Читать книгу Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу - Николай Гайдук - Страница 11

1

Актёр провинциального театра Иван Рассохин был прирождённым, безнадёжным пессимистом – на лице забронзовела маска трагика. И потому лучше его никто в провинции не мог сыграть Отелло, громоподобным басом грохоча: «Молилась ли ты, Держиморда?» Именно так он однажды сказал перед тем, как «задушить» свою партнёршу по сцене.

И что тогда творилось в зале, какой стоял хохот – словами невозможно передать.

Кроме таланта трагика, Рассохин обладал талантом находить общий язык с людьми: возьмёт поллитру и подкатит к режиссёру, слабому насчёт рюмахи – и опять актёр прощён, помилован, хотя ещё недавно был приговорён к «расстрелу».

И опять он мог себе позволить вольную трактовку классической трагедии.

Рассохин был трагик по жизни – пришибленный, караваем судьбы обнесённый. Всем как будто по куску досталось, а ему, бедолаге, не дали ни крошки. И никакого просвета в жизни его не предвиделось.

И вдруг однажды Иван Рассохин решил пойти судьбе наперекор.

И случилось это – в день рожденья сына.

– Я ночь не спал, всё думал, – сказал он жене поутру. – Давай назовём – Жизнелюб.

– Кого? – удивилась жена.

– Ну, не меня же. Мальчонку нашего. – Жизнелюб? А разве есть такое имя в святцах?

– А разве есть на белом свете такой парнишка? – резонно ответил муж. – Разве он не единственный в своём роде? В нашем, то есть, роде.

Друг друга любили они – папа с мамой, поэтому долго не спорили. Жизнелюб, так Жизнелюб. Жизнеутверждающее имя.

Примерно так гласит семейное предание – не такой уж и далёкой старины. А другое предание или, точнее сказать, древняя мудрость напоминает: как вы свой корабль назовёте, так он и поплывёт.

Жизнелюб Иванович Рассохин по житейскому морю поплыл легко и весело – сначала в тёплой зыбке, потом в моторной лодке – городок находился на тихой реке. А затем уже поплыл на пароходе – из древнего русского города по окончанию школы он перебрался в Москву, поступил в институт. И школа, говорят, далась ему играючи, и медицинский институт не особо напрягал, поскольку он – глазами и улыбками искрящийся Жизнелюб – горячо полюбил свою будущую профессию. И это, конечно, заметили, когда он, молодой специалист, начал работать в поте лица своего – ассистенты, напряженно стоящие кругом операционного стола, только успевали пот вытирать со лба хирурга – Рассохин за время одной операции мог похудеть на три-четыре килограмма. Он брался за такие сложные, кровопролитные дела, перед которыми пасовали даже патриархи нашей медицины.

Безусый Жизнелюб Иванович рано в гору пошёл – успешно защитил диссертацию. И довольно рано стал занимать руководящие посты. А вместе с этим – как говорили в районной больнице – Рассохин рано «стал седины занимать». И седины и морщины прибавлялись после каждой операции – настолько велика была нервная нагрузка. Ещё в те времена, когда иконоборцы по стране свирепствовали, в операционной у него находилась икона Пантелеймона целителя. И не было пока что у Рассохина – тьфу, тьфу, тьфу! – и даст Бог, не будет ни одной операции с летальным исходом.

2

Больше трёх с половиной часов Жизнелюб Иванович оперировал, скрупулёзно вынимал осколки, рваные раны чистил и зашивал, сухожильные струны и струночки соединял на стопе. Паутину нервных окончаний связывал. Пустые, уже побелевшие сосуды и сосудики наполнял донорской кровью. Опытный хирург, он сделал всё, что мог в условиях районной больницы, которая заметно преобразилась, когда Рассохин стал главным врачом. Только один операционный блок чего стоил – капитальный ремонт в этом блоке не делали, наверно, лет пятнадцать. Жизнелюб Иванович настоял на ремонте, «выбил» деньги из областного бюджета. И после этого операционный блок преобразился: появилась новая мебель, энергосберегающие лампы, белоснежная плитка на стенах. А главное, чем гордился Рассохин, в случае какой-нибудь аварии в райцентре операционная будет со светом ещё десять часов – поставили автономный источник электроэнергии. Хотя, наверно, это и не самое главное. Медицинское оборудование оставляло желать лучшего. Всё упиралось в деньги. И приходилось только мечтать, когда же наконец-то в районную больницу поступит современный микро-инструментарий, который имеется на вооружении специалистов Москвы, не говоря уже о заграничных клиниках. Раньше заграничные хирурги видели сосуды, увеличенные в три-четыре раза, а теперь у них на службе интрамикроскоп, позволяющий делать увеличение аж в тридцать раз.

Стародубцев смутно помнил операцию. Халаты какие-то белели сугробами. Что-то звенело, брякало – осколки вынимали, бросали в таз. Время от времени выныривая из наркозного омута, он думал, что всё это происходит на передовой, в военно-полевой, наспех поставленной палатке, где нет нормальных условий для операции. И хирургические лампы, глазасто и ярко горящие, казались коптилками, сделанными из артиллерийских снарядов.

Примерно через сутки, когда больной очнулся, главный врач рассказал, как прошла операция.

– Всё хорошо, а могло быть и лучше, – говорил Рассохин, – был бы тут приличный заграничный микроскоп, так мы бы вас заштопали – завтра хоть танцуй.

Старый солдат посмотрел на свою ногу, спелёнатую свежими бинтами и словно обсыпанную крупными раздавленными ягодами, уже подсохшими.

– Ничего, и так сойдёт. – Он поморщился. – Вот угораздило.

– Да-а! – Главный врач покачал головой. – Пустовойко сказал, вы наступили на мину?

– Нет, на коровью лепёху. – Больной усмехнулся, поцарапал крепкий подбородок, успевший густо ощетиниться. – Сколько лет она, курва, там пролежала. Как, скажи, специально меня караулила.

– Судьба! – Жизнелюб Иваныч развёл аккуратно ухоженными руками, какие бывают только у хирургов или музыкантов.

– Судьба, мать её, – согласился больной. – Это хорошо, что я, старый конь, подорвался. А если бы кто молодой? Представляешь? Всё хозяйство взлетело б на воздух. Так что нету худа без бобра.

– Без добра, вы хотели сказать? – Без бобра.

– Ну, что ж, пусть будет так. – Рассохин подумал, что старый солдат заговаривается. – Это хорошо, что вас ещё заметили на «Волге». Привезли.

– Меня, сынок, повсюду замечали – и на Волге, и на Днепре.

– Весёлый человек вы, Степан Солдатеич. Это хорошо, скорей поправитесь.

– Хорошо, конечно. Мне повезло.

– Да что вы говорите? Не дай Бог – везение такое. – Нет, Жизнелюб Иваныч, ты не понял. Когда мина взрывается – нога, на неё наступившая, обычно отрывается на х… – Больной покашлял. – Ну, в общем, до колена, короче говоря. А что происходит с другою ногой – это уже зависит от того, как ты шёл или бежал. Можно и второй ноги лишиться. А кроме этого – ударная волна вышибает сознание и вгоняет в задницу остатки башмаков. Вот так-то. А у меня – сам видел – как-то обошлось. И получилось это, скорее всего, почему, что я наступил не на мину, а на камень, который под землёй лежал на этой проклятущей мине. Так что меня зацепило только осколками камня. Вот я и говорю, что повезло.

– Не знаю, не знаю. – Врач был не согласен с таким «везением». – Хорошо, что Пустовойко поблизости оказался, а иначе…

Вы просто могли бы скончаться от болевого шока, от потери крови. А зачем вы, простите, пошли на поля? Что искали?

– Счастье. – Стародубцев криворото хмыкнул. – Я там каждое лето ходил и ничего, а тут…

Он простонал и отвернулся – голова ещё от слабости кружилась.

– Ладно, отдыхайте. – Главный врач собрался уходить. – Как ваше сердце? В порядке?

– Моё дело правое, – многозначительно сказал Солдатеич. – Ты ведь знаешь, сынок.

– Ну, как же не знать. Я второго такого ещё не встречал.

3

Старого солдата главный врач давно уже запомнил по той причине, что у него, у Стародубцева, была транспозиция внутренних органов – situs inversus – так называемое зеркальное, то есть «обратное» расположение внутренних органов: сердце было с правой стороны, желудок тоже справа, печень слева. Такие уникальные экземпляры попадаются – один на сотни тысяч. Рассохин о подобной транспозиции только в медицинских учебниках читал в институте, а тут в реальной жизни встретил человека; Стародубцев пришёл тогда на ВТЭК – врачебно-трудовую экспертную комиссию.

– Моё дело правое! – не без гордости сказал он, когда речь зашла о сердце с правой стороны. – Знаешь, сынок, что в библии написано? «Сердце мудрого – на правую сторону, а сердце глупого – на левую». – Это где же написано? – В Екклесиасте.

– Не читал, не знаю, – признался Рассохин. – Скажите, а у вас аппендицита не было?

– Бог миловал. Тока грыжу на фронте заработал от пушки. – А как это – от пушки?

– Заразился грыжей от неё, – горько пошутил старый солдат. – В ней, в родимице, стока пудов, что не дай бог. А почему ты, сынок, про аппендицит спросил?

Рассохин стал просвещать.

– Зеркальное расположение ваших органов может привести к замешательству, так как большинство признаков и симптомов будут находиться на «неправильной» стороне.

– Мудрёно как-то, Жизнелюб Иваныч. Ты мне попроще…

– Ну, например, если у вас разовьётся аппендицит, вы будете жаловаться на боль в левой стороне нижней части брюшной полости, так как именно в этом месте у вас находится аппендикс. А вообще-то он – справа.

– Да хрен бы с ним, с аппендиксом! – Солдатеич потыкал пальцем в грудь себе. – Ты лучше скажи, как там насчёт осколка?

– Что, беспокоит? Трудно жить с войною в сердце? – Рассохин посмотрел на рентгеновский снимок. – Этот осколок лучше не вытаскивать. Так надёжней, а то мало ли чего. Начнём вынимать и хана. Были такие случаи.

– Ну, что ж, пускай живёт, – неохотно согласился фронтовик. – Я уже с этим осколком вроде как подружился. А на самолётах, считай что, не летаю.

– А самолёты причем? – Так там же спецконтроль.

– А-а! – догадался доктор. – Значит, звените?

– Ну, да. Как музыкальная шкатулка. Однажды к боевому товарищу летал, дак меня до трусов разголили.

Такие разговоры затевались в кабинете главного врача, когда Стародубцев приходил на ВТЭК – один раз в год. Степан Солдатеич недолюбливал эту врачебно-трудовую экспертную комиссию, которая существовала больше для проформы, как ему казалось. Человек без ноги, например, без руки ходит на ВТЭК, а эти умники сидят такие суровые, такие серьёзные – каждый год устанавливают «наличие и степень инвалидности, постоянную или длительную потерю трудоспособности». Как будто ноги или руки, оставшиеся на фронте, фантастическим образом могли отрасти за тот год, покуда инвалид не приходил на ВТЭК. Ну, что смеяться-то? Что издеваться? Зачем фронтовика гонять по кабинетам – терапевт, хирург, невропатолог? Он уже набегался, этот фронтовик, дайте ему отдохнуть. Нет, каждый год одно да потому, одно да потому. Ну, сколько можно?

После операции оказавшись прикованным к больничной койке, Стародубцев думал с горькою усмешкой: «Вот уж поистине, нет худа без бобра. В этот год я отвертелся от комиссии, да так удачно отвертелся, прости, господи, чуть помидоры не оставил на полях…»

В больнице ему пришлось кантоваться так долго, что просто ужас. Уже и не думал, что выберется домой. Прямо отсюда – думал – на могилки сволокут, наверно.

Первое время, покуда был ослабленный и беспробудно спал, Стародубцев не особо замечал того, что происходит в палате. А когда поправился немного – стало невмоготу терпеть шум и гам, суету и диковатое веселье всех этих «друзей по несчастью». Бесконечный храп на койках раздражал. Пустопорожняя болтовня. Карточные игры. Домино. Анекдоты и юморок – зачастую ниже пояса. И многое другое, что бывает при скоплении трёх-четырёх мужиков, страдающих хроническим бездельем.

– Жизнелюб Иваныч, – тихонечко взмолился фронтовик во время очередного обхода, – положи меня отдельно. Хоть в коридоре. Хоть на полу. Иначе я с ума сойду с этими гвардейцами. Я и сам когда-то мог быть Васей Тёркиным и даже Стенькой Разиным. А теперь охота отдохнуть.

Рассохин не очень уверенно пообещал подумать, а через день перевёл в отдельную палату – появилась такая возможность. А когда перевёл, удивился ещё одной просьбе больного: тот попросил позволения, чтобы жена не только к нему приходила, но и пожила бы здесь, в палате.

– А какая уж такая необходимость? – спросил главный врач, недовольный тем, что дал слабину. – Если были бы вы не ходячий.

Разволновавшись, Стародубцев вприщурку посмотрел на него.

– Да дело в том, что ей… Жить-то ей, сынок, мало остаётся. Дак хотелось бы вместе побыть.

– Мало? А с чего это вы взяли? – Доля сама говорит. Сердцем чует. – Ну, знаете ли, это ещё не показатель.

– Пускай не показатель, но пускай она маленько тут побудет. Да и вам со мной мороки меньше. Долюшка – она ведь медсестра. Будет ухаживать.

– Хорошо, – неохотно согласился Рассохин. – Хотя не положено, в общем-то.

– Ну, как же не положено, когда я тут лежу? – скаламбурил Стародубцев, скрывая лукавинку, сверкающую в глазах. – Спасибо тебе, доктор, за понимание. И поклон тебе за то, что сердце мхом не обросло. У меня тут с Долей совсем другая доля будет. Честно.

И через несколько минут после этого разговора, когда Солдатеич едва закимарил, медсестра заглянула в палату, сказала, что к нему приехала жена.

«Чо-то быстро, – удивился он, протирая глаза, – прямо как в сказке!»

В палату вошла высокорослая женщина. Гостинцы положила на тумбочку.

Стародубцев посмотрел на бледное лицо, исчерченное морщинами, и не сразу распознал: перед ним стояла Марфута-Переправница. Та самая Марфута, с которой он по молодости едва не согрешил на сеновале – хотел, чтобы ребёнка родила. Марфута была безнадежно влюблена в Стародубцева. Так влюблена, что даже травилась из-за своей несчастной любви. То ли уксус выпила однажды, то ли ещё какую-то гадость. Марфуту спасли, откачали, но отрава дело своё сделала. Красота Марфуты – кровь с молоком! – год за годом стала вянуть. Какое-то время настырная баба хотела правдами и неправдами разрушить чужую семью, отвоевать Степана Солдатеича. А когда поняла, что не сможет – у неё ума хватило подружиться с Долей Донатовной, чтобы иметь возможность приходить к Стародубцевым, лишний разок посмотреть на Солдатеича.

С трудом приподнявшись на скрипучей кровати, он хмуро покашлял в кулак.

– Ты чего эта, баба? Женою решила прикинуться? – Прости, – залепетала женщина, теребя концы платка. – Пришлось прикинуться, а то бы не пустили. Да я не нарочно пришла. У меня тут дедушка хворает.

– Это кто? Дед Кикима? Тысячелетник? – Стародубцев неожиданно повеселел. – А что с ним? Холодной водки выпил и простудился?

– Простудился, только не от водки. Рыбалил, да в воду упал. Солдатеич улыбнулся. Ногтями щетину царапнул. – Ладно, хорошо, что пришла, а то я, как этот, как сирота казанская.

Марфута присела на край постели, придвинулась поближе. И стало видно, как она постарела за эти годы, пока не виделись. И постарела, и подурнела. И только глаза у неё сверкали огнём золотым. Любила она Солдатеича. Да так любила, что слёзы на глаза наворачивались, когда смотрела на него, когда робко и воровато пыталась погладить жилистую руку мужика.

– Ну, всё, Марфута, всё, ступай, а то мокруши заведутся от твоей мокроты. И передай привет Тысячелетнику. Скажи, что я завидую ему. – Солдатеич тихо засмеялся. – Это надо же! На сто втором годочке холодной водки тяпнуть и простудиться. Даже завидно.

4

После приезда жены больничная палата преобразилась, даже посветлела, как будто в ней включилась большая дополнительная лампочка. Жена привезла чистое постельное бельё, майку, рубаху, домашние тапочки, бритву, папиросы и всякие другие причиндалы, какие муж просил. Но главное – то, что изумило главного врача – женщина притарабанила полную авоську нетленной русской классики: Пушкин, Толстой, Тургенев, Чехов, Достоевский.

– А я и не знал, что вы книголюб! – во время обхода сказал Рассохин, правда, сказал он это с лёгким недоверием.

– Ты – Жизнелюб, а я – книголюб! – сурово ответил Стародубцев и, немного помолчав, перешёл на доверительный тон. – Эх, доктор, дорогой мой! Ты удивляешься? Да когда бы ни война, дак я бы стал учителем. Языку детишек бы учил, литературе. Любил я это дело. Шибко любил. Ну, что теперь об этом говорить?

Изредка заглядывая в палату, выходящую на солнечную сторону, Рассохин отмечал идеальный порядок и чистоту, какую наводила трудолюбивая скромная Доля.

Отмечал Рассохин и другое: старый солдат всё больше спал по причине слабости здоровья. Спал, засунув под подушку то одну, то другую непрочитанную книгу – он только картинки в них смотрел, а прочитать не мог чисто физически. Даже в своих лупоглазых очках Степан Солдатеич книжный текст уже почти не разбирал – главный врач это прекрасно знал, но виду не показывал. Более того, Рассохин всякий раз старался поддержать «книжные» беседы, какие затевал вдруг Степан Солдатеич.

– Вот Платонов, – говорил он, грубыми пальцами поглаживая книгу. – Хорошо заметил. Прямо не в бровь, а в глаз.

– И что же он заметил?

Стародубцев смотрел в потолок, вспоминал.

– Если мужик войны не знал… Или нет, не так. «Когда мужик войны не видел, то он вроде нерожавшей бабы – идиотом живёт». – Степан Солдатеич вздохнул с надрывом. – Ой, как точно. Так точно, что ты даже представить не можешь, сынок.

– Не могу, – согласился Рассохин. – Я ведь тоже – вроде нерожавшей бабы. Войны не видел.

Фронтовик спохватился.

– Ну и слава богу! И не надо! – Стародубцев брал другую книгу. – Вот Лев Толстой. Могучий был старик. Да только перегнул маленько палку.

– Где? Какую палку?

Стародубцев открывал «Войну и мир».

– Ну, вот взять хотя бы эпилог. Зачем так долго жевать мочало? Так и охота сказать – иди в баню.

Старательно пряча улыбку, Рассохин слушал критику старого солдата и удивлялся тому, что действие великого романа – по словам Стародубцева – разворачивалось не на Бородинском поле, а поле Куликовом.

– А вы не перепутали два русских поля? – осторожно спросил Рассохин.

– Да как же я спутать могу? – Степан Солдатеич даже обиделся. – Как я спутать могу, когда я там однажды бывал?

– Где? На Бородинском поле? – Зачем? На Куликовом.

Главный врач задумался, насторожённо глядя на больного. – И что же вы там делали?

– Воевал. А что ещё там русский солдат может делать? Картошку сажать?

– Ах да, конечно. – Рассохин смутился. – Вы извините, я пойду. Дел по горло.

– А кто тебя держит? Иди! – как-то спокойно и запросто сказал Стародубцев, как может сказать человек простодушный или внутренне очень свободный.