Читать книгу Легенда о золотом кирпиче - Николай Кошкин - Страница 2

– Андрюшенька, дорогой! Ну, думала, не дождусь! Заходи поскорее! Поди голодный, с дороги-то? Вот я сейчас чайку, да картошечки подогрею, да молочка вот свежего, нарочно сегодня на рынок ходила!

Бабушка Вера встретила внука так, словно и не было долгой разлуки, словно перед нею стоял не двадцатисемилетний мужик, а все тот же, прежний, школьник Андрюшка, с бледным личиком и оттопыренными ушами. Впрочем, для нее он и оставался таким, несмотря на прошедшие годы.

Сама она тоже не изменилась, и не только в глазах Андрея, но и на самом деле. С определенного возраста люди начинают меняться мало и незаметно, и только длительная разлука покажет вдруг и новые морщинки, и лишнюю седину, и другие признаки неумолимого течения времени. А есть старички и старушки, которые словно законсервированы, и сколько бы лет ни прошло, все остаются какими и были. Такой оказалась и Вера Ивановна. В свои семьдесят шесть была она худенькой, подвижной и жизнерадостной. Даже почти без морщин. Только вот после неожиданной смерти мужа голова побелела. Одна управлялась и с домом, и с огородом, да еще и на рынке в сезон торговала – при пенсии ниже, чем прожиточный минимум, это было немалым подспорьем. Кушать хотят, увы, даже пенсионеры и даже в провинции, и платежи с них тоже взимают исправно… Впрочем, унывать баба Вера не собиралась – не в ее это было правилах. Здоровье пока позволяет – и ладно. А уж как грядку вскопать сил не будет, тогда поглядим.

Совсем не изменился и дом. Андрей, уже войдя в сени, с головой окунулся в прошедшее детство. Тот же скрип половиц, тот же запах старого дома. Тот же старенький шкафчик, выставленный сюда за ненадобностью лет двадцать назад и прочно прижившийся у стены. Интересно, его содержимое поменялось? Было бы здорово отыскать внутри пачку старых журналов, которые с не слабеющим интересом Андрей когда-то листал каждый год. Ого! И кастрюлька на крошечном столике до боли знакома! Не завелась у бабы Веры «Тефаль»… Да, впрочем, с каких же шишей? А вот половик в коридоре заменила дорожка. Мебель, впрочем, все та же. Наверное, скоро за такую антиквары неплохие деньги дадут!

Если честно, в доме Веры Ивановны хранилось много ценного для любителей старины. Само строение было не особенно древним – его воздвиг в тридцатых годах прадед Андрея, когда сумел с молодою женой выбраться из деревни. Был он великолепным механиком – самоучкой, и когда в городе затеяли строить завод, кто-то из немалых чинов обратил внимание на умельца. Не прогадал: портрет Николая Степановича по сию пору висит в городском музее на стенде, посвященном становленью промышленности. А по крестьянской обстоятельности из деревни были привезены и многие вещи, переползшие в эпоху построенья социализма еще из предыдущего века. Что интересно, вещи эти легко пережили более новые, и кое-какие из них до сих пор служили бабушке Вере. Например, стеклянная чайница, блюдо из толстого расписного фаянса, сечка для рубки капусты… При веерных отключениях электричества, одно время случавшихся пугающе регулярно, выручали керосиновая лампа на ножке и древний медный подсвечник – предметы зависти для соседей, вынужденных за отсутствием раритетов приспосабливать к реалиям современности что попало.

Но это все были предметы не особенно ценные. А вот что, наверное, действительно впечатлило бы антиквара, так это икона, которая всегда, сколько помнил Андрей, висела в укромном углу маленькой спальни. Вера Ивановна религиозною не была, в церковь никогда не ходила, хотя яйца на пасху, конечно же, красила. Ну, да кто их не красит? Большинство россиян воспринимают это просто как красивый народный обычай, не вникая в то, что за ним стоит православная вера. Тем более времена, когда за яичко, вареное в луковой шелухе, можно было лишиться не только карьеры, но и свободы, давно миновали. Так вот и бабушка Вера: сама над собою шутила, что Верой ее назвали, наверное, зря. Была в ее жизни надежда, была и любовь, а с верой вот как-то… Не смогла ее, пионерку, сбить в свое время с пути деревенская мать, которая и посты соблюдала, и Библию читала по вечерам. Ну, да она не особенно и старалась – понимала, в какое время живет, и ни мужа, ни детей, ни себя под доносы соседей подводить не хотела. Сама-то веру свою таила – идя в городскую баню, крестик с шеи снимала. Но икона – благословенье родителей – так в потайном уголке и пряталась от недобрых людей. И дочка, Верочка, сохранила ее все в том же углу. Уже не как благословенье, а просто как память о матери.

Икона была очень старой. Лет сто, никак уж не меньше. Грустный лик Богородицы едва различим за потемневшим окладом из чеканного серебра. Детское личико Иисуса немного светлее, но зато на нем заметны оспинки отлетающей краски. Да, время неумолимо! Подумать только, эта самая вот икона висела в крестьянской избе тогда, когда еще и про электричество не слыхали! До революции, времена которой сейчас, пожалуй, не помнит уже никто из живых. А может, она, икона, застала и Александра-освободителя? В древнем искусстве Андрей разбирался не сильно – на уровне неискушенного зрителя, и, конечно, определить возраст старинной доски даже примерно не мог. Но, по любому, даже сто лет – срок немалый. Сколько же повидали эти мудрые глаза, написанные тоненькой кистью…

Стоп! Андрей даже вздрогнул. Удивительно, что эта мысль не приходила в голову раньше. Ладно в детстве – тогда на многое не обращаешь внимания. Но потом-то, потом, вспоминая уютную бабулину спаленку, как он не обратил на это внимания! Икона с массивным окладом из серебра – в крестьянской избе! Да она, поди, стоила дороже коровы! В деревнях такими могли разжиться только революционно настроенные крестьяне после погромов барских усадьб. Только вот рядом с Сосновкой – родиной прабабушки и прадеда – никаких усадьб не было. Разве что монастырь… Андрей шумно вздохнул. Неприятно, конечно, что твои предки тоже разрушали и грабили старый мир в надежде на его развалинах выстроить новый. Но найти первый след сразу, едва сойдя с электрички – определенно удача!

***

В своей комнате Тамиэль неторопливо разделся и лег на постель поверх покрывала. Настроение было поганое. Прогулка испорчена. Болели челюсть, расквашенная губа и затылок. Хорошо еще, ничего не сломали и зубы не выбили. А возможность такая была – парнишка и правда в драке толк знал, удар у него – о-го-го! Такого бы да в союзники! А еще лучше – в ученики… Второй, здоровенный придурок, мог бы стать идеальным орудием. Сразу видно, думать он не привык, ему больше нравится делать, что скажут. Уж Тамиэль бы сказал! Но не судьба. Видно, не такого Деяния хочется Сатане. Не нужны ему другие ученики. А то бы помог…

Может быть, все же стоило принести кровавую жертву? Да, Тамиэль не особенно увлекался внешней обрядностью. Его не впечатляли кошки, распятые на могильных крестах, и чаши с кровью прирезанных тварей – потому он и разорвал окончательно отношения с «драмкружком», в который выродилось когда-то основанное им общество сатанистов. Сейчас оно, конечно, совсем развалилось. Но в то же самое время Тамиэль не считал, что без ритуала можно совсем обойтись. Только следует понимать, что Повелителю нужны не трупы, не кровь – ему нужна энергия мук и страданий. Оскверненье креста – не просто демонстрация убеждений и силы, не хулиганство, а отречение от Того, кто на этом кресте был когда-то распят, и вместе с тем – от того, что Распятый принес в этот мир; а это есть принятие Сатаны и его великодушных даров. И не в черных балахонах вся суть, а в том, чтоб чернела душа! Лишь так возможно достигнуть силы, и власти, и всего, чего хочется! Сатане должна поклониться душа, и внешнее отвлекать ее не должно. Должно помогать, не оттесняя работу внутреннюю.

Да, жертва была сегодня возможна. Без алтаря и без мантии, без черных свечей и сверкающего меча. Но с должным расположением духа. Когда Тамиэль вытащил свой обрез, противники просто остолбенели. Не решались ни нападать, ни бежать. Два выстрела во славу Владыки – и все, жертва принесена. Даже потом, когда, опомнившись, белобрысый гигантским зайцем метнулся в кусты, а каратист медленно, выставив перед собою ладони, пятился за спасительный угол, было не поздно. Палец нетерпеливо дрожал на курках, но что-то ему согнуться не позволяло. Неужели низменный страх? Да нет, Тамиэль трусом не был, что доказывал многократно и себе, и другим. Жалость? Ну, уж это-то чувство было убито давно и старательно. Жалость, сострадание делают слабым, а удел слабака – вечное рабство. Так что же тогда помешало нанести удар за удар, осуществить святую обязанность мести?!

Истина блеснула в сознании неожиданно. Ну, конечно! При чем тут трусость и жалость? Это сам Сатана удержал его от ненужного риска. Стрельба на улице и кровавые жертвы ему не нужны! Ему нужно что-то другое. Но что же, что, что!? Ответь же, Хозяин! Ведь ты совсем рядом – вон, стоишь в темном углу. Улыбаешься, сверкают глаза и клыки, трепещет кончик острого языка… Подскажи, подскажи! Не молчи же!..

***

Гостиница была не лучше и, к счастью, не хуже, чем все гостиницы в таких вот маленьких городах. Сергей к ним настолько привык, что мог не глядя сказать, где и что расположено в этом пристанище. Тем более здесь он когда-то бывал, и цепкая память уже извлекла из своих тайников и чахлую пальму справа от входа, и стойку дежурного слева, и заманчиво сверкавшую стеклянную дверь в ресторан. Только вот за этою дверью, открывавшей когда-то доступ в райские кущи общественного питания, теперь маячила унылая древплита. Зато за стойкою регистрации возвышалась, кажется, все та же солидная дама, которая запомнилась с прошлого визита сюда.

Сергей поздоровался и протянул ей свой паспорт. Спрашивать, есть ли места, он давно перестал – в провинции места всегда были. Даже в прежние времена приезжим в таких городках не приходилось ночевать на вокзале. А уж теперь, когда чужим здесь стало вовсе нечего делать, тем более. Ну, в кои-то веки припрется командировочный, или народный целитель нагрянет собрать нетронутый урожай в карманах местных больных… Или вот такой, как Серега, объявится. Хотя таких не особенно много – по крайней мере гораздо меньше целителей.

Комната, конечно, нашлась. Одноместная, как и хотелось Сергею. При его-то занятии по-другому было нельзя. Ему необходимы спокойствие и надежность. А какой покой и какая надежность в номере с бедолагой, который вырвался на недельку из-под гнета жены и начальства? Знаем, живали. И водку пивали за знакомство по четверо суток, и пьяные слезы из жилетки выжимать приходилось, и звезды считали до часу ночи, пока сосед кобелировал… Впрочем, такое бывало не часто, да и ставить хамов на место Сергей давно научился. Но все же предпочитал обходиться без ненужных знакомств и длительных объяснений, кто он и чем занимается, и много ли получает, и как бы тоже вот так бы…

– А ресторан у вас, похоже, закрыли? – спросил Сергей, получая ключи.

– Да, уже несколько лет, – кивнула дама за стойкой. – Некому стало по ресторанам гулять. Раньше их в городе было три штуки, не считая кафе и столовых. А теперь кто в них пойдет? Две столовые за счет поминок и свадеб живут. Один ресторанчик, в центре, крутые облюбовали, он тоже держится на плаву. А наш вот закрыли – там теперь магазин. Да у нас и половина гостиницы теперь не жилая – целый этаж офисы занимают. Там чего только нет!

– Так где же покушать приезжему? – удивился Сергей.

Дама, явно скучавшая на своем унылом посту, принялась оживленно советовать, где в городе можно отведать местную кухню.

– У нас на втором этаже бар неплохой, работает допоздна. Рядом летнее кафе. И прямо по улице есть кафе, только если туда пойдете, водку не пейте – говорят, многие травятся. А пирожки у нас какие пекут! Обязательно попробуйте, вон там, на углу, возле рынка, всегда продают…

Сергей вежливо поклонился, обещал непременно купить пирожки прямо утром и направился в комнату. Разобрал чемодан, осмотрел свое новое логово – все в порядке, все как везде – и отправился в бар. Там действительно можно было не только выпить, но и покушать, и по самой демократичной цене. Сергей взял ради приезда сто грамм коньяка и устроился поуютней. Кроме него, в баре сидели лишь трое – две девушки пили коктейли, да в темном углу сидел, ссутулившись, растрепанный парень в облегающей черной рубашке. Он мелкими глотками отхлебывал водку из большого стакана, дрожавшего в непослушных руках. Вместо закуски смолил сигарету, иногда подозрительно косился по сторонам и неизвестно чему усмехался.

– Да, цивилизация добралась и сюда, – грустно подумал Сергей и, чтобы сберечь аппетит, сел к чудному спиной. – Похоже, парень накачался какой-нибудь дурью. А может, сам по себе сумасшедший. Ну, хоть не буйный пока, и то хорошо…

***

Когда-то, отъезжая в провинцию, родители Андрея всегда набирали целую кучу подарков. Мальчик тогда удивлялся: зачем везти с собой колбасу, майонез, консервы, если все это можно купить в магазине? Тогда он не знал, что и в больших городах колбаса лежала на прилавках не каждый день, а уж в райцентрах ее и подавно не покупали, а «доставали». Зато сейчас куда ни залезь, хоть в самую глухомань, в каждом сельпо обнаружишь в принципе все. Даже в Москву стало ездить не интересно – нет нужды закупать дефицитной жратвы на весь околоток. Единственный дефицит теперь – деньги. Не каждый трудяга в райцентре заработает на ежедневный бифштекс, не говоря уж о стариках. Так что как люди питались, так и питаются. Раньше были деньги – не было ничего в магазинах; нынче – наоборот.

Зная об этом, Андрей, как и встарь, набил сумку разными вкусностями. Знал, что бабуля отнюдь не шикует, и нахлебником быть не хотел. Конечно, можно и на месте купить, да только Вера Ивановна такое его поведение неминуемо пресечет: все-таки гость! А так – подарок, принимай, не журись! Бабушка только охала, пока внук забивал припасами старенький холодильник. Даже пустила слезу – понимала заботу Андрейки. А потом, спохватившись, захлопотала, принялась на стол накрывать.

Как же вкусна горяченькая картошка, жаренная на чугунной сковороде с морковкой и луком! Ну почему дома никогда не получается так, как у бабушки? Что, картошка другая? Или сковородка не та? Да нет, все то же самое, и плита здесь такая же газовая, не русская печка. Наверно, виновата любовь, с которой бабуля готовит для внука…

– Ну как вы там? Как мама, отец? – бабушка Вера сидела напротив Андрея, уютно сложив локотки на столе.

– Да все в порядке, – отвечал тот с набитым ртом. – Работают все там же, здоровье нормальное. Ты-то как?

– Да я-то тоже все так же. Пока не болею, шмыгаю, шевелюсь. Что со мной будет?

– Дай Бог, ничего, – подумал Андрей. Вслух же спросил:

– А как Мишка и Толька? С ними-то видишься?

– С Мишей, бывает, встречаюсь. Он все с родителями живет. После армии как шофером устроился, так и шоферит до сих пор. Вежливый такой всегда, но какой-то колючий. То ли служба его изломала… Он ведь где-то в горячей точке служил. С женой вот год как развелся. Да ты ее, наверное, помнишь – Лена Захарова, с улицы Пушкина. А Толе квартиру дали. Или купил – как там сейчас, я не знаю. Только от родителей переехал. Он ведь медицинский закончил, сейчас в нашей больнице работает. Говорят, врач уж больно хороший. А жениться вроде не собирается. Вот ведь самый старший из вас, давно пора бы и деток иметь… А у тебя-то кто есть на примете? Тоже ведь не мальчик уже.

– Да есть, – краснея, соврал Андрюха. И поспешно добавил: – Но до свадьбы еще далеко!

– Вот все вы так сейчас, молодые! – покачала головой Вера Ивановна. – Под тридцать, а в голове ветер гуляет! Я в твоем возрасте третьего родила!

– Ну, бабушка, я не умею… – грустно развел руками Андрей.

Баба Вера махнула ладошкой, улыбнулась, потом рассмеялась.

– Ну, где тебе! Ладно, пей чай да ложись. Ночь на дворе. Я Мишу видала на днях, сказала, что ты приедешь. Так что завтра твои дружки с утра пораньше заявятся, досыта наболтаетесь. На-ка вот, я пирожка испекла…

***

Утром, только проснувшись, Андрей почувствовал дразняще приятный запах бабушкиной стряпни. Готовить Вера Ивановна умела на диво, из самых простых и дешевых продуктов умудрялась создать истинные шедевры поварского искусства. Что уж говорить о завтраке, приготовленном для любимого внука из им же привезенных деликатесов! Андрей поспешно оделся и вышел на кухню.

– Проснулся, засоня! – приветствовала его баба Вера, хлопотавшая у плиты. – Тебя всегда было не добудиться! Ну-ка, за стол!

При взгляде на кухонный стол Андрей подумал, что этот отпуск бесследно для него не пройдет. Придется менять гардероб, прикинув пару размеров в большую сторону.

Усердно работая вилкой, Андрей завел разговор о старой иконе.

– Икону эту мама моя, Мария Ильинична, из деревни с собой привезла, – принялась рассказывать Вера Ивановна. – Отец-то был против. Знаешь, поди, какое тогда было время. Новый мир строили… Только мать не послушалась. Этой иконой их родители на свадьбе благословили. Раньше ведь обычаи были другие, мы их сейчас и не помним. Ну, привезла, повесила в угол, где незаметней, там она до сих пор и висит. Я только пыль вытираю, а мать, пока живая была – так молилась. Мне сейчас память о ней. Хотела снять да прибрать, только уж больно привыкла. Пусть висит, умру – вам достанется.

– Бабушка, а ты не знаешь, откуда эта икона вообще взялась? У твоих бабушки с дедом? Она ведь дорогая, серебряная. Не для крестьянской семьи.

– Да я уже думала. Сами, конечно, купить не могли – в бедности жили. Точно ничего не скажу, только скорее всего им ее подарили.

– Кто? Ведь это же царский подарок!

Вера Ивановна вытерла руки стареньким полотенцем и присела к столу.

– Это история давняя. Мама моя в Бога здорово верила. Отец – тот если и верил, то незаметно. А бабушка с дедушкой у себя в Сосновке даже пели в церковном хоре. Ну, тогда все были верующими. Так же, как потом все в пионеры вступали. Только мои-то бабка и дед верили по-настоящему, от души. Я вот так уже не смогу. И сосновский поп с ними дружбу водил, и в монастыре они были люди свои. Монастырь-то возле Сосновки стоял, знаешь? Там, где пещеры?

Еще бы не знать! Да во всем городе не было пацана, который хоть раз не протопал бы десять верст по лесу, чтоб полазить по монастырским развалинам и заглянуть с содроганием сердца в полузасыпанный ход, зиявший черным провалом на склоне большого оврага. Говорят, под землей жил когда-то отшельник, отец Иоанн, который творил чудеса. А сами пещеры вроде бы убегали на тысячу километров и появились вообще неизвестно когда и откуда! Редкие смельчаки, проползавшие с фонарями в узкую щелку завала, шепотом сообщали друзьям, замиравшим от ужаса и восторга, что там, в пещере, лежит скелет и улыбается страшным черепом… А может быть, про скелет придумали взрослые, чтобы отвадить ребят от пещеры, где тех могло запросто завалить. Но страшилка про мертвеца мало кого пугала, и в конце концов сосновские мужики – им было ближе, как и их ребятишкам – окончательно засыпали вход в пещеру. Это, впрочем, походы по историческим местам остановить не смогло, но они хоть стали не такими опасными.

– Где-то в двадцатых годах, – продолжала бабушка, – монастырь решили закрыть. Монахов оттуда всех разогнали, церковь в деревне развалили на кирпичи – школу построили. А монастырь так и остался. Там вначале мастерские открыли, да больно от города далеко, и Сосновка не близко. Так и остались пустые стены, не нужные никому… А монахи-то да попы были не дураками. Знали, что скоро конец, вот и постарались что поважней верным людям раздать. Так и нашим, конечно, икона досталась. Только вот из церкви или монастыря – теперь не узнаешь.

Вера Ивановна грустно вздохнула.

– Отец говорил, тогда из икон костры жгли. Он-то уж парнем был, все запомнил. А теперь вот те же иконы для музеев скупают. Большие деньги дают. Несколько лет назад один приезжал, ходил по домам. Соседка вот две иконы да кое-что из старья продала, а я его и в дом не пустила. Не хочу память свою продавать, даже музею…

Андрей молча слушал, забыв про еду. Этой истории он от бабушки еще не слыхал. Наверное, потому, что не спрашивал. Как бы там ни было, вот он, след! Пусть даже не след, а просто намек на него. Главное – это то, что самое ценное в монастыре под грабеж не попало. Разошлось по верным рукам…

***

Костер горел жарко и весело, трещала в огне древесина, юркие искры взметались стайками в небо. Бойцам было жарко, они отошли от пламени и теперь любовались им издали, шагов так с пяти. А любоваться было на что. Горел старый мир. В костре оплывали и корчились лица святых, веками помогавших эксплуататорам оболванивать массы трудящихся. Краска пузырилась и лопалась, стекала размягченными струйками, и казалось, что древние лики вдруг ожили. Их искажали гримасы боли и скорби, из нарисованных глаз текли слезы, опускались поднятые для благословенья персты. Только вот как ни старался Иван Иваныч Краснов, командир отряда особого назначения, не сумел он приметить на горящих иконах ни злобы, ни гнева. Вот ведь какая история! Надо бы у начальства спросить, что тут скажет наука… Да не скажет она ничего! Быть такого не может. Так что лучше молчать, а то сам заплачешь и сгоришь, как солома.

– Все, товарищ командир! – радостно доложил запыхавшийся красноармеец. – Иконы все! Может быть, за одно, еще какой мусор спалим?

Боец был белобрыс и румян, в застиранной добела гимнастерке, с большими ушами и блестящим рядом крепких ровных зубов. На лице его сияла праздничная улыбка, в глазах плясали озорные чертята. Вот он, гражданин нового мира! Мира свободы, равенства, братства! Мира всеобщего счастья. Уж он-то при коммунизме наверняка поживет. А может быть, и ему, Ивану Краснову, такое выпадет счастье. Не зря же с германской войны сапогов не снимал! Ну, теперь не много осталось. Вон как новая жизнь наступает! Мелочи разные вредные, вроде таких вот монастырей, прибежища контры, за пару лет уничтожим. И станут люди свободны – никакой Бог не указ!

– Отставить, – негромко сказал командир. Без особой нужды он старался голос не повышать. Так получалось значительней. Да и знал он, что люди, стараясь услышать негромкую речь, сами заткнутся и напрягут все внимание. А крикунов все равно глоткой не пересилишь. На это есть револьвер. Пальнул в белый свет – вот тебе и вниманье, и уваженье, и пусть попробуют опять заорать!

– Отставить… Ты как ребенок, Трофим. Тебе бы только у огня поплясать. А после нас товарищи придут мастерские основывать, им чем топиться прикажешь? Из лесу дрова еще тащить нужно, а тут они под рукой. Вперед смотреть надо, товарищ!

– Дак… А тогда… – Трофим мялся, никак не решаясь спросить. Командир поощрительно кивнул головой – рожай, мол! – и тот выпалил наконец: – А чего ж мы тогда этот костер-то пожгли? Тоже дрова!

Краснов внутренне вздохнул с облегчением. Вопрос был нормальный, на него ответить не составляло труда. А то этот придурок Трофим иногда такое откалывал… Его куриным мозгам каждый начальник казался всезнающим, и порою он загонял командира просто в тупик. Чтобы не опозориться в глазах подчиненных, приходилось идти на такие хитрости и такое вранье, что у самого просто дух заходился. А как же иначе? Хорошо, весь отряд не намного умнее Трофимки. Однако Краснову часто казалось, что боец Цыкунов при его ответах частенько прячет улыбку. Грамотный, сволочь, книгочей городской… Надо от него при удобном случае избавляться. Да и от Трофима бы тоже. Не понимает, вахлак деревенский, о чем спрашивать можно, а о чем полезней молчать.

– Тоже дрова, говоришь? – командир прищурился, вынул цигарку. Тут же с горящею головней подскочил Мишаня, дал прикурить. Вот Мишаня – умница! Лишнего не сболтнет, всегда под рукой, расторопен. Видно, что умен, не глупей Цыкунова, однако же за спиной не хихикает. Далеко пойдет парень! Вот вернемся, надо отметить перед начальством.

– Дрова, да не те, – бойцы, услыхав разговор, подтянулись поближе, сгрудились рядом, заслонясь рукавами от жара костра. – Эти иконы, товарищи – идейно вредная вещь! Веками они человеку на душу давили, диктовали, как жить и что делать. На них слез и крови не меньше, чем на Деникине! А простой человек, вот те же сосновские, вреда их понять не хотят. Видали толпу вчера возле церкви? Кто нам «ура» закричал? Кто помог? Одни активисты, а их на все село пять человек. Да эти темные люди мигом всю церковную утварь по подпольям растащат, схоронят в клетях, а может, кое-что схоронили уже. Не хотят они на свободу. Любят свое ярмо. И наша задача их на свободу эту хоть волоком, но вести. И сметать на пути все, что свободе, равенству, братству мешает. Вот хоть эти иконы… А ты говоришь, те же дрова!

Бойцы рассмеялись, кто-то по-дружески пихнул Трофима под зад. Краснов оглянулся на Цыкунова. Тот улыбался вместе со всеми, но улыбка была какая-то грустная.