо любви – есть жалость. И это хорошо, пусть тот, кто не знает любви, хоть жалостью дышит. Все-таки дыханье. Жалость, обращенная ко мне, не спасает меня, но и не вредит мне; я просто не чувствую ее; но вам, конечно, этот цветок в душе всегда должен давать кой-какую радость лишнюю.

Что касается стремления к неодиночеству – то ведь это стремление всечеловеческое, вечное и бесспорное. И оно же – и ваша тоже сущность. Разница лишь в силе устремления, а затем в средствах, к которым прибегаешь. Кроме того – я еще требовательна. Я хочу не-одиночества <так!>, обусловленного известным одиночеством, т.е. сохранением личности. Иные, отчаявшись, идут на эту уступку – ну и получают легче и скорее меня. Я знаю, что цель моя в полноте недостижима. Что из этого? Есть более и менее. И мою надежду на более я не отдала бы за вашу всю уже имеемую вами радость. – Вот вчера на лекции Минского361 видела Смирнова. Подошел к нам с Димой и сказал: «Здравствуйте, я здесь не бываю, я не занимаюсь социальными вопросами, я работаю и очень счастлив, я так счастлив, как даже в СПб не бывал. Ну, до свидания». И ушел, страшный, с мертвым лицом (как никогда даже в СПб), с мертвым голосом. Нам сделалось холодно и больно. А ведь это из области «вашего счастья», Валичка! Я вас не люблю, но так как умею любить вообще, то и не жалею вас; но просто иногда делается по человечеству больно, – от этого чужого «счастья». Тем более, что знаешь вашу исступленную стыдливость насчет не счастья и червонность истинную, не ту, в которую вы наряжаетесь. Вам кажется, что необходимо показывать радость, быть счастливым, до такой степени въелось в вас декадентство и беспомощность. Вы так боитесь жалости, что даже если б и не умели обманывать себя – обманывали бы других. Смирнов обманывает себя, но слишком неискусен, чтобы обмануть других, и мертвая маска его сразу обличает его. А вы, конечно, готовы ради себя верить и в смирновское счастье. Вы уже требуете от всякого непрерывное (надрывное) исповедание «счастья». Мое трезвое спокойствие вы принимаете за «беспросветность» и советуете мне резиньяцию с таким жаром, как будто вы тут чего-то касались собственным опытом… Нет, я революционерка и на резиньяцию не пойду, что бы она мне ни сулила. И мое средство для достижения не-одиночества – я считаю единственно верным. Не усумнюсь в том, если и не успею сама пройти весь курс лечения и не вылечусь. Рецепт оставлю. Другие успеют больше меня.

Жалость, по-моему, ожесточает человека à la longue362. В вашем письме чувствуется, хотите не хотите, ожесточение. А какая уж радость при жесткости.

Нет, не заражайте меня. Вот Смирнова заразили… нет, нет, не дай Бог эдакого счастья. Право, он очень страшный. В заключение скажу, что я не хвалюсь знанием вас вполне, но лишь кое-что знаю, и знаю, что оно – хорошее.

Ваша Зин. Г.

20

Дорогой Валичка!

Вы так близко – и так до сих пор недостижимы! Неужели не приедете на денек – на два? Погода дивная, а что здесь дивно – вы знаете.

Я не сомневаюсь, что все равно скоро вас увижу, может быть, раньше даже, чем Дима (ведь он едет отсюда в Амьен363) – но мне хотелось бы скорее, да и «на земле» я вас ни разу не видала. Может, совсем иначе на вас посмотрится – и не забудется.

Не пишу вам больше, во-первых, потому, что всякие письма – прах и тлен, а во-вторых – рука не ворочается, кончаю мучительную и отвратительную статью, которая мне самой опротивела до чертиков364.

Вот кончу – тогда на день влюблюсь в нее.

Что же, надеяться нам на явление ваше или покориться? Черкните открыточку.

Еще вот что: хотя я и не предполагаю серьезно, что на выставке будет мой портрет Бакста en Mlle de Maupin, однако на всякий случай передайте ему (где он?), что у меня определенное и незыблемое желание этого портрета больше ни на какой выставке не знать 365. Не правда ли – вы ему это скажете?

А засим прощайте, и еще раз – приезжайте. Я понимаю, что свидевшись со Смирновым после столь долгой разлуки, вам трудно и на день от него оторваться, но принесите все же эту жертву нам, если сможете!

Ваша Зин. Г.

Pierefonds

1.10.<19>06.

21

[Штемпель:] 8.10.<19>06.

Понед<ельник>

Валичка, жду строчки, завтра веч<ером> на Th. Gautier, о том, когда, в какой час можете прийти к нам в среду, послезавтра. Выбирайте, что удобнее вам: к завтраку (в 1 ч.), в 4–5 дня, обедать (в 7) или вечером. Мне одинаково, только известите. Если вы «лежите в постели», – я приду к вам, как Смирнов366. Объяснюсь!

Дима уехал в Амьен. На всякий случай просил вам передать одну вещь.

Итак – до среды.

Ваша Зин. Г.

Открытка.

22

<Печатный адрес>

13 Ноября <19>06.

Валичка, милый, не только я не «сержусь» на ваше письмо, а даже оно меня радует и утверждает. «Маврушка» дала вам именно те мысли, которые я вполне с вами разделяю, которые я в эту повесть и заключила367. Только вы их мне преподносите в виде возражения – тут, может, и моя вина: хорошо выразила, да не в совершенстве ясно. Это я готова признать.

Так вот вам «послесловие».

Вы говорите, что у Влади не мужская, а женская психология. Это как раз то, о чем я наиболее думала, чего наиболее сознательно желала достигнуть. До чистоты, до схематичности; которой, конечно, не бывает в природе, – я и тут с вами согласна; и даже ваше предположение, что один, может быть, найдется, – отвергаю. Ни одного такого нет, наверно. Вы, Валичка, как-то не так на литературу смотрите, как я. Спорить, кто смотрит вернее, можно, но это уж второе; признать же, что возможно существование другого, – моего, – взгляда и понять его – вам все-таки надо. А я смотрю так, что в литературе я даю в чистом виде то, чего никогда в жизни в чистом виде не бывает, и не бывало, да и не может, вероятно, быть, а потому литература всегда – жизненная невозможность. Она очень нужна для человека, ибо по ней очень ясно, что известные точки в жизни есть, и однако литература одно, а жизнь совсем другое, и хорошо, что так. На что мне литература как отражение жизни! Уж лучше тогда одна, сама жизнь, и никакого ее подобия рядом (литературы) не надо. И не мечтанья даже о жизни, ибо я отнюдь не хочу, чтобы жизнь стала подобной какой-нибудь литературе, моей или чьей другой, – отнюдь! литература просто сопутствующий указатель, уяснитель, схематизатор того, что часто без схемы трудно видеть, а надо видеть, что оно есть. Понятно ли я пишу? Повторяю, вы можете не соглашаться, я только хочу, чтобы вы поняли мой взгляд и ощущение.

Теперь далее. Вы опять совершенно правы, утверждая, что половое чувство уничтожается благодаря совместной жизни с детства брата и сестры. Вы даже формулируете точно и сжато далее одну из главных мыслей, которую я определенно и старалась выразить в «Маврушке»: «Большинство педерастов росли в детстве вместе с девочками» (пассивных, прибавим мы, схематизируя). Я, Валичка, поцеловать вас готова за то, что вы это поняли. Да ведь я же и хотела показать, что росли они «как склеенные» (тоже схематично взято, чисто, как не бывает), и оттого-то и – не сестра ему стала женщина, а «женщина» ему стала сестра! Сестра Вера не могла и отнюдь не возбуждает в нем полового чувства, отнюдь! Но Маврушка ему сестра, вот что хотела я сказать! С его «женской» психологией» – соединение с женщиной ему должно казаться физиологически столь же чудовищным, как «нормальному» мужчине с мужчиной. – Конечно, сто раз конечно – этого всего нет в жизни, ибо это «чистый вид», схема, а жизнь не схема (и не литература). А что это схема существующего – вы отрицать потому не можете, что сами это же говорите; почему не увидели нашего согласия в «Маврушке», через нее – я не знаю, готова, пожалуй, и думать, что плохо выразила, неярко, неясно. Но мне казалось – намека довольно для того, кто уже сам в тех же мыслях.

Может быть, «слог» вас спутал, не «понравился»? Часто многое просто «не нравится», и тут уж какие же споры, это область «несказанных» убеждений, внутренних «вкусов» души – или темперамента. А что лежит в области разума, мыслей и построений – то я вам, как могла, изъяснила, и наше тут «согласие» нисколько не страдает и не может пострадать от вашего «не нравится».

Веру, сестру героя, я совсем не делала; я к ней еще, может быть, вернусь. Вернусь когда-нибудь и к схеме обратного раздвоения – т.е. когда не в одном человеке два «я» (что мы уже наблюдали, и в жизни, смешанно – и в литературе, вполне), но когда в двух людях одно «я». Я кончаю «Маврушку» намеком на это.

Не стою я, Валичка, за мою фактическую литературу, но за мое отношение к ней – очень. Если оно неверное – все равно оно имеет же свое raison d’être368.

Ауслендеру напишу, с удовольствием, но сначала вы скажите, что вы там насплетничали, что я чту? И сколько, определенно, ему лет? И какой он, определенно? Как Бакст, как вы или как Сергей Волконский? Или еще «?»369

Я, Валичка, больна (чахотка моя обыкновенная), злюсь на себя неимоверно, упираюсь жить и думаю, что непременно выживу. Я ведь как кошка: сбрось ее с 5 этажа – покашляет, почахнет, взъерошенная – и опять такая же. Вы мне тоже стали милее после нашего свидания, прозрачнее как-то, и письма ваши хорошие. Напишите поскорее.

Во многом ваша

Зин. Г.

«Бедный город» усиливаюсь не отвергать ожесточенно, но, кажется, скоро скажу: «пас»: сил никаких не хватает370.

23

<Печатный адрес>

5 Ноября… Тьфу, декабря! – <19>06.

……………………Вера

– И я тебе противна?

– Ужасно, – признался Владя.

«Маврушка»

Эпиграф мой, милый Валичка, – для краткого возражения на ваши слова, что отношение брата у меня «недостаточно ясно выражено». А затем сразу перейдем, с этим покончив, далее.

В каких мы ни хороших отношениях, – а ведь я могу рассердиться. Я всегда сержусь, когда Нувель начинает меня угощать банальностями и общими местами. Я испокон веков считаю, что это ему не пристало. И не то мне жалко, не то сержусь. Будем мы еще с вами «об искусстве» рассуждать, о его «трепете жизни и бытия», – может быть, о его «святости»? Нет, нет, я не согласна об искусстве. Да и не умею я, да и не решусь: я слишком знаю, что я, будь хоть семи пядей во лбу, непременно ýже искусства. Наверно знаю, что есть и настоящее какое-нибудь, но которого я не вмещу – а другой вместит371. Кроме случаев несомненной бездарности и последовательной, – я никогда нейду дальше «нравится» и «не нравится» – о чем, как я вам писала, не спорят.

Итак, вопроса «об искусстве» и о том, что «литература первым делом искусство», – я не поднимаю. Я, признаться, думала, что и вы не сомневаетесь в моем естественном соединении «литературы» с искусством. А вот о «схеме» вы, должно быть, оттого не поняли, что я взяла неудачное слово. И чуть не вышло у вас, что «это тенденция», а «тенденциозное искусство – не искусство, ибо мертво» и т.д. Нет уж, я вам лучше на грубом примере объясню, что я называю «моей схемой» в искусстве. Помните мое вам стихотворение – «Грех»? «Полубезумие – полуничтожность»… Ну, не так, кажется, да я забыла, – вроде. Я описывала нечто в вас, подлинно существующее, но не как нечто в вас, – а как вас. В реальности вы не такой, никогда им не были и не будете. Но эта черта ваша, смешанная, умягченная, усложненная другими, часто ими заслоненная, – очень важна. И никто ее, может быть, в смешении и не разобрал бы (что она есть), – а теперь, благодаря моему «искусному» схематизированию, ее двое или трое увидели и запомнили, и вы сами могли бы увидеть, и это, пожалуй, было бы нужно. Не для «исправления» даже, а просто как нужное нам, радостно-желанное, ясные очи. Чтобы не останавливаться на вас – было у меня и другое стихотворенье «Она», напечатанное в «Весах», кажется. «В своей бессовестной и жалкой низости она как пыль сера……»372 И там все в таком роде, а кончается тем, что это «моя душа». Ну очевидно же, что моя душа вовсе не такая, и не была такою ни секунды. И однако все это она же, все это в ней есть, и очень хорошо, что я на минуту искусственно, посредством искусства очистила подлинно существующее от смешения. Увидела яснее. А так как я предполагаю, что есть и другие, на меня похожие (не одна же я на всем свете), то и для других душ кое-что пояснеет. Вот вам мой «принцип», осознание моего чувственного устремления. Когда я этого достигаю, когда нет – вопрос другой. Вам ведь взгляд, принцип казался непонятным.

Понятно теперь?

Насчет женщин и мужчин…. Я, Валичка, разве возражала вам, что в таком случае женская психология непонятна мужчинам? Я и против вашего утверждения, что мужская недоступна женщинам, ничего не возражала. Это потому, что я тут смотрю гораздо проще и немножко шире, чем вы. Главное – проще. Я как-то не могу с вашей определенной резкостью разделять всех людей на чистых мужчин и чистых женщин, принимая к тому же за определяющий факт телесную половую организацию. Признаться, от вас особенно странно это слышать и не указать вам на противоречия. Вы могли бы знать, что пол столько же, если не больше, зависит от организации мозга, сколько от устройства тела. Больше потому, что часто пол определяется именно мозгом, в противоречии с телом. Тогда происходит выверт, более или менее полный, никогда абсолютный, конечно (жизнь не схематична, а в смешениях, в оттенках). Другое дело – если мы будем говорить о наиболее крайних типах, которые, в общем, редки (а потому и неинтересны): о мужчине с почти неуловимым женским началом, и обратно – о такой же женщине373. Тут я с вами соглашусь, что психология такой женщины скорее доступна такому мужчине, но только потому, что в среднем мужчины имеют гораздо больше творчества; вернее и точнее – только мужское начало – творческое, а женского творчества вовсе нет. Если и были фактические женщины (полом телесным женщины) творческими – то все же творило их мужское начало, а не женское. Этим и объясняется, что так мало и плохо творимое женщинами: мало еще в них мужского начала. Я в поле ставлю разделения начала мужского и женского; физиологи кладут пол в мозг, а вы, Валичка… в половые органы! Это, ей-Богу, примитивно, и жизнь на каждом шагу должна вам доказывать, что она сложнее, запутаннее и загадочнее.

Я вам не навязываю ни своих теорий, ни своих выводов. Вы только попробуйте взглянуть более объективно, более свободно от личных ваших вкусов, на которые никто не посягает, – да и зачем вам оправдывать их мыслями? – и вы увидите, что дела мира еще не так просто определились.

Если абсолютная женщина «низшее существо» (а есть ли, много ли абсолютных женщин?), если в «женском начале» нет творчества, – то зачем это женское начало? Уничтожить его, и дело в шляпе. Но, Валичка, я не знаю, зачем оно, а только знаю, что в нем своя, неизъяснимая, божественная прелесть, и знаю еще, что без него нет пола да и нет мира, ибо нет полюсов, антиномий, которые и суть жизнь мира, и даже все творчество в нем. Может быть, захотите вы тогда уничтожить лишь женщин, оставив женское начало в мужчинах? Но этим вы оскорбляете всю плоть мира вообще, не давая ей участия в жизни духа с его антиномиями и полярностями, не позволяете им тоже воплощаться, тоже искать своей последней гармонии. Дайте миру быть во всех его переливах и недоконченностях, не однородным внешне – ибо это влечет за собою внутренний хаос. «Непринятие» мира не должно быть комично и бесцельно, с такого-то числа и целиком и навсегда (Г.Чулков и мистический анархизм374) – но лучше принимать сегодняшний во имя завтрашнего. Так оно и веселее – и серьезнее. И понемножку яснее все делается, а это большая радость, хотя и обвитая глубоким страданием.

Видите, Валичка, ничего бы я вам не писала, если бы вы были действительно

а вот пишу, значит, верю, что вы не такой, как в моем «Грехе». Но и грех – правда; только он – схема, т.е. то, чего реально не было, нет и не должно быть.

Может быть, впрочем, вы не любите «ясные очи». В них – риск: вдруг увидишь такое, что в себе не понравится, а изменить не сможешь. Оправданья же при «ясных очах» нет. И лишишься без него легкой радости ради бесцельных страданий. Это, конечно, не расчет. Я сама это отлично понимаю. Но что касается меня лично – тут я ничего не могу сделать. Люблю органически ясность взора, чего бы это мне ни стоило, хотя бы потери самого себя.

Вы отлично нарисовали портрет Ауслендера. Я так живо его себе представила, что потеряла всякую возможность ему писать. Нет уж, Валичка, лучше вы пока воспитывайте эту молодежь, вас ведь давно влекла педагогическая деятельность, а я не буду. Ко всякому воспитанию надо относиться серьезно. А я слишком смешлива, я чересчур чувствительна к комическим чертам, до слабости. Я бы над этими вашими юношами прежде всего стала так хохотать, что ничего, кроме глупого, из наших отношений бы не вышло – к обоюдному неудовольствию. Я все признаю: и серьезность искусства, и даровитость, и молодые творческие силы, и всяческие искания, а вот отсюда вижу, как смущал бы меня бес хохота над «изнеженным» Ауслендером и его гомосексуальными аспирациями, – и пусть это грубо и неблагодарно, сама знаю, – а вот хохочу375. И над Кузьминым бы стала хохотать при всем искреннем признании его таланта. О Гофмане, которого немножко знаю, и говорить нечего376. А какой уж воспитатель – смех! Нет, я для вашей молодежи не гожусь. Меня она не переделает – я уж стара для вольтов, а я ее сейчас динамической не признаю. Да и нет у меня исключительного влечения к юности, как у вас. Мне подавай равных, я, вон, и на вас сержусь, когда вы меня заставляете какие-то заржавленные вопросы поднимать и повторять четыре правила арифметики. Пусть поучатся у вас, пройдут ваш опыт (чем скорее, тем лучше) – и уж потом либо поборемся, либо поучимся друг у друга. А пока им еще нежно и на диванах валяться – что я могу?

Я как будто выздоровела. Боюсь себя сглазить. Видела Бакста, которого достаточно ругала и который внезапно умчался в Берлин. Совершенно неожиданно приехал к нам Боря Бугаев378. Вы, кажется, его средне любите? Скажите Ауслендеру, что насчет безграмотности это не я утверждаю, да и бездарности я не утверждаю, отнюдь! А точно: мне эта вещь показалась очень старой, очень обыкновенной, стиля же нет вовсе. Уму А-ра верю по вашей рекомендации – и только. Ну, простите, Валичка, ежели я опять что-ниб<удь> не так написала, но я была оч<ень> искренна, а «обмен мнениями» тем и дорог. Пишу вам с удовольствием, ибо многое выясняю кстати и себе из того, что мне скоро придется писать и о чем часто думаю. Считаю, что если выражаюсь для вас непонятно, – значит, скверно выражаюсь. Учусь.

Посылаю вам много нежностей и прощаюсь – с надеждой на ответ.

Ваша Зин. Г.

24

Суббота утром.

Париж.

Валичка, милый мой, ну что это, что вы «взаправду» обиделись? Просто не ожидала и стыжусь. Особенно дико, что в П<е>т<е>рб<урге> вы не обижались на Д.С., а здесь, когда он был смиренно добродушен, в сущности, да и не мог быть иным (у нас иные условия житейские, которых вы не увидали) – здесь вы обиделись на «хозяина (?) дома»!!

Я, ей-Богу, все-таки не верю, хотя Дима и уверяет, что вы «серьезно».

Приходите к нам завтра вечером, в воскресенье. Приходите часов в 9, чтобы не мучаться с извощиками потом.

И будьте вы проще, милый Валичка. Вы же чувствуете, что у меня есть настоящий кусочек чего-то очень хорошего к вам; – в моей душе – к вам. Может быть, на всем свете такого именно (по качеству, не по количеству) ни у кого больше к вам и нет, и надо это ценить, как я ценю сама.

Итак, до завтра.

Ваша Зин. Г.

P.S. Баксту скажите (он еще остается?), чтобы он непременно как-нибудь зашел ко мне днем, часа в 4, 5. Спросите его, в какие дни он свободен. Скажите, что жену его379 я ругать не буду, ибо никакого к тому основания не имею (в глаза ее никогда не видала), а его – непременно буду, всячески, и не могу иначе. Честно предупреждаю; чтоб если боится, то и не приходил бы.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

Д.С. МЕРЕЖКОВСКИЙ – В.Ф. НУВЕЛЮ

1

14 Января 1901.

Дорогой Вальтер Федорович, думаю, что мы все уже не то что не должны, а просто не можем, если бы и хотели, покинуть Философова. Именно со вчерашнего дня он не только Вам, но и нам стал как родной, и чем больше он отталкивает нас, тем сильнее мы его любим, даже не жалеем, а именно любим. Но я почувствовал вчера, что Вы его любите особенно, потому что лучше всех нас знаете. Ежели кто может его спасти, то именно Вы, и он весь на Вашей ответственности. Мало того, мне кажется, что и он Вас любит, хотя сам этого пока не знает, но непременно когда-нибудь узнает. Вас, впрочем, трудно узнать, это я на себе испытал. Но Философов для этого достаточно внутренне тонок и чуток, несмотря на всю свою внешнюю (притворную иногда и даже неискусно притворную) грубость и глухоту.

Итак, вопроса быть не может – уйти ли Вам? Я почти уверен, что без Вас никогда не придет к нам Философов. Вы неизбежный путь его к нам. И мы все уже настолько любим его, что без него нельзя нам быть. И зрителем мы его допустить не можем. Какой он «оглашенный»! Какие мы «священники»! Или ничего нет, или мы все равны, и даже не равны, а самые последние (поздние) должны оказаться самыми первыми380. Это не «смирение», – а логика, математика.

Вот насчет Гиппиуса381 и Бакста есть сомнения: если Философов уйдет, то почти наверное навсегда, ибо он действительно, как Вы сказали, «стар», и действительно страшно за него.

А Гиппиус, пожалуй, слишком молод и у него жесткость и кислота неспелых плодов, – просто ему, может быть, надо полежать. Если он уйдет, то почти наверное вернется, и тогда будет зрелый. Но, конечно, лучше бы и он не уходил, особенно теперь, для Философова. Бакст уже религиозный человек, как все евреи. Думаю, что он никогда окончательно не будет наш, но он может быть долгое время <?> очень полезен и дорог нам, даже стоя около нас, почти против нас. Но не мешает ли он Философову? Как бы их примирить.

Знаете ли, – несмотря на почти невыносимую аскетическую мучительность вчерашнего вечера, он все-таки оставил во мне глубокое и сладостное чувство. Все чудится мне, что кто-то при дверях, на пороге другой комнаты действительно стоял и хотел войти382. И теперь от нас зависит, чтобы Он вошел.

А «искушения» даже вовсе не было, думаю, что в этом смысле искушения и никогда не будет, по крайней мере, для меня. Тут помогает мне мое сознание и некоторое знание: из-за чего же Нитче погиб так жалко, так стыдно: второй раз на этом сойти с ума нельзя! Думаю, что «приживальщик» с «хвостом, как у датской собаки»383 измышляет для нас какие-нибудь более хитрые искушения.

Чувствую себя совсем больным от вчерашнего, но очень бодрым и надеюсь, что приду сегодня к Розанову384.

Верю, что не надо говорить, – что Вы сами чувствуете, что мы, я и З.Н., любим Вас.

Д. Мережковский.

А что делать с Перцовым385? Не виноваты ли мы перед ним? И если так, то как бы это исправить? Он мне, право, даже и мил, как родной!

2

4 Июня

1901 Луга (Варш. ж.д.)

Дача Пешкова № 1.

Дорогой Вальтер Федорович, умирает или уже умер Л.Толстой386. В моей статье есть выражения, которые можно употребить о живом, но не о мертвом. Ввиду этого, пожалуйста, пришлите мне еще раз корректуру следующего, т.е. Июльского номера387. Я исключу то, чтó теперь не подходит. Это необходимо до такой степени, что лучше задержать номер или даже снова отпечатать статью, чем пускать ее в таком виде. Полагаю, что с этим согласятся и Дягилев, и Философов. Если надо, телеграфируйте им.

Слышал о смерти Вашего брата388 и глубоко Вам сочувствовал

Сердечно Ваш

Д. Мережковский.

3

7.8.<1902>

Дорогой Вальтер Федорович,

очень прошу Вас во имя общего дела доставить мне тот № Мира Искусства, где помещена моя статья «Целомудрие и Сладострастие» (об Ипполите Еврипида389), а также адрес художника Нестерова390. Простите за беспокойство, очень нужно. Пошлите и то, и другое в Лугу, имение Заклинье. Нестерову мы хотим заказать обложку журнала391.

Сердечно Ваш

Д.Мережковский.

Год устанавливается по содержанию.

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

В.Ф. НУВЕЛЬ – Д.В. ФИЛОСОФОВУ

1

Дорогой Дима,

Что же это такое? Неужели снова недоразумение? В четверг я прождал Вас с 10 ч. до 1 ч. на выставке392, согласно посланному мной накануне письму, но Вы не явились! При этом ни слова объяснения от Тебя! Был ли Ты без меня? Если нет, то не хочешь ли встретиться завтра в воскресенье в 10 ч. в Русском отделе? Если да, то дай знать телеграммой. Если нет, то приходи во всяком случае днем, иначе Ты уже не застанешь нашей выставки, ибо она закрывается завтра.

Я нарочно не хочу Тебя на свою Conférence, ибо считаю ее хламом. Преступно<?> сдался на упрашивания товарищей.

Целую Тебя. Твой Нувель.

Дмитрию Сергеевичу передай, что M-me Bord рада его видеть каждый вечер с 8 ч. 90, Avenue Niel.

Суббота, 10 / XI 1906.

2

22 / Х 1907.

Дорогой Дима,

Вчера я собрался к Пирожкову393 (после того, что 1 ½ недели прождал ответа на мое письмо). Выяснить однако там ничего не удалось. Не ругай меня за бестолковость. Так, на расстоянии, невозможно решать за других. – Будь любезен, выработай сам план издания и почти – бюджет. Я, напр<имер>, не знаю Ваших намерений: хотите ли Вы, чтобы это было сугубо роскошное издание (цена 10 р. приблизительно) или Вы хотите лишь «более изящное» издание (цена 3–5 р.). Из этого же придется исходить. В первом случае нужны: особый шрифт, малое количество экземпляров, дорогая бумага. Во втором можно ограничиться лишь вставлением в прежний набор (это мечта Пирожкова) – иллюстраций. Теперь отосительно их самих. Что предпочел бы Д.С. – род документов для потомков (т.е. главные типы и костюмы, проекты декораций) или же настоящие иллюстрации без мысли о сценических условиях. – Покамест я еще не заказал, меня394 и то и другое соблазняет, но, раз избрав путь, будет трудно его менять. Решайте Вы за меня. – Решите также количество иллюстраций и характер их. Хотите Вы, например, «Buchschmuck»395, тогда следовало бы каждую «картину» начинать заставкой и кончать концовкой, следовало б<ы> сделать фронтиспис и какие-нибудь украшения в буквах над оглавлением и проч. Или предпочитаете Вы иллюстрации – в виде виньеток в менее значительных местах и в виде целых листов насупротив главнейших мест? Последние можно б<ы> сделать и в несколько красок. Я б<ы> даже просил мне дать советы о гонораре. Можно запросить 35 р. за виньетку и 100 р. за Vollbild396 (оригинальные мои) или это дорого? Лучше б<ы> всего Тебе выработать приблизительную смету. И сделай ее автократно, пришли мне ее готовой, дабы не тратить время на переговоры. Если же я найду чтó неладное, то извещу Тебя, и тогда поторгуемся. Нужно исходить из чего-либо готового. –

Когда же Вы возвращаетесь? Вы очень нужны нам – мне в особенности. Без Ваших коррективов я рискую сделаться однобоким, т.к. не выхожу из братии Кости, Валички, Аргутона, Кузьмина <так!> и проч.397 398 Не знаю, однако, получите ли Вы здесь что-либо. Правда, для меня закрыты целые (быть может, самые важные) сферы нашей жизни, а Вы как раз найдете к ним доступ. Но как будто и от этих сфер смердит тухлятиной. Нужно что-то совсем другое, но это другое так далеко и невероятно, что и мечтать о нем неловко. Русская действительность никогда еще не была такой плоской, уютной, коварной, циничной, безмысленной и загадочной, нежели теперь. Если б<ы> Вам удалось приглядеться к вещам ближе (это еще не значит вернее – где истина?), то Вас поразили бы самые несуразные не то мерзкие, не то милые сюрпризы. Для эстетического отношения есть во всяком случае материал, и я «смакую», как еще никогда. Не презирайте меня за это – черта эта в общем механизме и лишенная значения.

Целую.

Ваш В. Нувель.

<Приписка к дате:> Какое-то ноября по-французски. – Увы, это все отсюда бесконечно далеко. И в Salon d’automne оттого не поехал. Где нам!

3

19 окт<ября> / 1 ноября 07399

Мой милый Дима,

Мне хочется сегодня сказать тебе несколько слов. Мы давно не писали друг другу. Но за это время я часто и с любовью думал о тебе.

Неожиданная смерть Лидии Дмитриевны Ивановой поразила и взволновала меня. Стало как-то жутко, страшно и за себя, и за других, близких. И вот я хочу сказать тебе, что, несмотря на внешнее отдаление и на многое, разделяющее нас, – ты мне близок и дорог как прежде, и что память о прошедшем будет для меня всегда драгоценна.

Не отвечай мне, если не почувствуешь искренней потребности.

Просто мне хотелось, чтоб ты знал, что я не забыл тебя.

Любящий тебя

Валя.

4

10 / 23. I. 1908.

Дорогой Дима,

Твое письмо о смерти И.И. Щукина потрясло меня400. Что же это за загадки? Что привело его к самоубийству? Слышал я, что в этом году как раз кончился его многолетний роман. Кто кого бросил? Бакст уверяет, что она, как всякая француженка, должна быть похожа на пьявку: насосавшись, отпадает. – Если это так, то можно понять его душевную пустоту (хотя дама она была довольно несносная и не очень аппетитная). Но странно было уже то, что год назад он продал всю свою художественную библиотеку Голубеву401. Видимо, он начинал сбиваться, терять почву. Да и отношение его к коллекции за последнее время было странное: он перестал в нее «верить»402. Несмотря на то, что «принято было» его не любить, у меня сохранилось после этого моего пребывания в Париже скорее приятное воспоминание. Он очень изменился сравнительно с прежним. Но эта перемена и повела его к смерти. Во всяком случае, трагический конец этот сообщает ему теперь ореол. «Не всякий» отравится. И если следует считать самоубийство малодушием по сравнению с тяжелым подвигом вынести сознательно свою жизнь до конца, то с другой стороны самоубийство – акт глубокого героизма и красоты в сравнении с тусклым прозябанием и унизительным закрыванием глаз. И.И. вырос теперь для меня в неожиданную высоту, и я думаю, Ты это чувствуешь тоже. Я думаю тоже, что Тебе не только совестно перед ним, но и жаль того, что не оценил человека, быть может, достойного. И себе и Вам даю на будущее время совет: будем внимательнее и шире. Возможность заложена во всяком и всякий может дать, нужно только уметь спросить.

Дорогой, у меня совсем не клеится с иллюстрациями для «Павла». Не лежит душа да и времени нет. Все же почти все набросано, а 3 доведены до конца. Ими я недоволен. Теперь же узнал, от «Шиповника»403, что у Вас идут переговоры с ним. С другой стороны, от Пирожкова ни звука, он меня не торопит, а я нуждаюсь в подстегивании. Выясни этот вопрос.

Как отнеслись французы к Вашей книге404? Завелись ли вокруг нее какие-нибудь новые отношения? Я ее теперь читаю. Когда прочту до конца, то, если захочешь, выскажусь. Я вообще не считаю себя (и всякого друг<ого>) вправе лезть со своим мнением. Таковое бывает иногда слишком некстати.

Целую Тебя. Жду Твоей статьи в «Руне»405, но боюсь, что издали Ты совсем не разобрался в том, что тут делается. Пиши.

Любящий Тебя

В.Нувель.