Читать книгу Златоуст и Златоустка - Николай Гайдук - Страница 3

1

Житейское море всё чаще вскипало густыми туманами – погода потеплела, развесеннилась. Туман по утрам охмурял берега и удивительным образом околдовывал окрестность. Вдруг исчезали платаны и пальмы, пропадали кипарисы и чинары. Голубовато-сиреневые береговые скалы и дома старинного города Лукоморска представлялись совершенно незнакомыми, диковинными, словно вышедшими из-под воды. И фигуры прохожих в тумане по улицам шараборились, как привидения, завёрнутые в простыни. Иногда «привидения» эти собирались около огромного рекламного щита или афиши, и тогда затевался приглушённый разговор о каком-то знаменитом авторе.

– Хоть бы распогодилось, а то не прилетит.

– Никуда не денется. У него такой шикарный самолёт – ни какое ненастье не испугает.

Знаменитого автора ждали с большим нетерпением и почитанием, доходящим до идолопоклонства. Невообразимая шумиха и подобострастная приборка накануне затевалась не только в гостиницах. «Весь город поставили на уши, – ехидничала одна из газет, ничуть не разделявшая восторг. – Все крыши в центре, все мостовые помыли с мылом, до блеска надраили с шампунем, а в бассейнах искрится шампанское…»

Конечно, это было злопыхательство, но всё-таки город готовился, и довольно серьёзно готовился встретить долгожданного гостя. Афиши пестрели кругом, растяжки и всякие другие завлекаловки и зазывалки, на которых громоздились горы книг Златоуста.

– А когда будет встреча? А где? – переговаривались обожатели и почитатели. – У «Сыновей Бесцели?» А там не тесно?

– Да вы что? У этих сыновей в футбол можно играть!

Для человека непосвящённого необходимо сделать пояснение.

«Издательский дом господина Бестселлера», находящийся в Стольнограде, в последнее время широко распустил паутину своих филиалов. И в этом приморском городе открыли филиал, который назывался «Сыновья Бестселлера», однако в народе он больше был известен как «Сыновья Бесцели».

Апрель подходил к середине. Весеннее море иногда вставало на дыбы – шторм налетал на скалы, шарахался, как пьяный, шуршал и плевался, пытаясь протиснуться в Лукоморскую бухту. Затем погода вновь повеселела – разлучезарилась от края и до края горизонта. К берегам возвратились горлопастые чайки, всегда улетающие перед ненастьем. В бухту из глубин вернулась разнорыбица – радость многочисленных здешних рыбарей. В долинах просыпались виноградники, моргали изумрудными глазёнками-листочками. Цветы распускались подобием радуги – на диких скалах, на клумбах города. Весёлые дождики сорили золотые семена – в каждой капле солнце полыхало. Погода, неустойчивая об эту пору, то и дело портилась, капризничала восемь раз на дню. Бывало так, что утром синева небес и моря обнимались да целовались, представляясь единым целым, а в полдень откуда-то с севера опять нахрапом набегали облака и тучи. Ветер соловьём-разбойником насвистывал, тяжело толкал рекламные щиты, афиши раздербанивал…

Организаторы встречи – супервайзеры, так они себя теперь любили называть, – сурово смотрели на небо, тревожились, как бы непогодица все карты не попутала. Однако же Бог милостив: погодка в день прилёта была хрустальная, воздух аж позванивал, промытый первою полночною грозой, которая при помощи громадной колотушки прибила на море все высокие волны и заровняла даже мелкие неровности и шероховатости. И почему-то все чайки в округе притихли; обычно горластые, наглые, они в тот вечер будто все разом проглотили языки. И что уж совсем удивительно – чайки слетелись именно туда, где люди затевали помпезный праздник, кругом которого всегда на дармовщинку можно поживиться.

2

Весеннее солнце, теряя накал, с величавой неспешностью погружалось в далёкое море – будто стелило красную ковровую дорожку для гостей со всех окрестных волостей.

В назначенное время к дому «Сыновья Бесцели» стали подкатывать автомобили разных цветов и марок: «Мерседесы», «Роллс-ройсы» и прочие прелести новой эпохи…

Двухэтажное импозантное здание «сыновей», находящееся в центре, отгрохали недавно, а вот архитектуру и убранство замастерили под старину – с причудами, с крендебобелем. Здание большое, да только и народу собралось – не протолпишься: обожатели, почитатели, поклонники, фанаты, представители администрации города…

Расфуфыренная публика ёрзала от нетерпения, ладони потирала, слюну глотала. И вдруг – в самую последнюю минуту – по бархатным рядам, по царской ложе, мерцающей сусальным золотом вверху, по оркестровой берлоге, наполненной скрипками, валторнами и гобоями, – повсюду прокатился робкий ропот:

– Говорят, что не будет.

– Как так? Вы что? А самолёт?..

– А на самолёте прилетел, говорят, представитель…

И вслед за этим произошёл такой конфуз, который долго потом не могли объяснить.

Сцена в издательском доме сработана под старину – деревянный эшафот с топорами в чурках по бокам. И вдруг на этой сцене появился – точно с неба свалился – какой-то черномазый тип, который минутами раньше сказал кому надо, что он якобы является полномочным представителем Златоуста. И никто не обратил внимания на то, что этот странный представитель не всегда наступает на пол – иногда как будто по воздуху шагает. И никто, как позже выяснилось, ни на секунду не усомнился в этом представителе, хотя он выглядел довольно странно, вычурно. Правда, в этом приморском городе давненько уже не удивлялись не только людям странно одетым, но даже странно раздетым; отдыхающие иногда прямо в плавках с пляжа в магазин или в кафе могли завалиться. Кроме того, приморский город с недавних пор жил карнавалами, тут постоянно бродили цыгане, гастролировал цирк шапито, киношники в этих местах любили снимать эпизоды с морской экзотикой. В общем, было здесь немало ряженых и никого это не удивляло. Однако этот – из ряда вон…

Представитель Златоуста был похож на старика-эфиопа и в то же время напоминал средневекового рыцаря в чёрном плаще, нао – величиной с карабин.

Остановившись посредине сцены, сработанной под эшафот, представитель слегка поклонился огромному залу.

– Господа и товарищи! – Это был угрюмый голос человека перед казнью. – Я должен извиниться…

Публика зашевелилась, заегозила в тёмно-красных гнёздах бархатных кресел. Телеоператоры и журналисты неодобрительно загудели, точно в зал ворвался пчелиный рой. Кто-то, словно ужаленный, гаркнул с галёрки:

– Чёрт знает что! И вообще… кто вы такой?

Поправляя чёрный плащ средневекового рыцаря, представитель усмехнулся в бороду.

– А вы, простите, древнегреческим владеете? Нет? Ну, и ладно, с кем не бывает. Я – эфиоп. По древнегречески это буквально: «Человек с обожжённым на солнце лицом». Только солнце было необычное, вот какая штука, господа. Солнце русской поэзии…

В зале возникло замешательство, потом кто-то крикнул:

– А как эфиопа прикажете звать-величать? Пожимая плечами, темнокожий спокойно сказал:

– Ну, например, моя фамилия – Белинский. Вас это устроит?

– Вполне. Хотя Чернышевский вам больше к лицу. – По залу прокатился смешок. – Ну, расскажите почтенной публике, почему произошёл такой конфуз? Где ваш обещанный автор?

Белинский покашлял в кулак и неожиданно брякнул:

– Муму непостижимо, где он есть! Я сам хотел бы видеть Златоуста! В глаза посмотреть да спросить, как он докатился до такого…

Разноголосица по залу пронеслась, народ возмутился:

– Да какой же вы представитель, если не видите автора? Вопросов было много, но старик-эфиоп отлично владел ситуацией – не собьёшь с панталыку. Он отвечал толково, обстоятельно:

– Дело в том, что у Златоуста не так давно появилась молоденькая Златоустка, особа сногсшибательной красоты, в которой он души не чает, которую считает своею новой и на веки вечные единственною музой. И всё бы хорошо, да вот беда. Эта жена-красавица, на которую он записал всё движимое и недвижимое, вдруг выкинула фортель – сбежала от него. Причём сбежала самым беспардонным образом – с каким-то офицером. Представляете?

– Да-да! – насмешливо крикнули. – Она сбежала, говорят, то ли с поручиком Лермонтовым, то ли с Дантесом.

Представитель огорчённо посмотрел в потёмки зала и покачал головой.

– Вот вам первая жертва школьной реформы! – нравоучительно проскрипел эфиоп, костлявым пальцем тыча в сторону сплетника. – Вы сами-то хоть понимаете, что за бред несёте?

Народ расхохотался, а жертва школьной реформы обиделась.

– Это вы, милейший, бред несёте! Вы тут в кино снимаетесь? Или в цирке работаете? Ну, так ступайте, на арене будете людей смешить.

Нисколько не обидевшись, Белинский собрался уходить, но публика была уже заинтригована. Публика зашикала на жертву школьной реформы и попросила представителя ещё что-нибудь рассказать о легендарном Златоусте.

Старик охотно согласился и продолжил печальную повесть о том, как Златоустка сбежала от Златоуста и он теперь ищет её, лбом колотится по разным городам и весям.

– Он теперь мечется, как рыба на икромёте, – рассказывал старик, неплохой, как видно, краснобай. – Он теперь как Фигаро – фига вам здесь, фига вам там… – Довольный каламбуром, старик захохотал, сверкая своим удивительным зубом, похожим на перо от золотого Parkera. – Да, да, этот Фигаро за короткое время успел на своём персональном ковре-самолёте облететь половину земного шара. Побывал в Туманном Альбионе, в Америке и т. д., и т. п. И вдруг ему стало известно: следы Златоустки замечены в городе Святого Луки. В Лукоморске, то бишь. Вот почему он сюда собрался. Ну, а потом – не сложилось. Не зарифмовалось, так сказать. Он в другое место полетел. Ищет свою зазнобу. А вы как думали? Шерше ля фам. Муж и жена одна сатана. Днём поссорились, а ночью помирились. – Чернокожий помолчал и вдруг с сожалением начал сам себе возражать: – Хорошо, если так. А ведь может быть и по-другому. Бабёнка у него – раскрасавица. Такую штучку запросто могут умыкнуть. В подарок персидскому шаху, к примеру. Или хуже того – для дома творчества.

– Для борделя, вы хотите сказать? – выкрикнули из зала. Темнокожий Белинский согласно покачал головой.

– А у нас теперь всё творчество – бордель. Ничего святого – ни Луки, ни Музы. А то ли дело было при старой власти. Житейское море было прозрачным. Все маяки горели чистым золотом.

* * *

Великое это Житейское море, – увлечённо стал рассказывать старик, – постоянно меняет свои очертания, меняет глубину, рисунок берегов, жизнеутверждающее пламя маяков иногда меняет место жительства, но никогда это море не пересыхало и не пересохнет, из века в век наполняемое стихийными слезами горя и слезами самой светлой радости…

Давным-давно когда-то на благословенных этих берегах появился город Лукоморск. Зазвонистое, сердцу милое название этого древнего города восходило к сказкам о Лукоморье, но это лишь половина седого предания. А другая половина утверждала: город Лукоморск – это город Святого Луки, который был в когорте семидесяти преданных апостолов Христа. Будучи автором одного из Евангелий, а так же первым иконописцем, этот святой, согласно преданию, заложил краеугольный камень первого здания на берегу Житейского моря. Так это было или не так – теперь не проверишь; во время Гражданской войны многие архивы уничтожил огонь.

Город Святого Луки до конца ХХ столетия и в самом деле отличался святостью – это было видно по архитектуре, по одеждам людей, по выражению лица и поведению, привычкам, традициям. До Гражданской войны, до свержения старой власти, город жил размеренно, тихо и скромно. Вдоль берега стояли пансионаты, оздоровительные детские лагери. Но самая, пожалуй, главная достопримечательность – Дом творчества, куда мечтал попасть всякий мало-мальски оперившийся художник, композитор, поэт и писатель. А после Гражданской войны, после победы Властимира Нечестивцева, всё тут полетело вверх тормашками. В Доме творчества одно время даже хотели открыть дом терпимости, проще говоря, бордель. Слава богу, не открыли и на том спасибо. И всё-таки грустно, обидно, когда вспоминаешь, как хорошо тут было при старой власти…

Вот об этом представитель Златоуста закатил красноречивый и пространный монолог, который, между прочим, кое-кому пришёлся по душе – в зале послышались аплодисменты. Однако не согласных оказалось больше.

– Давайте без политики! – прикрикнул кто-то. – Надоело!

– Хорошо, как скажете, – охотно согласился черномазый и переключился на вопросы литературы, культуры.

Слово за слово, и представители прессы и этот странный представитель Златоуста нашли общий язык, атмосфера в зале потеплела. Но – ненадолго.

– Где Златоуст? И почему он постоянно прячется? – наседали справа и нажимали слева. – Может, он какой уродец? А? Стесняется открыть лицо народу? Или, может быть…

– Да ничего не может быть! – вдруг заявил старик и шандарахнул по сцене прикладом золотого пера величиной с карабин. – Никакого Златоуста не было и нету! Что вы как дети, ей-богу? Неужели не ясно? Всё это реклама. Мистификация.

Это было как гром среди ясного неба. Огромный зал затих и обалдело посмотрел на представителя, как на больного, сбежавшего из дурдома.

– Мистификация? – возмутились сразу несколько нестройных голосов. – Простите, но это…

– Нет, это вы простите! – перебил старик, раззадорено сверкая глазами. – Ещё Платон когда-то говорил: «Поэт, если только он хочет быть настоящим поэтом, должен творить мифы, а не рассуждения». А мы всё рассуждаем. И рассуждаем, заметьте, зачастую за рюмкой. И при этом, заметьте, мы уже почти разучились слушать старых людей. Мы, дескать, сами с усами. А если вы прислушаетесь к старику, так он вам скажет вот что: вы ещё сто раз придёте повстречаться с этим великим, нетленным, незабвенным Златоустом – и никакого Златоуста не увидите. Потому что нет его в природе. Бороду даю на отсечение.

В тишине большого зала кто-то громко икнул. И опять со всех сторон зашумели:

– Вздор. А как же книги? Он столько уже понаписал…

– В том-то и дело! – Старик широко ухмыльнулся, демонстрируя свой удивительный зуб, похожий на перо от золотого Parkera. – Не слишком ли много один человек накатал?

– Что вы хотите сказать?

– А то! Десять человек сидят в подполье где-нибудь, кропают всякую галиматью и печатают под псевдонимом.

И опять в огромном зале будто шумовая граната разорвалась.

– Не может быть! Да как же так?

– Очень просто, – продолжал Белинский. – По нашим диким временам – не удивительно. Деньги есть – возьми, найми себе литературного негра и пускай он, собака, сидит на цепи, вспоминает чудное мгновенье. Да, да!.. Что говорить про наших графоманов, если даже про Гомера и Сократа ходят слухи насчёт коллективного творчества. Если даже сам Вильям, сиятельный Шекспир не брезговал литературными неграми. Или взять Козьму Пруткова – фантастический образ графомана всех времён и народов. Образ, гениально созданный Толстым и братьями Жемчужниковыми.

– Толстой? – не понял кто-то. – Это который? Лёва, что ли?

– Лёва! – передразнил старик с издёвкой. – Что за панибратство, чтобы не сказать амикошонство! Даже я так его не называл, хотя мы с ним «Войну и мир» писали…

– Чего-чего? – В зале зашумели, потешаясь. – Что вы писали? Как вы сказали?

– Я говорю, Лев Николаевич такой ерундой заниматься не стал бы. Это Алексей Толстой. «Колокольчики мои, цветики степные! Что глядите на меня, тёмно-голубые?..» – Старик сокрушённо вздохнул и негромко заметил: – А литературу, господа, надо бы знать, если мы решили ползти из грязи в князи…

– Ну, это уже хамство! Хватит! – возмутился кто-то из чиновников на первом ряду. – Что за безобразие?

Людское море в зале забушевало. Назревал скандал, а может быть, и драка: тут собрались не только поклонники, но и противники издательской политики «Сыновей Бесцели».

И в эту минуту за кулисами появился рыжебородый верзила в элегантном костюме. Он прошёл на сцену и вежливо, но крепко взял представителя под локоток, наклонился и что-то шепнул на ухо.

– Всегда к вашим услугам, – покорно пробормотал представитель и покинул сцену-эшафот. (И опять никто не обратил внимания на то, что старик не всегда наступает на пол – иногда будто шагает по воздуху).

Они пошли по коридору, свернули в какой-то полутёмный закуток, заваленный декорациями. Внезапно остановившись, рыжебородый верзила вдруг достал зловеще замерцавшие наручники.

– Давайте мы сделаем так, – предложил он, ухмыляясь, – вы сейчас примерите браслеты, и мы выйдем чёрным ходом, чтобы людей не смущать. Вы не против, дедушка?

Не говоря ни слова, дедушка покорно покачал кудрявой тёмно-серой головой, словно обсыпанной пеплом.

А через минуту-другую здоровенный рыжий парень будто закимарил в полутёмном пыльном закутке, стальными браслетами прикованый к пожарной лестнице. Он даже сам не понял, как это случилось – точно под гипнозом…

3

Чернильно-прохладная вечерняя мгла наливалась будто в чернильницы – в глубокие проёмы между домами, деревьями. Первые огни автомобилей и зажжённых фонарей рассыпались как золотистые многоточия…

Представитель бодро шагал по улице, изредка оглядывался. Чёрный плащ средневекового рыцаря и золотое перо величиной с карабина – весь этот странный антураж куда-то пропал, и старик теперь выглядел обыкновенным прохожим.

На пути старика замаячил какой-то памятник.

– Солнце моё! Солнце русской поэзии! – загоревал представитель, обращаясь к памятнику. – Я учил его, но я учил не этому! Бороду даю на отсечение!

Заметив какую-то серую тень за деревьями около памятника, представитель сначала затихарился, а затем рысцою припустил. И тот, кто преследовал, тоже наддал, уже не особо стараясь скрытничать. А надо сказать, что старик этот был только с виду старый, а на самом-то деле такой быстроногий, такой энергичный – семерых молодых замотает. Заскакивая в тёмные дворы, ныряя в подворотни, ловко помотавшись по улицам и переулкам, этот милый дедушка запарил молодых преследователей, которых было двое или трое.

– Упустили! – услышал он перебранку удаляющихся людей. – Рыжий! Как ты оплошал? Старику несчастному не мог надеть браслеты! Теперь полковник шкуру спустит на портянки…

Опасаясь, как бы эти догоняльцы не проследили за ним, старик ещё немного побродил по улочкам и оказался на берегу сонной бухты. Постоял, прислушиваясь. Где-то гремела музыка, цветные фейерверки взлетали в небо, волшебными рыбами на волнах отражались. Бухта Святого Луки – насколько глаз хватало – почти безмятежная, широко и густо засеянная звёздами. И только в скалах там и тут виднелись дыры – прямое попадание снарядов Гражданской войны. (Необыкновенные глаза старика в темноте видели так же, как днём). В кустах неподалёку затрещало и старик заметил голую парочку, страстно вздыхающую, сверкающую голыми частями организма. Сердито сплюнув, он пошёл на пирс, где остро пахло разлитым йодом. На волнах покачивался тёмный силуэт пиратской бригантины, не так давно причалившей.

С чёрного борта сошёл моряк и что-то зашептал на ухо старику.

– Точно? Там? – взволнованно переспросил представитель и, получив подтверждение, протянул моряку золотые монеты.

И после этого старик поторопился пойти в гостиницу, находящуюся на гранитном возвышении над бухтой Святого Луки.

Странно было то, что этот черномазый представитель в гостиницу «Лукоморскую» не вселялся и, тем не менее, дежурная спокойно отдала ему ключ от номера – самые лучшие апартаменты.

4

Гостиница «Лукоморская» располагалась в бывшем доме творчества, в котором после Гражданской войны хотели открыть бордель, но открыли всё-таки гостиницу. (Хотя народ упорно поговаривал, что бордель тут имеется, только подпольный).

Хозяйничала здесь госпожа Катрина Василискина. В смутную пору Гражданской войны, рассказывают, эта забабёха отсиделась за морями-океанами, а впоследствии причухала сюда на корабле. За границей она изменилась – до неузнаваемости. Силиконовые губы – крупнее коровьих, силиконовая грудь – холмогоры до подбородка. Смекалистая, с творческою жилкой, Катрина Кирьяновна широко развернулась в бывшем доме творчества. В коридорах и в кабинетах, где раньше обретались небожители современной литературы и живописи, произошли потрясающие метаморфозы. На стенах появились такие репродукции, как «Маха обнажённая» Франсиско Гойи – беззастенчивая бестия лежала в золочёной раме. «Обнажённая» Ренуара толстым задом едва не уселась на подоконник. Пышная «Красавица» Кустодиева свесила крепкие ляжки через багет.

Разговоры о том, что в гостинице существует подпольный бордель, имели под собою основание. Хозяйка промышляла этим делом, весьма доходным. Бандерша, как её называли, разбиралась в тонкостях любви. Она понимала: могут быть мужчины просто голодные, как собаки, не разборчивые, жадно хватающие куски горячего бабьего мяса, а могут быть такие великие гурманы, которым подавай царицу Шахерезаду.

И вот как раз одну такую штучку под покровом темноты полчаса назад привезли контрабандисты, торговцы живым товаром. Катрина Кирьяновна только что сходила в подвал, в потайную комнату, где отсыпалась куколка, вдоволь наревевшись от того, что ей сообщили, где она находится и чем ей теперь предстоит заниматься. (Куколку эту привезли под наркозом, как это обычно делают контрабандисты, во избежание хлопот с живым товаром).

Выходя из подвала, хозяйка гостиницы вздрогнула: возле окна стоял «бугай» в милицейской форме, стоял к ней спиной, но Катрина узнала. Глубоко вдыхая и выдыхая, чтобы одолеть мандраж, хозяйка задержалась перед овальным зеркальным озером, в котором она отражалась как неотразимая краса. Одёрнув багровое платье с богатыми блёстками, хозяйка стала театрально выфигуривать:

– Батюшки! Кого я вижу? – Василискина распахнула руки, отяжелённые гроздьями колец. – Здравствуйте, наш драгоценный! Ах, как я рада, как я рада…

Драгоценный круто повернулся, сверкая отрядом надраенных пуговиц и позолотой погон. Это был мордастый полковник Простован, начальник милиции города. На Гражданской войне Простован многократно был ранен, получил в награду орден с брильянтовой соплёй, так среди военных окрестили награду, где вместо брильянта зачастую болталась стекляшка. И тогда же, после очередного ранения, полковник получил второе своё имя – Бычий Глаз. (Правда, ходили слухи, что это женушка глаз ему выдрала, когда он побеждал её на любовном фронте).

Бандерша побаивалась этого быка, способного за ночь перетряхнуть весь гарем и при этом быть чем-то или кем-то недовольным. А сегодня, когда в подвале находилась контрабандная куколка, бандерша боялась ещё сильнее. Чего он припёрся? Он редко приходит сюда. И приходит только по служебной надобности.

Катрина Кирьяновна принялась заигрывать – силиконовой улыбкой завлекать, крупным задом вилять. Но полковник был настроен по-деловому.

– Посмотри-ка вот на эту фотографию! – Бычий Глаз запыхтел, засопел кривым, загогулистым носом, поломанным в Гражданскую войну. – Проживает? Нет?

У Катрины отлегло от сердца. Она пошла на вахту – на рецепшен, как тут любили говорить. Показала карточку.

– Только что вселился! – доложила горничная, называя номер люкса. – У них была заявка. Броня от киногруппы.

– Броня крепка и танки наши быстры! – зарычал Бычий Глаз, наклоняясь к хозяйке. – Слушай сюда! Постучишь к нему, скажешь, так, мол, и так.

– Ой, нет, нет! – хозяйка замахала руками, затрясла подбородочной грыжей, под которой колыхалась золотая цепь – собаку можно держать на привязи. – А вдруг вы начнёте стрелять?.. А я барышня нервная…

Дико выкругляя одинокий глаз, полковник пообещал:

– Я выстрелю. Ты выпросишь.

Изображая скромницу, Катрина Кирьяновна поджала силиконовые губы, опустила очи долу и обречённо поплелась по лестнице.

Они остановились около нужного номера. Полковник прислушался. По коридору пролетела муха. А за дверью тихо-тихо, но потом почудилась какая-то колготня и даже голоса. Полковник подал знак и хозяйка, делая испуганное лицо, постучала, слащаво-театрально говоря, кто она такая и что, мол, надо срочно кое-что повыспросить у постояльца.

Никто не ответил. И тогда сердитый Бычий Глаз ключом, который держал наизготовку, резко открыл английский замок и ладонью ударил по выключателю.

Яркий свет озарил пустоту дорогого номера. Нетронутая кровать дразнила белоснежным покрывалом. Пылинка вихлялась в воздухе – напротив окна.

Бычий Глаз в сопровождении хозяйки осмотрел ещё три номера люкс, затем проверил остальные, рядовые номера, и, наливаясь угрюмостью от неудачи, спустился на «рецепшен». Постоял, о чём-то размышляя, покосился туда, где стойка сверкала гирляндами стаканов, рюмок и пузырей с вином и водкой, с коньячком и ромом.

И хозяйка догадалась – угостила за счёт заведения. Полковник не стал кочевряжиться. Изображая отставного интеллигента, он отставил-оттопырил мизинец с грязным ногтем и так остервенело раззявил рот – стопарик вместе с водкой чуть не проглотил. Постоял, веселея глазами, послушал, как водочка, стерва, босиком по душе побежала, потопталась по сердцу и в брюхо упала, свернулась там котёнком и замурлыкала. И полковник замурлыкал, заулыбался, вальяжно-хамовато похлопал Катрину по слоновьему заду, обтянутому красно-лиловым бархатом, которого столько пошло на пошивку – занавес в театре можно сделать.

Поправляя фуражку, Бычий Глаз широким шагом вышел на крыльцо.

Навстречу дул приятный бриз, Житейское море где-то под берегом перебирало многочисленные камешки, перетирало в мокрых жерновах. Изредка плаксиво вскрикивали чайки, напоминая полковнику страстные постельные вопли, какие он умел выдавливать из девиц, которых ему время от времени поставляла хозяйка гостиницы – поставляла прямо в кабинет начальника милиции. Это у них называлось – допрос с пристрастием.

Полковник сел в казённую машину, ждавшую неподалёку.

– Погнали, – задумчиво приказал.

Дорога шла вдоль моря – мелькали кипарисы и платаны, освещённые фонарями, потом на повороте, словно светофоры загорелись, – красные какие-то, огненно-кровавые цветы, названия которых полковник не знал. Человек он был нездешний; в Гражданскую войну храбро воевал в этих краях, командовал отборными головорезами, которые как раз и принесли победу на штыках. Ну, а после войны уезжать на родину полковник не захотел; не напрасно же он воевал за это местечко под солнцем. Тем более, что место не чужое и не случайное – в этой земле упокоились косточки его далёких предков…

Бычий Глаз отвлёкся от раздумий, потому что машину перестало потряхивать.

– Товарищ полковник, – заговорил водитель, затормозив у развилки. – А дальше-то куда?

– Я же сказал! Оглох? – зарычал начальник, хотя ни словом не обмолвился на этот счёт. – В издательский дом! Надо ещё опросить кое-кого.

5

Прекрасная куколка, которую контрабандисты под покровом темноты привезли в гостиничный бордель – это была драгоценная внучка темнокожего старика, выдававшего себя за представителя Златоуста. (Или на самом деле он был таковым). И вот эта внучка невероятным каким-то образом пропала из-под замков потайного подвала. Мало того – эта внучка со стариком расположились в том самом номере, который полковник Простован только что проверил.

Полковник одноглазый, ему простительно, что не заметил, но куда смотрела госпожа Василискина? Почему никто из них не заметил ни старика, ни внучку? Загадка. А между тем, они сидели в номере и никуда не думали сбегать, когда замок противно заскрежетал, открываясь. За столом, где стоял жирандоль – большой фигурный подсвечник на пять свечей – старик и внучка только затихли на минуту, лукаво переглядываясь и как бы говоря друг другу: подождём, не будем мешать.

Дверь опять закрылась на замок, шаги, шурша по коридору, удалились.

– Ах, Музарина, Музочка! – Старик едва не всхлипнул. – И чего я только не передумал, разыскивая тебя…

– Всё хорошо, – успокоила внучка. – Давай отдыхать.

– Ты ложись, а мне ещё надо поработать.

В номере было тепло, но старик зачем-то развёл огонь в камине. Не включая света, чтобы не привлекать внимания, представитель взялся разбирать бумаги, исписанные симпатическими чернилами – такие чернила проявляются при нагревании.

Поминутно что-то перечитывая, старик время от времени глубоко задумывался, глядя в огонь.

– В юности он подавал надежды, – с грустью проговорил старик, глядя в сторону заснувшей Музарины. – Я тогда, помню, хотел быть не только помощником. Я мечтал быть даже его биографом. Вот почему так много тут писанины, которая касается юных дней Златоуста. Правда, никаким он Златоустом не был в те поры. Так себе, обыкновенный Ваня. И, может, лучше было бы ему таковым и оставаться? А? Женился бы на простой бабёнке, которая никогда бы не сбежала с поручиком Лермонтовым. Эх, ну да что теперь об том говорить. Спи, Музариночка, не слушай старика. Я больше не буду миндальничать.

Вздыхая, он взялся уничтожать страницы объёмной рукописи. Измятые листы, исписанные с двух сторон, бросал угрюмо, резко, словно боясь передумать. А иногда его рука замирала, подрагивая. И снова да ладом он перечитывал целые главы, посвящённые тому, что в юности приключилось с этим человеком, никому не известным тогда, но подававшим большие надежды; из него должен был вырасти блистательный гений.

– А где и когда новый гений родится – одному только Богу известно, – забормотал старик. – А что известно одному – известно будет многим. Я помню, как в небесной канцелярии один знакомый канцлер, у которого всегда язык чесался, – однажды рассекретил: скоро, дескать, будет назначение. А я тогда лежал себе на облаке, отдыхал, чистил своё золотое перо. Я спервоначала не поверил канцлеру. А он возьми да покажи мне карту земного шара, где отмечено место рождения гения. Только место отмечено было симпатическими чернилами – эти чернила канцлеры используют для тайнописи. И меня научили.

* * *

В небесной канцелярии он был известен под несколькими именами, в разных картотеках значился по-разному: Старик-Черновик, Чернолик, Абра-Кадабрыч, Абрам Арапыч, Азбуковед Азбуковедыч, ну и так далее. Откровенно говоря, ему, гражданину мира, земному скитальцу и небесному долгожителю было, в общем-то, всё равно, где работать и с кем работать, лишь бы только человек был одарённый. И всё-таки он втайне обрадовался, когда увидел место, обозначенное на карте, – заснеженный, затаёженный уголок Великой Руси.

Человеку свойственны слабости и тут Старик-Черновик не исключение. Владея десятками языков и наречий, отлично зная эсперанто и многое другое, что доступно только высоколобым профессорам лингвистики, этот старик питал глубокую симпатию к могучему и великому русскому языку. Старик-Черновик был уверен, что русский язык – язык богов. Когда-то в юности, мечтая быть златоустом, он при помощи русского языка творил чудеса, добиваясь такого звучания слова, когда оно вдруг становилось вещественным. С помощью слова «огонь», например, он зажигал свечу, костёр. С помощью слов «хлеб» и «вода» мог питаться несколько суток. Обладая незаурядным даром, он в юности приблизился к тому изобретению, которое зовётся эликсиром бессмертия, и вот здесь-то его подстерегала беда. Ему доступен стал язык богов и сам он уже был почти подобен Богу, но вслед за этим что-то вдруг не заладилось – перепутал формулу бессмертия. Вот так он потерял и своё имя, и свой изумительный дар. И с тех пор оставалось ему только одно – быть оруженосцем от литературы, крёстным отцом таланта или гения, и мечтать при этом, что когда-нибудь он воспитает великого Златоуста.

6

Прошло несколько дней. Погода над Житейским морем портилась. Утреннее солнце, еле видное, слабо светило в туманах. Город Лукоморск ещё дремал, а Старик-Черновик, страдавший вековою бессонницей, сидел возле печи, бумаги испепелял.

Жил он теперь не в гостинице; там было небезопасно; и внучки рядом не было.

Тесная каморка озарялась бликами. Огонь, разоряясь в печи, пощёлкивал зубами, жадно поедая рукопись. В каморке становилось теплей, а на душе старика – холодней. Жалко было предавать огню «Историю несбывшегося гения». Может быть, для кого-то история эта могла бы стать полезной и поучительной. Но старик Азбуковед Азбуковедыч был непреклонен.

«Надо всё это спалить! – думал он, поёживаясь. – Хоть маленько согреюсь. И почему это вдруг похолодало? Может, клерки из небесной канцелярии намекают мне на то, что здесь делать больше нечего и надо уезжать?»

Старик изумлялся; время весеннее, а настроение в природе вдруг возникало такое, будто поздняя осень пришла, будто вот-вот нагрянут разнузданные шторма, вслед за которыми снежок перхотью притрусит побережье.

Неожиданная эта непогодица заставила затихнуть рестораны, кафешантаны. Закрывались балаганы с приезжими артистами. Цирк шапито сворачивал работу. Киногруппы уезжали, не дождавшись солнцепёка. Побережье день за днём пустело. Под ветром сиротливо скрипели платаны и пальмы, хирели на клумбах цветы, опалённые полночной странной стужей. Белоснежные яхты всё реже возникали на горизонте, да и морские лайнеры перестали швартоваться в Лукоморской бухте, где вода опять казалась багрово-красной, как это было после Гражданской войны, только теперь не кровь окрашивала бухту – лепестки осыпавшихся роз и миллионы других лепестков ураганным ветром нанесло. А ещё в воде у берега можно было увидеть необычную стирку: прибой полоскал разноцветную парусину, где были нарисованы книги Златоуста и виднелись полустёршиеся буквы и слова – зазывалки на встречу.

Как ни старались организаторы в городе Лукоморске – не смогли заполучить «золотого» автора. Правда, город ещё жил надеждами и обещаниями; литературные агенты, импресарио и кто-то там ещё – энергичные люди продолжали с кем-то вести переговоры; они ещё надеялись на встречу. И только Старик-Черновик осознавал: бесполезно.

От корки и до корки перечитав Златоуста – всё то, что оказалось под руками, – Оруженосец от литературы сделал вывод: это мог быть кто угодно, только не истинный Златоуст. Самозванец какой-то. А настоящего Златоуста, которого Старик-Черновик многие годы сопровождал в походах и учениях – его, скорей всего, и в живых-то нет. И вот эта обжигающая мысль, как ни странно, не только не пугала, а даже успокаивала. Старику-Черновику потерю настоящего Златоуста легче было бы перенести, нежели позор его предательства. Более того, если это пишет не самозванец, а Златоуст-предатель, христопродавец, – значит, нужно принимать решение о ликвидации. Так сказали в поднебесной канцелярии, а там такие канцлеры – с ними не поспоришь. Да и спорить нечего. Канцлеры, конечно же, правы. Если он, Старик-Черновик, взялся воспитать ученика, так, значит, он и должен отвечать за то, что теперь ученик вытворяет. Значит, надо принимать «непопулярное решение», как любят выражаться канцлеры.

«Я тебя породил, я тебя и убью! Хоть я и не Тарас и далеко не Бульба! – В сердцах говорил себе Абра-Кадабрыч, прекрасно понимая, что никогда не сможет руку поднять на человека, ставшего ему почти родным. – А может, он и есть родной по крови? Канцлер говорил тогда… Ну, хватит рассусоливать. Надо пойти, забрать дуэльный гарнитур. Думал, если встречу вертопраха – будем стреляться по-честному. Хотя такого чёрта, как Златоуст-предатель, можно укокошить без дуэли. Можно даже просто кирпичом. Взять самый пухлый роман да и треснуть. Ох, опять я отвлекаюсь. Надо выходить…»

Азбуковед Азбуковедыч, поминутно озираясь, глухими переулками пошёл на берег моря, туда, где он в камнях надёжно спрятал дуэльные пистолеты, хорошо известные знатокам и любителям русского слова. С этими пистолетами было связано громкое уголовное дело.