Читать книгу Контрольный выстрел - Николай Федорович Иванов - Страница 8

Лето 43-го года на Курской дуге выдалось жарким. Земля, из недели в неделю не получавшая влаги с небес, каменела, при этом легко превращаясь в пыль от колес и гусениц техники. Деревья никли, стараясь не откликаться даже на легкие ветерки, чтобы лишний раз не обжигать листья шевелением. А может, все застыло, наэлектризовалось перед столкновением двух армад, сосредоточившихся друг перед другом? На войнах скопление войск более всего соответствует чеховскому ружью на сцене – обязательно выстрелит.

И 12 июля, в день Петра и Павла, на макушке лета, под Прохоровкой, Понырями, на десятках других направлений схлестнулись иваны и гансы. Военные науки. Немцы бросили, как в последний прорыв, свои лучшие на то время танковые дивизии «Адольф Гитлер» и «Мертвая голова». 1200 танков сошлись фактически в рукопашную на одном только Прохоровском поле размером в 150 гектаров. Т-34, имевшие превосходство перед «тиграми» и «пантерами» в скорости и маневренности, носились среди громадных немецких монстров, и если те все же доставали их своими прожигающими выстрелами, огненными факелами шли на тараны. Армия, выполняя замысел Ставки, изматывала, ломала шею «Мертвой голове», щипала усы и челку «Адольфу Гитлеру». И – копила силы для контратаки. Да такой силы и ярости, чтобы потом уже до конца войны ни разу не отступать.

И тем значимее становилось строительство объекта 217, тем весомее ценился каждый метр уложенных шпал, каждый кубометр перелопаченного грунта: без подвоза боеприпасов и новой техники говорить о зубодробительном ударе по врагу не приходилось.

На строительство дороги добавили рабочих, границы участков стали смещаться интенсивнее, на трассе замелькали новые люди: битва на Курской дуге гнала стройку вперед и вперед.

Объявилась в лесной полосе, непосредственно примыкающей к трассе, и группа некоего капитана Бубенца. Он сам стремительно перемещался от укрытия к укрытию, за ним, подгоняя пистолетом Эльзу, перебежками покрывала расстояние Нина. Замыкал, прикрывая группу, старшина Леша. Их бросок по лесу, судя по всему, был долгий, потому что в одном из распадков Эльза, не выдержав, упала и больше не встала. Зло обернувшийся Бубенец хотел дать команду продолжать движение, но рассмотрел просочившуюся сквозь маскхалат и бинты кровь и раздосадованно смолчал. Отправил кивком головы на разведку старшину, сам прилег рядом.

– Кто вы? Что все это значит? – едва отдышавшись, спросила у него Эльза.

– Молчать! Швайген! Здесь я задаю вопросы!

Немецкая речь насторожила раненую, но она не подала вид, что это ее взволновало. Зато капитан, выровняв дыхание, сам наклонился к ней:

– Вам привет от штандартенфюрера Штроге, мадам.

– Я… не знаю никакого Штроге, – удивилась Эльза. – Вы меня с кем-то путаете.

– Меня это мало волнует, – усмехнулся Бубенец, не переставая озираться вокруг. – А вот он очень удивляется, почему провалились все три группы, посланные кроме тебя. А ты осталась жива.

После секундного замешательства Эльза тем не менее вновь отреклась от всего, приписываемого ей:

– Я… я не понимаю, о чем вы.

– В гестапо поймешь, – пообещал капитан, обнадеживающе похлопав женщину по колену и уже одним этим движением давая понять, что ему здесь дозволено все.

Вынырнул из кустарника старшина, показал командиру, что путь свободен. Бубенец лично вздернул Эльзу, ставя ее на ноги, толкнул автоматом в спину – за старшиной. Это тебе не похлопать по коленочке.

Благо новый отрезок пути бежали совсем недолго: в овражке, под обнажившимся корневищем сосны, виднелся заранее подготовленный схрон. Около него, на радость Эльзе, и залегли снова. Капитан посмотрел на часы, обернулся на изможденную, бледную пленницу. Но не для того, чтобы пожалеть, перевязать или хотя дать глоток воды. Отдал приказ:

– Связать!

Нина словно ждала и не могла дождаться этого указания. Извлекла из своей дамской сумочки, слегка нелепо смотрящейся среди военной формы сослуживцев, кусок бечевки, охотно стянула руки раненой. Эльза застонала от боли, но Нина пнула ее ногой, заставив повалиться под корни дерева.

– Старшина! Глаз не спускать. При попытке освобождения или побега стрелять на поражение.

– Слушаюсь, товарищ капитан, – не вставая, лежа отдал честь старшина. Передернул затвор автомата.

Бубенец с Ниной отошли на пару шагов. Вместе, как семейная пара, покопались в вещмешке капитана. Для себя командир достал фотоаппарат, повесил на шею. Блокнот и карандаш засунул в карман гимнастерки, но так, чтобы были видны и выдавали профессию газетчика. В довершение, уже для самых непонятливых, подцепил на нос круглые очки. А вот чтобы оправдать свою выправку и сообразительность, привинтил к гимнастерке орден Красной Звезды.

Нине достались легкие полусапожки, красная косынка и свернутые в трубочку грамоты. В последний момент капитан снял с пояса и запрятал штык-нож – слишком уж он не вязался с образом хоть и награжденного, но интеллигентного журналиста.

Контрольно оглянувшись на Эльзу и старшину, парочка растворилась среди листвы.

Выждав несколько мгновений, Леша сердобольно помог Эльзе сесть поудобнее, открыл фляжку. Раненая жадно, обливаясь, сделала несколько глотков воды. Оглядевшись, все еще боясь быть застигнутым за неподобающим для охранника занятием, старшина вытер девушке подбородок и лишь после этого уселся напротив с автоматом наизготовку.

– Спасибо, – искренне поблагодарила Эльза. – Твои друзья деликатностью не отличаются, – после получения помощи посчитала возможным перейти на более доверительные отношения раненая.

– Они командиры, – пояснил поведение друзей Леша. – А, как говорил Дитрих Эккарт, «вождь должен быть один». Вот и они никого не слушают.

– Ты… знаешь любимого поэта фюрера? – удивилась пленница.

– Я просто люблю немецкую литературу, историю. От мамы. Она… я с Поволжья, – дал намек на свое происхождение старшина.

– Кто… вы?

Этот вопрос был слишком конкретен, и Леша постарался закончить сближение и перевести разговор на нейтральные темы:

– Приказали завернуть по вашу душу. Удобно?

Подчистил землю под спиной Эльзы, выбросив мелкие камешки и сучья деревьев. Тщательно, интеллигентно вытер после этого платочком руки. Этот машинальный жест конвоира так разительно отличался от поведения капитана и пнувшей ее ногой Нины, что Эльза все же осмелилась поинтересоваться своей судьбой:

– Что вы хотите со мной сделать?

Старшина пожал плечами, но, посчитав, что не раскрывает никакой тайны, сообщил:

– Приказ простой – переправить вас через линию фронта. Там почему-то очень хотят с вами побеседовать.

Эльза застонала, но это вырвался стон бессилия, хотя Леша и подался на помощь.

– Ничего, скоро наши придут, – постарался подбодрить, а на деле лишь ввел в еще большее уныние Эльзу конвоир.

Бубенец и Нина в это время наблюдали из кустов, как торопливо перемахнул насыпь Кручиня. Похождения наблюдателя их мало интересовали и, когда хотели уже продолжить свой путь, отпрянули назад: за политзэком крался парнишка. Приглушая локтем звук, несколько раз болезненно чихнул, и Нина, молча согласовав свои действия с командиром, окликнула:

– Эй, парень!

Семка поначалу отшатнулся от незнакомой парочки, но капитан с фотоаппаратом на груди стремительно подошел к нему, принялся поворачивать в разные стороны, не давая сомневаться в правильности и нужности своих действий. Радостно обернулся на спутницу:

– То, что надо, – и только в этот миг представился парню: – Я капитан Бубенец из Москвы, из редакции. Делаем материал о героизме людей в тылу, а у тебя очень красивое лицо. Ты очень подходишь для снимка. Ну-ка, замри так.

Пока капитан выстраивал кадр, Нина полюбопытствовала у «красавца» по своим вопросам:

– А кто тут у вас лучше всех работает на стройке? Как ты считаешь, кого можно похвалить грамотой или благодарностью?

Боясь повернуться, расслабиться и испортить мужественность фотокарточки, Семка процедил сквозь зубы:

– Так бригада Прохоровой. Она лучшая. Они вон там, перед мостом располагаются.

– Отлично, – похвалил парня Бубенец, пряча фотоаппарат.

– А… моя карточка в газете будет? – не верил Семка, наконец-то начав дышать полной грудью.

– Будет, – уверил фотограф. – А ты нас сможешь проводить до бригады Прохоровой или куда-то торопишься? – посмотрел в сторону, где исчез Кручиня.

Боясь оказаться уличенным в таком неблаговидном занятии, как шпионская слежка, Семка отчаянно отрекся от бдительности, которую хотел проявить, выслеживая белогвардейца:

– Нет, свободен. Мы… мы только из суточного дежурства. На НП воздушную и наземную разведку ведем. Бдительно. А там у Прохоровой… девушка есть. Я могу показать. Комсомолка. Ее снимите?

– Если красивая и передовик, снимем, – щедро пообещал капитан и это.

Нина вдруг осторожно вытянула шею и, кого-то увидев, за спиной парня принялась суматошно показывать командиру двумя пальцами на плечи – идет лейтенант. Бубенец присел, потянув вниз Семку, начал высматривать местность. Негромко обрадовался:

– Ой, какой кадр! Ну-ка, сядьте вдвоем вон там на рельсы. Так, чуть дальше. И смотрите вдаль. А я с нижней точки…

Усадив Нину и Семку спиной к себе, лег между рельс, приладил к работе аппарат. Возможно, лейтенант и прошел бы мимо, не заметив съемки, но Семка неожиданно чихнул. Этого оказалось достаточно, чтобы через мгновение за спиной у Бубенца заскрипела под офицерскими сапогами щебенка. Скрежет замер аккурат над распластавшимся фотографом, но капитан невозмутимо сделал еще несколько снимков, прежде чем с восторгом повернулся к нетерпеливо ожидавшему к себе внимания Соболю.

– А все же я молодец, – пригласил порадоваться случайного свидетеля своей работы капитан. – Такой кадр! А название кто оценит? «С мечтой о Победе!» Или лучше – «Дорога к Победе». И на всю полосу шапкой заголовок: «Дорога железная, а люди золотые». А? Пойдет? Капитан Бубенец, фотокорреспондент из Москвы, – как старший по званию протянул лейтенанту руку. Но скорее не поздороваться, а подняться с его помощью со шпал. – А это Нина, из ЦК комсомола. Одной командой приехали.

– Начальнику стройки представились? – не посчитав нужным самому представляться незнакомцам, настороженно поинтересовался Соболь.

– Даже чаем напоил, – успокоила смершевца торопливо подошедшая на подмогу капитану Нина. – Порекомендовал поработать в бригаде Прохоровой. Вот, ищем. Парень обещает довести.

– Этого парня я сейчас… – замахнулся на Семку расслабившийся лейтенант. – А что газетчики идут к Прохоровой – это правильно. Это достойно Валентины.

– Товарищ лейтенант, мне бы с вами поговорить, – неуверенно прошептал Семка, сам понимая, что это не совсем к месту.

– Еще раз бездельником увижу, выгоню со стройки. Без благодарностей и снимков в газете, – продемонстрировал перед москвичами свою ретивость в службе Соболь. А что, может, это журналисты тоже отметят и на одном снимке можно будет оказаться вместе с бригадиром. Ясное дело, без обозначения должности, но вроде как на втором плане… – А я как раз к Прохоровой, могу составить компанию, – предложил Соболь свои услуги гостям, прекрасно понимая, что все его желания по поводу совместного снимка – детские мечты. Тут хотя бы одну Валентину Ивановну…

– Ура! – по-детски захлопала в ладоши провожатому Нина. Не поняв, что предает того, с кем только что изображала влюбленную пару.

Взяв лейтенанта под руку, стала что-то расспрашивать на ходу. Капитан подмигнул Семке – не унывай, не ты первый и не лейтенант последний у нее. Поспешил за новоявленной парочкой. Парень сел на рельс, не зная, начинать ли радоваться фотографированию или все же бояться, что лейтенант не даст разрешения печатать его снимок в газете. А как было бы замечательно – его портрет на всю страну. Он на рельсах с женщиной – плохо, там лиц не видно. Да и незачем ему фотографироваться с какой-то фифочкой, засмеют знакомые. А вот если дадут портретную карточку! А почему бы и нет? Он не напрашивался, фотограф сам ухватился – лицо красивое…

Повторял про себя практически те же мысли, что обуревали мгновением назад лейтенанта, хотя разница от простого наблюдателя до офицера – ого-го! Может, еще до чего бы домечтался, но послышались шаги, и, как только что делал капитан, Семка пригнулся, прячась от посторонних. По насыпи шли Стеша и та красивая девчонка, что лежала на дрезине и про которую он говорил фотографу. Значит, выздоровела.

Стеша и вела с ней разговор об этом же:

– Что-то врачиха не пришла к тебе сегодня.

– И слава богу, – отмахнулась девчонка. – Я посмотрела таблетки, что она оставила мне, – это мел. Обыкновенный мел. Мамка в аптеке учила разбираться в лекарствах.

– Как это? – не поняла, остановившись, Стеша. – Как мел?

– Откуда я знаю, как и почему. Вреда от него, конечно, никакого, но и пользы ноль на палочке.

– Надо сказать Наталье!

– Много чести, – не согласилась делиться тайной разоблачительница.

– Опять двадцать пять! Какая же кошка пробежала между вами?

– Серо-буро-малиновая.

– Хороший цвет. Ни одной искринки от радуги. Сядь, передохни, а то рановато подхватилась-то.

Почти насильно усадила на крайний, сиротливый без сцепки с другими собратьями металлический обрубок рельса. Насчет своего здоровья Зоря попыталась отмахнуться:

– Все у меня нормально. Шума больше. Главное, кирку, что оставила на участке, подобрать. Сама знаешь, как ругают за утерю инструмента.

У Семки не ко времени засвербило в носу, нестерпимо захотелось чихнуть, и он усиленно принялся нажимать на переносицу, болью перебивая желание.

– А что за парень, который чуть не сел на меня в дрезине? – вдруг заговорила о нем девчонка, и Семка перестал дышать. – Так уставился потом…

– А у них, у мужиков, такая очередность: сначала глаза распахиваются, потом руки, – со знанием дела поделилась секретами взрослой жизни Стеша. – А вот чтобы хотя бы потом, когда-нибудь, душа и сердце – это не у всех и не всегда получается.

Сдержаться от чиха у Семки не получилось – слишком вслушивался в ответ и запоздал с переносицей. Девчата от неожиданности буквально подпрыгнули, Стеша без промедления тут же бросилась к кустам. Успела схватить Семку за шиворот прежде, чем тот попробовал дать стрекача.

– Я тут… случайно, – забился он перепелкой в сильных руках ловчего. – Меня фотографировали…

– В куста-а-ах? – подивилась Стеша.

– Не, в кусты я потом… В смысле мне нужно было только присесть… В смысле спрятаться. Я ничего там не делал!

Говорил Стеше, а глаз не сводил с Зори, которая накручивала локон на пальчик, глядя в противоположную сторону: ее эта встреча совершенно не касалась и не волновала. Юношеская симпатия рождалась, вышивалась на глазах, но настолько белыми нитками, что Стеша не только отпустила парня, а и легонько подтолкнула, ободряя, в сторону Зори.

– Ладно, пойду я схожу за твоей киркой, а вы тут меня подождите. И без ручных глупостей, – по привычке показала возможные действия на себе.

Уже и шаги ее стихли, и уже могли послышаться чьи-то другие, а Семка все никак не мог сдвинуться с места и подобрать первые слова. Зоря вздохнула, похлопала по рельсу рядом с собой, взяв инициативу на себя:

– Садись. Привет. Тебя как зовут?

– Семка…

– А чего так смотришь?

– К…красивая, – бросился в омут с головой парень. Все! Смерть! Сейчас получит по полной…

Не знал, не наработал жизненного опыта, когда даже на неправду, если она красивая, женщины ни при каких обстоятельствах не обидятся. И что для них восхищения много не бывает. Пословица «Хлеб маслом не испортишь» – это про них…

Только девушка делано взмахнула руками:

– Ну вот, сразу обманывать..

– Почему? – поник ухажер.

– Я не просто красивая, а очень красивая… – засмеялась Зоря своему озорству. – Да садись ты, – пригласила повторно.

Подчинять парней, делая из них слепых послушных котят, доставляло удовольствие, но что с этим бесплатным добром делать дальше, не ведала. Выручила война – на нее можно было переводить любой разговор:

– Немцев скоро погонят, как думаешь?

– Скоро! – отдал голову на отсечение Семка. Кивнул на уходящие вдаль рельсы, принялся убеждать: – Глянь на нашу дорогу. Она словно к Победе ведет. Так что дорога у нас железная, а люди золотые!

Зоря даже отстранилась, чтобы получше рассмотреть притворявшегося немтырем соседа:

– А вот сейчас точно красиво сказал!

Семка пожал плечами, даже попробовал выразить недоумение:

– Да нет, обычно. Мне б только самому успеть на фронт, чуть больше года до призыва.

– А я еще до оккупации дважды сбегала с санитарным поездом. Ссаживали, – поведала и свои мытарства из-за проклятой молодости Зоря. – Потом мамка заболела. А когда пришли немцы, то чуть не угнали в Германию.

Замолчала, как осеклась. Словно ненароком проговорилась о том, чего нельзя знать посторонним.

– Сбежала? – предположил первое собеседник.

– Там не сбежишь… Не сбежишь, – потемнела глазами девушка и словно враз осунулась. Не став рассказывать об этой страничке своей биографии, поведала лишь конечный итог оккупационной одиссеи: – Спасибо, подпольщики все семафоры и стрелки на вокзале в день отправки взорвали, а то бы уже батрачила на немчуру. Что опять смотришь?

Семка не успел за прошедшие минуты ни набраться мужества повторить правду, ни придумать что-либо попроще. Девушка сама все счастливо поняла и строго предупредила:

– Если хвалить все время, сороки унесут.

Угроза тем не менее обрадовала Семку.

– Так и в небе найти можно, – развеял он страхи девушки. Пояснил сказанное: – Хочу пойти в летчики. Как старший брат. Его под Сталинградом сбили. А папка под Москвой погиб. Сначала он, а потом Зоя Космодемьянская и панфиловцы. У меня еще три сестренки, так что я за старшего…

Доля, выпавшая что на Зорю, что на Семку, могла насытить биографии сразу нескольких человек и даже их придавить своей тяжестью. Но прошлое уже столько раз ими передумывалось, что стало оставлять местечко и заглядывать в будущее.

У парня оно связывалось с будущей профессией:

– Ты умеешь самолетики из бумаги делать?

– Не, только пилотки. Из газет, – улыбнулась далекому довоенному детству, в котором пилотки еще были ненастоящие, Зоря. – В классе в тимуровские походы ходили.

– Научу, ничего сложного, – обрадовался наконец-то своей нужности и полезности Семка. – А хочешь, мы его с твоим именем сделаем?

Девушка прикусила губы, не позволяя им расплыться в счастливой улыбке. Имя даже на воздушном осоавиахимовском шаре ей никто не обещал, а тут сразу – самолет! Хотя нет, однажды она увидела слово «Зоря» на скворечнике, который прибивали в День птиц на школьном опытном участке. До сих пор не знает, кто написал его чернильным карандашом на днище…

– Фантазер, – поблагодарила парня толчком в плечо. И хотя готова была слушать и дальше про самолеты имени самой себя, от смущения перевела разговор на общие для всех дела. – А мы в бригаде каждый день гадаем и спорим, когда Победа придет. Разное время называем, а я думаю, что весной. Чтобы цвело все, чтобы это счастье красивым было…

Послышались шаги возвращающейся по насыпи Стеши, и Семка заторопился:

– Давай завтра на этом же месте…

Только вот вместо морячки появился куда-то спешивший лейтенант Соболь. Почему-то откровенно обрадовался, увидев парочку. Не обращая внимания на Зорю, подозвал Семку, буквально за рукав провел его несколько шагов. Взялся за комсомольский значок на рубашке:

– Ты еще не забыл, что комсомолец?

– Никак нет! – от предчувствия какого-то важного поручения у парня пересохло в горле.

– Тебе будет задание. Но если кому хоть слово, хоть запятую…

– Я…

– Идешь в бригаду Прохоровой. По левой стороне от насыпи. Находишь там своих корреспондентов и наблюдаешь за ними. Тайно. Куда, с кем, чего делают, – лейтенант сам оглянулся. Хотел подмигнуть наблюдавшей за ними Зоре, но времени не имелось даже на это. – Но помни: если увидят – убьют.

– За что?

За что его могут убить такой приятный фотокорреспондент и красивая москвичка? В чем их подозревает лейтенант из Смерша? Они что, на немцев работают? Но ведь снимают передовиков…

– Я буду с другой стороны, – не стал вдаваться в подробности военной тайны Соболь. – Все, марш! Стой! – тут же остановил помощника. – Подними правую руку.

Семка исправно поднял.

– Вот лево – это в противоположной стороне.

Парень, хлопнув себя по лбу, поменял направление. Успел кивнуть на бегу Зоре – извини, задание. Может, он даже в летчики теперь не пойдет. Ловить шпионов на земле – тоже мужское дело.

– Разбежались мужички? – поинтересовалась первым делом появившаяся с киркой на плече Стеша.

– А его Семка зовут, – поторопилась поделиться главным Зоря.

– Лейтенанта? – присела рядом Стеша. У кого что болит… Но и не о мальце же ей, право дело, думать!

– Да нет, Семку, – посмеялась над недогадливостью подруги возбужденная встречей Зоря. – А вот мое имя он так и не успел спросить.

– Спросит еще. Или тайно сам узнает. Наши имена для них, как мед для пчелки. А вот еще один мущщинка нарисовался. То густо, то… старички.

Она имела в виду идущего скорым шагом Кручиню. Женские посиделки его мало заинтересовали, но поздоровался:

– Здравствуйте. А не видели…

– А ее здесь нет, – мгновенно взъерошилась Зоря. – И ее Наталья зовут, если не знаете. А друга ее, фашистского прихвостня, полицая, – Петром. Всю оккупацию под ручку и прогуляли…

Кручиня, как ни торопился, внимательно посмотрел на девушку. Покивал, принимая информацию, но ничего не ответил и исчез – чьи-то поиски ему показались важнее. Стеша развернула Зорю к себе:

– Ну-ка, рассказывай, что знаешь! При чем здесь полицай и Наталья?!

– А ни при чем, – злобно усмехнулась Зоря. Что-то из недавнего прошлого, связанного с Натальей, не давало ей спокойно жить. – И она сама – ни при чем.

– Э, девка, давай-ка рассказывай, – вновь развернула к себе девчонку Стеша. – Все говорят, что Наталья работала на немца по заданию партизан.

– А почему тогда… почему тогда…

Из глаз Зори неожиданно покатились слезы, а чтобы не вырвался стон, она уткнулась в грудь старшей подруги и замотала головой, словно прогоняя страшное видение. Плечики затряслись, и Стеша принялась гладить их, успокаивая потерявшую над собой контроль девчонку:

– Ну что ты? Что ты? Успокойся. Не хочешь говорить – не надо. Но лучше выговорись. Исповедуйся мне, авось полегче станет. А я буду молчать как рыба. Что Наталья?

Зоря несколько раз набирала в грудь воздуха, и, когда Стеша решила, что девчонка так и не признается в своем горе, та вдруг заговорила. Ей и впрямь тяжело было одной носить беду, случившуюся однажды в оккупации:

– Когда меня… меня… Ты не знаешь… перед отправкой… немцы… Они насиловали меня втроем!

Зоря, всего лишь минуту назад сидевшая счастливой, по-бабьи завыла и начала монотонно раскачиваться. Онемевшая от известия Стеша, понимая, что это еще не вся страшная правда, теперь не знала, нужно ли ей знать продолжение.

Зоря оказалась беспощадной:

– Она со своим полицаем шла мимо. Я умоляла, кричала, а они… видели и… мимо!

И вновь в одно мгновение, как только что из счастливой девчонки превратилась в плачущую бабу, на сей раз предстала окаменевшей женщиной. Жестко, глядя строго перед собой, может быть, даже жалея, что поведала стороннему человеку личную страшную тайну, произнесла:

– Вот. Хотела правду? Узнала?

Такую правду, по большому счету, Стеша в свою душу запускать не хотела, но зато она многое объясняла в поведении девчонки и ее отношении к Наталье. Понимая, что Зоря теперь может и ее ненавидеть за то, что оказалась посвященной в постыдное, торопливо прижала к себе: почувствуй мое тепло. Я не прошла мимо. Я рядом.

– Прости. Не знала. А может, она не могла… – попробовала найти оправдание бывшему бригадиру хотя бы для себя, чтобы совсем уж не разочаровываться в людях.

– Не-на-ви-жу! Не про-щу! – вне зависимости от того, могла или не могла помочь Наталья, вынес ей вердикт каменный цветок.

– Я никому! – заторопилась успокоить девчушку Стеша. – Это не надо знать никому, – намекнула больше не касаться этой темы с другими. – Успокойся. Давай успокоимся.

Лучше песни ничего более успокоительного люди для себя еще не придумали, и Стеша запела первое, что пришло на ум:

Песню Константина Симонова, звучавшую из всех динамиков и репродукторов, знали в стране от мала до велика и до последней буквы, и Зоря невольно сначала начала кивать в ритм музыки, потом и сама шептать слова:

Обнялись в конце песни, поцеловав друг дружку. Замерли подругами, объединенными общей тайной.

– А мне… мне только что свидание назначили, – решилась если уж признаваться, то во всем Зоря.

Скорее всего, именно страх перед первым свиданием и спровоцировал такую ее бурную реакцию. Девчонка просто не знала, как себя, изнасилованной врагом, теперь вести с парнями. Имеет ли вообще право на любовь, на свидания…

– Так это хорошо! – как можно радостнее затормошила Стеша соседку, даже захлопала в ладоши. – Завидую. Меня сто лет уже никто никуда не приглашал… Так что надо собираться и идти. Помнить, конечно, что мужчины свои словечки перед нами раскладывают, как сыр в мышеловку, но… идти.

– Но меня же… немцы… – вернулась к старому Зоря. Успокоительное лекарство от песни кончилось…

– Он поймет, – как можно беззаботнее махнула рукой Стеша. – Сама потом все расскажешь, и поймет. Война же. И гады творили, что хотели. А он еще больше любить и жалеть будет. Нам, бабам, порой жалости хочется больше, чем слов любви. Ох, как хочется. И того, и другого…

Сама едва не заплакала в голос, жалеючи и свою судьбу. И неизвестно, сколько времени бы сидели так, шмыгая носами, но послышался голос бабы Лялюшки:

– Зорька! Зоря, ты где?

Девчата пригнулись, принялись торопливо вытирать носы и глаза.

– Зорька, негодница!

Имя свое странное Зоря получила от отца.

– На зорьке родилась – Зорей и будет, – отмел он все иные предложения по имени.

– У нас половина поселка коров Зорьками зовут, – попыталась урезонить его мама, всегда боявшаяся любых нововведений. Скорее всего, наложила свой отпечаток на характер работа провизора: положено для лекарства отвесить семь граммов какого-нибудь порошка или отсчитать две капли из пипетки – неукоснительно и безоговорочно будут семь и две. – Давай Полей. Или Катериной.

– Зоренька, – обнимал отец первеницу и столько нежности и ласки вкладывал в это имя, что иного уже не представлялось по отношению к дочери. Подмигивал матери: – Для остальных ребятишек тоже найдем только их, индивидуальные имена.

– А если вечером народится?

– Вечорой будет. Или Звездочкой.

Не успел. Не получилось придумать ничего более: Зоря оказалась и первеницей, и единственной. Очень мечтал построить отец свой дом, а лес для сруба издревле заготавливался зимой – так дольше потом служила изба. Не успел увернуться от падающего дерева, слишком много в ту зиму намело снега. По колено…

– Вот вы где! – обрадовалась баба Ляля, отыскав пропажу. Отметила сумрачный вид товарок, соотнесла причину с крестницей, но внимание на хлюпающих носах не стала акцентировать. – От ног отстала, пока вас нашла. Зорька, грудки уже выперли, как здравствуйте вам, а все еще неслухменая. Кому первая смена на ужин? Кыш.

Прогнала, освобождая себе место. Долго смотрела вслед девчонке.

– Чем-то никак душа ее не успокоится, – попыталась завести разговор со Стешей: наверняка судили-рядили как раз о причинах тоски да грусти.

Та, пока еще помнила наложенную на себя клятву, коснулась малой толики из узнанного:

– Говорит, Наталья наша с каким-то полицаем якшалась в оккупации.

– Петром, что ли? – усмехнулась глупости, ставшей сплетней, баба. – Да он же сначала у меня полторы недели жил. И что, его теперь ко мне в женихи лепить вареником?

Поманила Стешу к самым губам, прошептала главное:

– От партизан он был. А как потом поняла – вообще из Москвы, с Большой земли. С заданием каким-то важным шел. С Натальей я его и свела. «Якшалась»….

– А что же все молчали?! – удивилась и расстроилась Стеша. Такие новости и страсти, оказывается, вокруг крутились всю оккупацию, а она и не знала.

– Кому надо было после освобождения, все выпытали. И приказали особо не распространяться, – с облегчением рассталась со своей тайной баба Ляля.

– А Зорька этому, который политический и который на Наталью посматривает, наговорила про нее.

Посмотрели в сторону, где скрылась девчонка. Иван Павлович производил впечатление человека сдержанного, а значит, положительного. И хотя не обладал бравым видом и усы скорее старили его, чем придавали молодцеватость, каких-то отрицательных эмоций он ни у кого в бригаде не вызвал. Кроме Зори, ясное дело. А слово ее не то что воробей, а булыжник по воде – круги идут до разных берегов…

– Вот вечно так: забьете гвоздь без шляпки, а мне вытаскивай, – вздохнула вечный воспитатель чужих детей и исправитель их глупостей. – Ладно, встречу этого усатого-полосатого, растолкую, что к чему. А на голодный желудок и на Зорьку ругаться вредно. Пойдем кушать, ночь приближается.

Однако в бригаде, не получив даже ложки, первым делом отозвала в сторонку Наталью. Значит, не ругаться…