Читать книгу Код Дурова 2: Telegram, глобальная власть и опасная свобода слова - Николай Кононов - Страница 5

Мальчик с томом Сервантеса выходит из подъезда, огибает автомобиль, который какой-то негодяй поставил так, что пешеходы еле протискиваются к тротуару, и сворачивает за угол. Перед ним пустынные кварталы, поля полыни и высоковольтные вышки, а в лицо дует ветер – как везде в Петербурге, но в этом районе особенно. Рядом море.

Архитектор раскрасил панели домов в оранжевый и бордовый, чтобы однообразный серый цвет не свел людей с ума. Расстояния между корпусами напоминают о заполярных городах, где возводить что-либо можно лишь на сваях, а дворы имеют сторону в километр. Летом они зарастают одуванчиками, разнотравьем и камышом, а вокруг осушенные болота.

Сканируя пространство на предмет гопников, мальчик с книгой идет к трассе. Некоторые многоэтажки недостроены, а улицы как бы недочерчены. У одного корпуса поставили стилобат, а дом так и не начали строить, и осталась бетонная коробка. Внутри нее горят костры и сидит молодежь в китайских бейсболках USA California, курит, бухает и рисует граффити. Весной разливаются лужи, и тогда парни сколачивают плоты, чтобы перебраться с континента «Камышовая» на континент «Ситцевая», где их ждут девчонки на велосипедах. Вдали маячат котлованы, наполненные мутной водой, в которой по весне находят трупы, а за котлованами чернеет лес.

Перепрыгивая через лужи, мальчик проходит недострой и выбирается к дороге, по которой век назад возили торф. Справа забор кладбища и березы у надгробий. Слева перекопанная площадь, окруженная скелетами панельных многоквартирных гигантов. Гиганты глядят свысока на метростроевцев, которые поднимаются из-под земли, где вот-вот (ожидание затянулось на годы) откроется новая станция, окраинная, последняя на ветке.

Несколько лет мальчик ходил в школу по грязной тропинке, и ему казалось, что он перемещается в предместье Аида. Перед ним возникал строй теней: пенсионеры и несуны с завода продавали метизы, подшипники и еще что-то из подвергшихся насилию металлов. Когда метро наконец ожило, тени исчезли, а пока еще оно не открылось, дорога мальчика к ближайшей станции лежит через заболоченное поле, усеянное бетонными столбами и их обломками. Наверху в проводах гудит электричество. Сереют трубы, а зиккурат фабрики, выпускающей фотоаппараты, сбегает вниз ступеньками – бруталистскими серыми блоками.

Оглядываясь, мальчик переходит торфяную дорогу и упирается в поле. Перед ним заброшенный аэродром и остатки военной базы. Бомбоубежища, накрытые холмами, и запертые на замок корпуса, бункеры. Он взбирается на холм и разглядывает дымящиеся вдали горы мусора. Когда ветер дует со стороны помойки, он ощущает этот запах, ужас квартирных маклеров. Пейзаж как бы говорит: больше треша, больше ада.

Но в этот раз дым не долетает, пахнет морем. Гопники сюда не забредают, да и вообще кругом живет не так много людей. Мальчик, устраиваясь на крыше бункера, открывает книгу и погружается в нее. Он худой, невысокий, не различает буквы на третьей строчке снизу; логопед не плакал по нему, а, пожалуй, справлял тризну. И он торчит часами на крыше в одиночестве, если не считать, например, Сервантеса.

Он мог бы пригласить с собой братьев, но старший, Михаил, был уже взрослым, жил тогда, в 1990-х, отдельно от матери, а средний, Николай, был настолько умен, что не интересовался аэродромом. Когда Николаю было три года, родители сажали его на свободное место в троллейбусе и давали книгу: например, «Популярную астрономию». Никто из попутчиков не верил, что ребенок ее читает, – рассматривает небось, – но Николай читал. Он рано выучился арифметике, а в семь лет щелкал кубические уравнения.

Однажды его позвали на телевидение в шоу вундеркиндов. Это произошло, когда семья перебралась с Балтики на Адриатику. Отцу, доктору филологии, предложили учить иностранцев русскому языку в Индии или в Италии. Индия манила поместьем с садом. Итальянцы известили, что главу Института русского языка ждет однокомнатная квартира в Турине. Что выберет латинист?

Мальчика с Сервантесом – то есть Павла – не взяли в стесненные туринские условия и оставили с бабушкой, пока не наладится быт. Та жила на Невском проспекте в тридцатиметровой комнате, окруженной чистилищем коммуналки. По блокадной привычке она крутила страшное количество консервов и заполоняла полки банками. Семья не сообщила Павлу, что летит без него. А когда объявили, едва ли не в последний момент, он, четырех лет от роду, не смог принять это известие и начал бить банки предательства.

Бабушка паниковала и жаловалась родителям: мальчик капризный и неуправляемый. Среди ночи он щелкал кнопками на телевизоре и пялился в экран. Показывали заседание во Дворце съездов, и его, как многих детей, захватывал поток непонятных и интересных слов: «президиум», «кандидат», «перестройка», «гласность», «кооператив». Его первое воспоминание о себе – как он сидит на ковре и строит из кубиков башню. Второе – как ставит кости домино одну на другую, стараясь забраться как можно выше, пока стела не рухнула.

Исступленное стремление к созиданию изначально есть практически у всех, просто у меня оно осталось по мере взросления и не было вытеснено псевдоценностями общества потребления. – Этот пассаж высветился на моем экране в половину четвертого холодным июньским утром. – Возможно, потому, что я сохранял голову в чистоте: не смотрел [больше] телевизор, не читал газет, не принимал на веру мнение авторитетов.

Мы переписывались восемь часов подряд, отвлекаясь на разговор с редактором (я) и консультацию разработчиков приложения «ВКонтакте» (он). Подумав, Дуров добавил: «А может быть, это не причины, а следствия. Все, ухожу, я сегодня еще не ел».

Позднесоветский детский сад мало отличался от современного: раз ты прописан в таком-то районе, значит, тарелка манной каши ждет тебя именно там. Тусклыми утрами мальчик и пожилая женщина выходили из подъезда, прикрывая глаза от ветра, и ждали на остановке троллейбус. Цепляясь за перила, лезли в него, как альпинисты по веревке, и тратили час своей жизни, чтобы достичь другой окраины, а вечером уехать оттуда. Так Дуров возненавидел бюрократию.

Через несколько месяцев мать прилетела и забрала его. В итальянской школе детей учили иначе, никакого принуждения. Тогда-то педагоги и разглядели в его брате Николае вундеркинда, а телевизионщики позвали выступить на телешоу.

Павла же никуда не звали. Но, во-первых, ему перепадало от эрудиции брата. Родители, уложив их, гасили свет и уходили, после чего старший пересказывал младшему самое интересное из прочитанного за день: созвездия, логарифмы, Origin of Species и т. д. Разумеется, они и дрались, и дулись друг на друга, но старший не жадничал и делился тезаурусом.

А во-вторых, младший брат был одарен по-своему. Когда в семью приходил гость, он брал карандаш и бумагу и под кухонный диспут рисовал прибывшего. Когда портретируемый начинал прощаться, ему показывали картину – и часто сходство поражало. Ну, если учесть, что автором был первоклассник.

Возвращение на родину далось Павлу трудно. Его ждала приличная школа, где он сначала не конфликтовал, но потом понял, что знает английский лучше, чем пришедшая на замену заболевшей англичанке девушка. Он так и сказал ей: «Вы плохо учите». Похожий конфликт тлел между ним и преподавателем русского.

Ученик плевать хотел на субординацию и считал важным лишь то, что англичанка делает ошибки, – и почему в таком случае директор ждет, что он заткнется? Возраст он не считал чем-то, что обеспечивает авторитетом, – еще с той поры, когда бил банки. Есть факт, и ничто не должно его затмевать. А факт в том, что… и т. д.

«Я боролся со страхом, – вспоминал Дуров. – Учитель держит всех в магическом оцепенении: если все не замолчат, произойдет что-то ужасное. Надо расковырять это ужасное. Ну, встану я и заору, что она мне сделает? Исключит из школы? Но даже в этом случае есть плюсы. Я и то и другое огреб – и тройку за год, и исключение. А есть люди, которые боятся самого этого страха…»

Родители узнали быстро. Валерий Дуров подчеркивал, что не надо идти на конфликт, но учителей не защищал. Альбина Дурова сочла, что сыновья разумны и воспитанны и вряд ли ни с того ни с сего станут хамить учителям; очевидно, учителя проявили недостаточный профессионализм – не смогли справиться с сыном.

Когда она училась в старших классах, к ним однажды прислали другого физика, и она из чувства протеста подбила класс уйти в кино. На других предметах, если ее что-то не устраивало, выходила к доске, держась нарочито вежливо.

– Отвечайте урок.

– Это (допустим, формула) так-то?

– Да.

– Это (первое действие решения) так-то?

– Верно. А дальше?

– Я не знаю…

Класс понимал, что она все знает, но протестует и защищается.

Отличница чувствовала за собой право на саботаж. Ее родители жили в Киеве, но, как позже писал в своем телеграм-канале Дуров, были сосланы в Сибирь как потомки дворянского рода. Девичья фамилия – Иваненко, росла в Омске рядом то ли с депортированными немцами, то ли с потомками вюртембергских колонистов, приглашенных Екатериной II возделывать земли у южного фронтира Российской империи, и поэтому быстро выучила их язык. Когда ее мама заболела раком, решила участвовать в разработке лекарства против опухолей и подала документы в Хабаровске на медицинский, но затем передумала и уехала в Ленинград. Определяясь с выбором, где учиться, выбрала журфак и поступила без особенных проблем.

Неизвестно, какая школа взяла бы ее сына с трудным характером, если бы действие разворачивалось не в Петербурге – колыбели интеллигенции, веками строившей социальные связи, чтобы учить детей в приличных заведениях. В перестройку друзья отца – филологи Русаковы, – после того как государство ослабило контроль за педагогическими экспериментами, возрождали систему классического дореволюционного образования, причем в школе, которую сами открыли. Чуть позже, в 1992 году, им повезло: Академической гимназии при Петербургском университете достался крупный транш от Министерства образования. Накал энтузиазма в то время был высок, о распиле средств речи не шло, поэтому Русаковы под свои «общеобразовательные классы» смогли получить деньги и арендовали Аничков дворец на Невском проспекте.

Их педагогическая идея в целом выглядела так: если ребенка учить с малых лет математике и языкам, он научится думать и воспринимать информацию так, что новые науки и умения освоит без труда. От классического образования Русаковы взяли латынь, заканчивающуюся в выпускном классе «Записками о Галльской войне», а также английский, французский и немецкий языки, которые вводились последовательно.

Сперва классы жили в роскоши: учеников возили по Европе, и они едва ли не столовались по талончикам в «Метрополе». Русаковы – как люди талантливые, но непрагматичные – считали, что школа должна быть бесплатной, чтобы в ней могли учиться способные дети из бедных семей. Затем деньги иссякли, и энтузиасты съехали в плохо отапливаемые помещения университета. Родителям предложили сдавать на содержание классов 83 рубля в месяц (размер минимальной оплаты труда на тот момент), но они отказались. Гимназия поставила экспериментаторам ультиматум: самоокупаемость или роспуск, и Русаковы ушли. Началась эпоха мытарств. Тогда профессор Дуров и привел в классы заносчивого младшего сына.

Мальчику предложили пройти письменный тест и решить задачи на лингвистическое чутье. Он должен был ознакомиться с текстом, написанным на несуществующем языке, и, разобравшись в его структуре, с помощью скудных вводных догадаться, о чем идет речь. Дуров проанализировал имеющиеся данные и сдал листок с ответом. Ответ оказался верным, и последующее собеседование было почти формальностью.

Новый директор, Григорий Медников, снял помещение в конструктивистском доме культуры у метро «Нарвская», где в 1960-х на поэтических турнирах являлись публике классики оттепельной поэтической сцены, например Иосиф Бродский. Английский язык школьники учили в аудитории, которую занимал Клуб анонимных алкоголиков. Историю – в помещении, где адвентисты разучивали за партами гимны. Рядом зажигал клуб «Пляшущий пенсионер». Дорога занимала у Дурова час: автобус до метро, пересадка, эскалатор и немного пешком.

Я хорошо помню Петербург того времени. Впервые я приехал туда в декабре ранним утром. Отблески тусклого света фонарей, аэродинамические трубы подворотен, сугробы как морены ледника, ползущего по мостовым. Двери трамваев, закрывающиеся с таким звуком, будто в салоне стреляют из револьвера. Ощущение, что город сплотился, чтобы пережить темень зимних месяцев.

Мои друзья вписывались по адресу Большая Морская, дом 2, то есть рядом с аркой, выводящей на Дворцовую площадь. Примерно то же самое, что жить на Таймс-сквер. Тревожить хозяйку было неприлично, поэтому мы отправились гулять. Вверху болтались фонари, мимо нас неслись люди-футляры, скорее спешащие спрятаться от ветра, чем к рабочим местам. Надежда скоротать время в Ростральной колонне пропала, когда за дверью, ведущей в ее недра, мы нашли спящих бродяг.

Толкаясь среди замерзших и угрюмых «футляров», к метро устремлялся и Дуров: «Я помню очереди на подступах к станции. Метров за сто. Самое опасное место – поручень, туда выносило тех, кто не сопротивлялся». Он был самым младшим в классе. Сначала сидел за партой с девочкой Тасей, которой нравился. Одноклассники вспоминали, что Тася зачем-то носила соседу медяки, копеечки, и он пересыпал их в портфель. Затем Дуров оккупировал первую парту, где пребывал чаще всего в одиночестве, ссутулившись над тетрадями или рассматривая (третья строчка снизу яснее не стала) то, что нацарапано на доске.

До старших классов у него не было друзей. Исключение – Слава, товарищ, с которым они проучились неполных два года. Одно присутствие в школе этого ученика спасало ее от закрытия. Каждое утро Слава ехал в школу в лимузине с охранником, разглядывая по дороге Кировский район. Он тормозил авто за три квартала, вылезал на тротуар, продевал руки в лямки рюкзака и шагал к Дому культуры, не глядя на проезжую часть. Там, прикидываясь, что ищет, где припарковаться, полз лимузин. Этот юноша был сыном короля игорных заведений города Михаила Мирилашвили.

В общеобразовательных классах тусовались дети интеллигенции, и не каждой семье было легко оплачивать обучение (плату все-таки ввели). Например, для Дуровых это были существенные деньги. По закону болливудских драм, столкновение Славы с гордыми детьми, занимающими унизительную вторую (если не третью) полку в социальном купе, должно было привести к неизбежному конфликту.

Однако сюжет развивался в колыбели интеллигенции, а не в Болливуде. Слава оказался вежлив, корректен, учился не хуже прочих. На переменах сын миллионера бегал в пышечную и влетал в класс, держа в руках замаслившийся пакет с выпечкой. Дуров оказался едва ли не единственным, с кем подружился Слава.

Жизнь в классе бурлила. Предводители Диевский и Паперно придумали свое государство и написали конституцию. Класс играл в демократию, избирал президента и т. д. Дурова, может быть, это и волновало, но виду он не показывал, лишь иронически улыбался, глядя на массовые развлечения. Его обуревали собственные идеи. Сидя у заброшенного аэродрома на крыше бункера, он штудировал Кастанеду и Наполеона Хилла: «Ты – то, что ты думаешь; думай и богатей».

Класс проходил «Обломова». Шла дискуссия на тему «Илья Ильич как зеркало русской души». Большинство соглашалось, что главный герой добр, безвреден, а Штольц вполне бездушный немчура, механизм и чужеродное тело на славянских просторах. Руководил обсуждением Николай Гуськов, учитель словесности, известный тем, что любил средневековую литературу. «Итальянцу» Дурову нравилось, что Гуськов фокусируется на малоизвестных течениях: например, прованских или ломбардских трубадурах. Правда, это не отменяло для Павла его идеи фикс: быть во всем contrarian, противоречить общепринятому взгляду на вещи.

Выслушав речи про нежную душу Обломова, Дуров поднял руку. Гуськов дал слово. «Я считаю, что произведение, поэтизирующее лень, следует исключить из школьной программы», – произнес Дуров. Класс вздрогнул и вышел из оцепенения. Дискуссия свернула на непредсказуемую дорожку.

«Лень упрятана глубоко у нас в культуре: "Работа не волк" и другие пословицы, но людская лень – это все же плохо для развития экономики, науки и искусства, – продолжал менторствовать Дуров. – Ничегонеделание ведет к регрессу и распаду. Поэтому для всей нашей страны, да и культуры, было бы лучше, если бы люди были по возможности менее ленивыми. А что делает Гончаров? Он поэтизирует лень. Заставляет сочувствовать ей в лице милого Обломова. Активную жизненную позицию он, напротив, дискредитирует с помощью механистичного Штольца. В итоге роман не мог не отразиться негативно на многих сферах человеческой деятельности в нашей чудной стране».

Гуськов не удивился. Он привык, что резонер не просто «гонит» против всех, а ищет аргументы и доказывает. Кроме Гончарова, бурной критике уже подвергся Достоевский: «Я считаю, что он ужасный писатель, потому что…» – дальше шло доказательство, что его книги страдают избыточным психологизмом, что есть неувязки в сюжете, а язык помпезный и все такое.

В другой раз класс едва не передрался из-за «Вишневого сада». Интеллигентные дети порицали купечество в лице Лопахина, влезшее сапогами в кружевную душу Раневской, а Дуров, наоборот, кричал, что Лопахин – человек дела, а помещики сами сгубили сад своей ленью и бездарностью.

С его слов, один из прадедов братьев Дуровых был дворянином и помещиком, а другой зажиточным земледельцем. Обоих лишили собственности большевики. Поэтому нелюбовь к низам общества, получающим все, была у Дурова в крови.

Позже, в университете, он вступит в дискуссионный клуб, где позицию оратора выбирает жребий и считается удачей защитить, к примеру, фашизм. Убеждения, с которыми большинство согласно, многие смогут доказывать искренне, но как насчет тех, что признаны преступными?..

Гуськов был доволен: спор заполыхал, одноклассники набросились на Дурова, доказывая, что Обломов хоть и слабый человек, но порядочный и добрый.

Директор привлекал на работу таких, как Гуськов, всеми правдами и неправдами. Сам Медников был опытным учителем математики, дети его обожали и называли за глаза и в школьном фольклоре Гризом (от медведя гризли). Он быстро все понял про Дурова и не давил на него, а лишь подбрасывал задачи посложнее. Когда удавалось заразить мальчика идеей, Дуров решал эти задачи в невиданных объемах. Но если он не испытывал интереса к задаче, то показывал весьма средние результаты.

Медников приглашал ученых, рассказывающих детям всякие занимательные истории. Так в классах появился Евгений Нинбург – известный гидробиолог, который при этом не был кабинетным теоретиком и увлекал школьников рассказами о Белом море, где пропадал месяцами и куда возил в экспедиции таких же, как они, недорослей. Нинбург читал Дурову теорию популяции и эволюции.

Как-то раз в ресторане «Терраса» с видом на Казанский собор, разламывая ржаной хлеб и скатывая из него шарики, Дуров рассказал, как эти теории взорвали ему мозг. Он охладел к Наполеону Хиллу и стал воспринимать людей как продукт среды, естественного отбора. Если дать человеку выбор, он выберет что хочет, и результат будет достойным вознаграждением. Да, есть вопрос, стоит ли доверить людям делать выбор, ведь они ведутся на манипуляции, голосуют иррационально. Но и маркетологическое зомбирование, и политика – это тоже поле интеллектуальной конкуренции, а конкуренция была одной из главных святынь Дурова.

Еще одно знание, приобретенное через Нинбурга и сыгравшее роль во всем, что происходило с «ВКонтакте», – о поведении человека. Однажды, спускаясь из штаба в доме Зингера по лестнице, устланной ковровыми дорожками, Дуров рассказал мне своими словами об известном эксперименте с обезьянами и электричеством.

Обезьян посадили в клетку и регулярно подбрасывали им бананы. Но как только кто-то из них брал эти бананы, группа получала удар током. Вскоре тех, кто тянулся за бананом, другие стали бить. Затем старожилов по одному начали менять на новых особей и в какой-то момент отключили электричество. Но все равно группа саморегулировалась, так что новоприбывшим запрещали касаться бананов. В итоге клетка оказалась полна приматов, которые ни разу не получали удар током и даже не общались с теми, кто его получал, и тем не менее испытывали иррациональный ужас перед желанной и безопасной едой.

Когда мы вышли через крутящиеся двери на ночной Невский, я спросил: «И зачем вы это рассказали?» «Да так, размышляя об этом эксперименте, я лучше стал понимать суть человека», – пожал своими узкими плечами Дуров.

Алексей Руткевич вел у гимназистов спецкурс по психоанализу и рассказывал, как психика может влиять на вербальное и визуальное творчество. Юнг, Фрэзер, развитие мозга человека с внутриутробного периода, как определить психотип. Руткевич учил школьников рассчитывать размер своего мозга, а потом уточнял, что у кроманьонцев при большем объеме мозга извилин было меньше.

Руткевич навел Дурова на тексты изобретателя IQ-тестов Ганса Айзенка. Айзенка называли расистом за утверждение, что у черной расы пространственная и вербальная логика хуже. Дуров заявил мне, что уже тогда его бесила политкорректность.

Тогда же, в девятом классе, он прочитал Фрейда и позже, когда выбирал цвета и логотип для «ВКонтакте», мысленно слал ему поклон. Выпуклая феминная буква «В», набранная обычным шрифтом без засечек, Tahoma. Красный огонечек оповещений, загоравшийся в Facebook, Дуров копировать не стал, и третий цвет, черный, ввел только вместе со всплывающими окнами оповещений.

Когда он выбирал нейтральные цвета, синий и серый, вспоминал уроки, на которые приходил художник, друг Медникова, иногда пьяный, и рассказывал про Рафаэля, Микеланджело, пропорции, свет. Раз в неделю он водил класс в Эрмитаж…

Короче, Дуров учился у людей, истосковавшихся по свободе преподавания и любящих делиться. Однако их педагогическая синекура цвела на фоне закручивающейся истории гонений на школу.

Когда Славу Мирилашвили отдавали в это заведение, педагоги еще как-то выкручивались с арендой, но, после того как их выгнали из Дома культуры с «пляшущими алкоголиками», его отец Михаил Мирилашвили фактически спас учителей, взявшись помочь им с арендой нового помещения. Впрочем, союз педагогов и хозяина «одноруких бандитов», чей офис квартировал в особняке с бронированными дверями, просуществовал недолго.

•••

Это был ночной звонок, и Медников быстро схватил трубку. Человек, отвечавший за безопасность семьи Мирилашвили, извинился за беспокойство, но дальше говорил исключительно настойчиво. Шефа обвиняют в похищении людей, Славу срочно эвакуируют в Израиль. Надо как можно быстрее передать его личное дело и медкарту.