Читать книгу Тропинки первой любви - Николай Кузнецов - Страница 6

Это четвёртое лето в детдоме было особенно дождливое. Нас замучили, загоняли на прополку. Осот и пырей подавили все поля, и мы ничего не могли поделать. Не было тепла, всё вокруг промокло, на деревне не проехать – дороги развезло. В этом году на полях был неурожай, и весь детдом кинули на уборку колхозных полей. Мы не учились до 7 ноября и убирали лён. Воспитанники постарше дёргали лён, а девчонки за нами вязали и ставили его в сусла. В редкие минуты отдыха любил я залезть в лён подальше. Ляжешь, тебя не видно и ты никого не видишь. Чистый лён звенит бубенцами, голубые запоздалые цветочки очень красиво смотрятся в пшеничном, загорелом, поспевшем льне. Высоко в небе кружат коршуны, тело гудит от усталости. Как хорошо! Лён убрали быстро и нас начали водить на уборку колосков – это уже было легче. Идём по полю, растянувшись цепочкой, наклоняемся и кидаем в фартуки колоски, а их много оставалось после уборки. Шелушим рожь в ладошках, жуём. И так ходили по полям до первого снега – десятки центнеров хлеба сберегли товарищу Сталину! (так говорил Микрюков).

Пришла зима, начались занятия, я успевал – учился хорошо. Жигульская предложила нам с Таликом Нестеровым участвовать в драмкружке. Первая пьеса была про партизан. Я с Таликом играл в массовке и в первый раз не проронил ни слова. Мы «выслеживали и ловили» Вовку Жигульского. Он играл роль главного фрица – офицера. На нём была фуражка с яркой кокардой и настоящий военный комбинезон. Вовка был ослепителен, громко кричал по настоящему немецкому языку, был нагл и смел, «вешал партизанку» – мою симпатию Нину Суворову, стрелял из чёрного ручного пулемёта и «убил» нескольких детдомовцев. Зал негодовал от его злодеяний, и буря восторга поднялась, когда «немецкого офицера» поразила пуля нашего «партизана», и Вовка долго извивался, «умирая» на сцене.

Во второй пьесе я играл уже одну из основных ролей – завхоза детдома. Меня загримировали. Брови, борода из пакли, парусиновый костюм и фуражка, сапоги. Ко мне подбегает Нина Суворова – она «уборщица» детдома и жалуется:

– Товарищ завхоз! Последняя кочерга сломалась. Что делать? Мне нечем выгребать золу из печек. Напишите заявление директору детдома, чтобы он отпустил мне хотя бы одну новую кочергу.

Я отвечаю:

– Конечно! Вы правы. А почему только одну? Вам сколько комнат надо топить? Выпишем несколько, чтобы с одной кочергой не ходить по спальням.

Кричу громко «случайно пробегающему мимо» маленькому детдомовцу:

– Малыш, сюда! Спину!

Он подбегает и под смех зала подставляет, согнувшись, спину. Я достаю из портфеля бумагу, ручку, надеваю очки, строго смотрю в зал, и вслух начинаю «писать заявление» директору детдома:

– Прошу отпустить мне пять коче… рё.. Нет – нет! Коче… ры.. Нет – нет! Коче… ргов? Коче.. че.. рыжек? Коч..чч.. ерёг?

В орбиту моих страданий втягиваются «проходящие мимо» воспитатели, учителя. Каждый подсказывает своё решение. В зале хохот, когда все растерянно повторяют хором неуклюжее слово и не находят решения. Выручает всех опять «маленький детдомовец». По-моему, был успех.

Нина Суворова с пафосом читает Маяковского. Но вот на сцену выходит Вовка Жигульский. Прищуривается и, гордо вскинув голову, начинает:

– Старик! Я слышал много раз, что ты меня от смерти спас…

Зал замолкает, все вслушиваются – читает Вовка великолепно! Просят долго-долго ещё почитать и Вовка соглашается. Но это уже другой Вовка! Настоящий артист! Притихнув, погрустнев, он нежно смотрит на сидящих в первых рядах девчонок:

Девчонки тают от Вовкиного взгляда, заглядываются на него, а он опять становился независимым, сдержанным и холодным со всеми.

На уроках Ольга Федосеевна много нам читала Некрасова, Тургенева, Пушкина и Лермонтова, прививая любовь к русской литературе и русскому языку. Каждый ученик ежедневно читал вслух всему классу отмеченный ему учительницей абзац, а остальные следили за текстом – и это всем нравилось. На её уроках никто не шалил, даже мой друг Яшка.

Летом Шмаков со старшеклассниками значительно обновил спортплощадку перед детдомом. Сделали турники, городошную площадку и поставили длинную наклонную лестницу. Она опиралась на два гладких вертикальных столба, вкопанных в землю. Это сооружение особенно понравилось мне. По столбам забирались наверх, испытывая силу, гибкость и ловкость, т. к. без сноровки, чуть поднявшись, сразу скользишь и падаешь вниз. Притом это делают сразу двое. Это уже соревнование, кто быстрее долезет до верха. Ну, а мне полюбилось ещё больше подниматься к верху лестницы, перебирая руками перекладины и подтягивая своё тело. Доберёшься до самой вершины – высоко! Страшно вниз смотреть – метров семь! Около этой лестницы вечерами мы крутились, набираясь силы и ловкости. Это были первые задатки спорта, которому я уделил впоследствии полжизни!

Ну, а старшеклассники играли в городки, которые я очень тоже полюбил, повзрослев. А на двух турниках постоянно толпились подростки, подтягиваясь, кто больше и выполняя «склёпку». Девчонки же играли в свои неизменные «догоняжки», «классики», прятки и «карусели».

Вечерами зимой при свете шести керосиновых ламп в большом зале под гармошку проводились репетиции танцев. Усядемся с Таликом и Шуркой где – нибудь в тёмном углу и смотрим на принаряженных девчат и ребят. За окном метель глухо воет, а в зале тепло, уютно, светло. Бойкая, весёлая Ефимия Лукушина прихлопнет ладошками, призывая к тишине, обернётся к Мишке:

– Начинаем! Все готовы? Гармонист – русскую плясовую!

Растянет меха Мишка и польётся раздольная русская певучая мелодия. Впереди выступает чернобровая красивая Валька Цалко, за ней черноглазая красавица Нина Суворова и другие подруги. Притопнув сапожками, навстречу движутся ребята. Плавно и строго, затем весело и задорно идёт перепляс. Незаметно протекает время до самого построения на линейку. После отбоя подвинем все койки вплотную и шепчемся, обсуждая прошедший день и намечая планы на будущее.

В начале февраля 1949 года в детдоме произошли события, опять круто изменившие нашу судьбу. Директор всегда мелочно опекал каждого воспитанника (это я чувствовал по себе), но особенно туго приходилось его непосредственным подчинённым – учителям, воспитателям, рабочим кухни и двора. Дошла очередь и до нашей матери. Тёмной холодной ночью резко постучали в низкую дверь прачечной. На загнетке печки нашли излишний чёрный обмылок, пол литровую банку комбижира и детдомовскую скатерть на столе. Микрюков выгнал мать из детдома, самолично записав в трудовой книжке – «ЗА ВОРОВСТВО!», а заодно и нас с Шуркой.

Впоследствии, мать вырвала этот листок из трудовой книжки, чтобы не позориться, но это ей стоило почти четыре года стажа и ей пришлось уходить на пенсию значительно позже. Мать плакала навзрыд, кричала, валялась в ногах у директора, но он был неумолим. На следующий день Микрюков лично проследил, чтобы с нас сняли до исподнего всю детдомовскую одежду. Ему это явно доставляло удовольствие, как мы все трое плачем растоптанные, униженные и опозоренные.

Итак, мы сидели полуголые в комнате завхоза, рыдали и не знали, что дальше делать. Опять в нашей жизни наступила чёрная полоса.

Итак, нас выкинули из детдома! Мы сидели полуголые в комнатушке завхоза и ревели. Разгар холодной зимы, на улице метель и тридцатиградусный мороз. Что делать? Мама без работы.

И опять нас спасла моя любимая учительница Ольга Федосеевна. Узнав о нашем горе, она быстро договорилась с одной женщиной и выкупила у неё небольшую пустующую хатку, принадлежащую ей. Учительница приехала к нам на санях, укутала в старую доху и перевезла нас на другой берег реки. Сани остановились перед небольшим домиком (два окна в огород и одно на речку). Распахнулись скрипучие ворота из жердей, по глубокому снегу мы вошли в небольшие сенцы, открыли оббитую мохом и мешковиной дверь – две комнатушки. Еле видно от занесённых снегом окон, холодно. Ольга Федосеевна, прощаясь, сказала:

– Нюся, живите здесь. Хата теперь ваша! Как устроишься на работу – будешь потихоньку отдавать мне долг. Копила я деньги – думала себе дом купить, но пока подожду. Я одна, а у тебя дети! Поживу пока при школе – у меня там комната не хуже. А детям твоим, видно, придётся пропустить этот учебный год – как же без одежды и обуви? У меня больше денег нет, а то бы помогла. Ничего, всё обойдётся, думаю.

Мама плакала и пыталась целовать руки учительницы.

Итак, у нас теперь был свой дом. Хоть и небольшой, но свой! Мама вскоре нашла работу – её взяли поваром в больницу. Этот год мы не учились, но на следующий уже были в школе.