Читать книгу От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы - Николай Лейкин, Николай Александрович Лейкин - Страница 6

Рассказ

Мрачный, как туча, пришел часу во втором дня в свою лавку купец Логин Савельич Оглотков.

«Зверь зверем! Сейчас нас ругать будет!» – подумали про него приказчики, так как в этот день торговали плохо и в лавке, как на беду, не было в это время ни одного покупателя. Но хозяин молчал, сверх чаяния даже и в лавочную книгу не взглянул, а прямо направился в верхнюю лавку. «Или пьян, или какую-нибудь каверзу задумал сделать», – решили они про него и с недоумением прислушивались к его тяжеловесным шагам и глубоким вздохам, раздававшимся в верхней лавке.

Через четверть часа хозяин заглянул вниз и, обращаясь к «молодцам», сказал:

– Дошлите парнишку к соседу Степану Потапычу. Пусть сейчас ко мне придет. По очень-де нужному делу…

Приказчики ревностно встрепенулись и чуть не взашей погнали за соседом лавочного мальчика. Степан Потапыч не заставил себя долго ждать и через несколько минут уже подымался по лестнице в верхнюю лавку. Оглотков встретил его со скрещенными на груди руками и с поникшей головой.

– Степан Потапыч, друг ты мне или нет? – спросил он.

– Еще спрашивать! Что случилось? В чем дело? Только ежели насчет денег, так денег у меня нет, потому сейчас только по векселю три с половиной екатерины уплатил.

– Что деньги! Не в деньгах дело! Садись.

Купцы сели.

– С измалетства, еще, можно сказать, мальчишками, мы с тобой вместе росли, – начал Оглотков, – каверз друг другу не делали, издевки не творили… Так ведь?..

– Так! Это точно…

– Помнишь, когда ты банкрутиться задумал, так я и товар твой от кредиторов припрятал, а потом, когда дело на сделку пошло, все в целости возвратил и ни единой капли не стяжал. Помнишь?

– Помню и завсегда благодарю… Это точно, в несчастье помог. В чем же дело-то?

Оглотков развел руками и со вздохом произнес:

– А теперь, друг любезный, я сам впал в несчастие!..

– Это ничего. Коли с умом дело повести, так может и счастие выйти. Сколько должен…

– Друг, ты все насчет банкротства, но не в этом дело. У меня совсем другое несчастие. Помоги советом… Как тут быть? Ум хорошо, а два лучше… Ужасное несчастие! И не думал, и не гадал…

– Говори, говори!

– Так нельзя. Побожись прежде всего, что никому не скажешь… Потому тут позор. Узнают соседи – задразнят, и тогда проходу по рынку не будет.

– Ей-богу, никому не скажу…

– Перекрестись!

Степан Потапыч перекрестился и приготовился слушать.

– Приезжали тут как-то ко мне городовые покупатели… – начал было рассказ Оглотков, но тотчас же схватился за голову и воскликнул: – Нет, не могу, не могу! Взгляни на образ и скажи: «Будь я анафема, проклят, коли ежели скажу!..»

– Да, может быть, ты человека убил?

– Что ты! Что ты! Заверяю тебя, что, кроме моего позора, ни о чем не услышишь.

– Коли так, изволь: «Будь я анафема, проклят!» – пробормотал Степан Потапыч и взглянул на образ.

Оглотков обнял его и поцеловал.

– Теперь вижу, что ты мне друг, – сказал он. – Пойдем в трактир, там я тебе и расскажу, потому здесь нельзя: услышат молодцы, и тогда все пропало!

Приятели отправились в трактир. По дороге Степан Потапыч несколько раз приставал к Оглоткову насчет несчастия, но тот упорно молчал. Когда же они пришли и, засев в отдельную каморку, спросили себе чаю, Оглотков наклонился к самому уху Степана Потапыча и слезливо произнес:

– Сегодня мировой судья приговорил меня к семидневному содержанию при полиции.

– Врешь? За что? – воскликнул Степан Потапыч.

– За избиение и искровенение немца!

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Поздравляю! Ручку! Литки с тебя! Ставь графинчик!

– Степан Потапыч, да разве я за этим пригласил тебя? Клялся, божился, а теперь издеваться!

– Молчу, молчу! Говори…

Оглотков глубоко вздохнул.

– И ведь немец-то какой! – сказал он. – Самый что ни на есть ледящий и даже внимания не стоящий!

– Ледящий там или не ледящий, а говори по порядку, как дело-то было… – торопил его Степан Потапыч.

Оглотков махнул рукой.

– Да что, и говорить-то нечего! Пошел с городовыми покупателями в трактир запивать магарычи, а после очутились в Орфеуме. Сидим в беседке да попиваем… Ну, известно, выпивши… Вдруг откуда ни возьмись немец: подошел к нашему столу, по-немецки болтает и ну на нас смеяться. Мы ему ферфлюхтера послали, а он ругаться… Взорвало меня, знаешь, вскочил я с места да как звездану ему в ухо да в подмикитки, подмикитки! Товарищи, вместо того чтобы меня удерживать, фору кричать начали, а я рассвирепел да и искровенил его. Ну, известное дело, сейчас полиция, протокол… Пятьдесят рублей немецкой образине давали, чтоб дело покончить, – не взял! И вот сегодня – на семь дней при полиции… – закончил Оглотков и поник головой.

– Дело скверное, – произнес Степан Потапыч. – Так как же, садиться надо? Апелляцию в сторону? – спросил он.

– Какая тут апелляция! Дровокат говорит, что за этот приговор с руками ухватиться следует. Еще милость божия, что у мирового никого из моих знакомых не было, а то бы прошла молва, и тогда просто хоть в гроб ложись!

– Погоди, может быть, еще в газетах пропечатают.

Оглотков всплеснул руками.

– О боже мой! боже мой! За что такое несчастие! – воскликнул он. – Степан Потапыч! Друг! Я пригласил тебя для того, чтобы ты утешил меня, а ты дразнишь! Да и что тут интересного? Экая важность, что человек искровенил немца! А ты вот лучше измысли, как мне быть, чтобы об этом деле не узнали ни домашние, ни знакомые: потому завтра мне садиться следует. Узнает жена, молодцы, пойдет молва, и тогда по рынку проходу не будет… задразнят. Друг, посоветуй, что делать?

– Дело обширное. Коли так, требуй графинчик! Выпьем и тогда сообразим.

Через четверть часа купцы допивали графинчик и закусывали осетриной.

– Скажи домашним, что в Москву по делам едешь, а сам в часть садись. Это самое лучшее будет, – наставлял Степан Потапыч.

Оглотков развел руками.

– Нельзя, – проговорил он. – Во-первых, только три недели тому назад был в этой самой Москве, а во-вторых, там у меня женины родственники. Быть в Москве и не зайти к ним невозможно, а как я из части-то?..

– Ну, куда-нибудь в другой город…

– Тоже нельзя: приказчики догадаются, потому очень хорошо знают, что у меня по городам никаких дел нет. Да к тому же они и повестку от мирового видели, где явственно сказано: «По делу об оскорблении действием…» О господи, господи! Сказать разве, что у меня начинается оспа и отправиться будто бы в больницу…

– А навещать придут?

– Запретить. Объявить, что у меня самая злющая черная оспа. Или не сказать ли лучше, что у меня чума?..

– Посылки со съедобным посылать начнут. Да и что за радость болезнь на себя накликать? Чума! Разве ты лошадь?

– Что же делать-то? Что же делать-то? Степан Потапыч, решай! Ведь завтра садиться надо! – воскликнул Оглотков и чуть не плакал.

Степан Потапыч щипал бороду, чесал затылок и соображал. Вдруг лицо его просияло.

– Нашел! – проговорил он, ударяя себя рукой по лбу. – Нынче у нас Великий пост – прекрасно! Ты не говел еще?

– Нет. На Страстной неделе хотел…

– А коли не говел, так скажи всем, что едешь говеть в Новгород, в монастырь, и тогда преспокойно садись в часть.

– Вот так голова с мозгами! Друг, ты меня воскресил из мертвых! – воскликнул Оглотков и бросился на шею Степану Потапычу.

* * *

В тот же день вечером Логин Савельич Оглотков сидел в кругу своего семейства за чайным столом. Он был в халате, в туфлях, по-прежнему мрачен и тяжело вздыхал. Жена заваривала чай.

– Будешь перед чаем водку-то пить? – спросила она.

– С сегодняшнего дня ни водки, ни рыбы, ни даже и елея не вкушаю, – отвечал он. – Баста! Пора и о душе подумать. С завтрого по всей строгости говеть начинаю…

– С завтра? – удивилась жена. – Так что ж, тогда уж и нам говеть – по крайности все вкупе, за один скрип… Только я не знаю, как мы с Варенькиным платьем успеем, потому новое шить надо?..

– Это уж как хотите, это уж ваше дело, – говорил Логин Савельич. – Сходите завтра в лавку и выберите там, а приказчики отрежут. С завтрашнего дня я ни до чего житейского не касаюсь и еду в Новгород, в монастырь. Там и отговею…

– Как в Новгород? А мы-то как же?

– Вы здесь сподобитесь.

– Ну вот! Что на тебя за монастыри! – с неудовольствием сказала жена. – Будто не все равно, где не говеть, да говеть. Да и что за радость духовников своих менять? Духовников менять – все одно, что по разным верам толкаться…

Логин Савельич пристально посмотрел на нее и дрожащим голосом заговорил:

– Аграфена Гавриловна, ты ли это говоришь? От тебя ли это я слышу? Ты всегда была женщина богобоязненная и вдруг теперь кощунствуешь. Знаешь ли, что через эти самые слова ты сбираешь горящие уголья на свою голову? Разве можно так о святых обителях относиться?

– Да я что же?.. Я ничего… – начала было жена, но муж перебил ее и продолжал:

– Нет, постой, погоди. В монастыре ли говеть или в мире? Здесь соблазн, от слова лихого не убережешься, а там… там другое дело… там благодать! Там схимонах за каждый грех тебя отдельно отчитывает… по требнику… Видишь перед собой постный и согбенный лик и умиляешься, возносишься горе… О господи, господи! Муж за собой чувствует тяжкий грех, хочет замолить его, покаяться, – так и тут ему жена помехой!.. Правда есть сказано: неженивые да не женитеся.

– Логин Савельич, да когда же я?.. – слезливо воскликнула жена.

– Бог с тобой, Аграфена Гавриловна, бог с тобой! Муж тяжкий грех на душе чувствует, хочет покаяться, а она – на-поди! Да разве можно здесь тяжкий грех замолить? Я тебя спрашиваю: можно? К примеру, хочешь просвирку за свое здравие съесть, так тут перемешают ее, и ешь ты за чье-нибудь чужое спасенье, а не за свое… А там, по крайности, на нижней корке на просвире прописано и твое имя, и твоих чадов и домочадцев… Там до небес сердцем-то возносишься, горячей пищи не вкушаешь, плоть свою умерщвляешь, а здесь у тебя трактир под рукой… Господи боже мой! – и это жена, жена богобоязненная! – закончил Логин Савельич и умолк.

Аграфена Гавриловна окончательно расчувствовалась от слов своего мужа и даже прослезилась. Видя все это, маленький сынишка Оглоткова фыркнул и уткнулся носом в рукав своей рубахи.

– Вон, постреленок! Ты чего смеешься? – ни с того ни с сего крикнул на него Логин Савельич, но тотчас же спохватился и в прежнем тоне продолжал: – Ты там, как хочешь, думай, а я должен замолить свой тяжкий грех и потому поеду в Новгород. Мне уж и так в нощи видение было…

– Да поезжай, голубчик, Логин Савельич! Поезжай! Кто же тебя удерживает? – всхлипывала жена.

– Явился старец, сединами убеленный, и изрек: «Логин, возьми одр твой…»

– Не рассказывай, голубчик, не терзай моего сердца… – упрашивала его жена, но муж продолжал:

– Наутро я и свечи ставил, и молебен служил, но тяжкий грех все-таки гнетет.

– С Богом, голубчик, с Богом! Варенька вот пелену вышивать кончила, так и ее свези. Пусть в обители хранится… Хорошая гарусная пелена… – бормотала Аграфена Гавриловна и набожно крестилась.

Через десять минут семейство успокоилось и мирно пило чай. Аграфена Гавриловна лизала с ложечки мед и припоминала знакомых, кого помянуть за здравие, кого за упокой.

– Я полагаю, все это можно оставить и втуне… – говорил Логин Савельич. – Потому где мне обо всех упомнить? Мне впору только о своем грехе думать… потому там ведь не так, как здесь. Там утреннее бдение, часы, литургия, вечернее бдение, всенощное, да еще правила разные… Ну-ка, учти!..

– Все-таки Федора-то Леонтьича с семейством следовало бы помянуть… Отец ведь крестный Ванечкин…

– Ну его к богу! Шестой месяц семьдесят рублей должен и не отдает, а на три дня брал.

– А сестру Софью Савельевну?

– Эту бы и можно, да женщина-то она неосновательная! Неделю с ней в мире, а неделю в ссоре, – так что за радость?..

Спустя четверть часа семейство Оглотковых перебралось из столовой в спальную. На столе лежала пелена и бисерный колпачок под паникадило. Аграфена Гавриловна сбирала мужа в дорогу и доставала из комода белье.

– К причастному-то дню я положу тебе сорочку с вышитой грудью… – говорила она.

– Зачем? Ничего лишнего не надо! – крикнул Логин Савельич. – Коли человек кается, так должен быть в смирении, а не о наряде думать. Положи пару белья, полотенце, платки, а новый сюртук я на себя надену.

– Пирожков с грибками не испечь ли, пока кухарка-то спать не легла?

– Говорят тебе, что не токмо что масла, а и горячей пищи вкушать не буду!

Часу в двенадцатом Оглотков тяжело вздохнул и отправился в молодцовую. Молодцы повскакали с мест и начали запахивать халаты.

– Завтра я в лавку не приду, – сказал он им. – Я еду на неделю в новгородский монастырь и там говеть буду. Кузьма Федоров над вами старший остается. Слушаться его, не пьянствовать, со двора не ходить и по трактирам не шляться… Поняли?

– Поняли-с… – отвечали молодцы.

– А теперь простите меня, Христа ради, в чем согрешил перед вами или обидел вас…

Логин Савельич поклонился до земли.

– И нас простите… – заговорили молодцы и также поклонились.

Спустя еще полчаса Логин Савельич хотел уже ложиться спать, как вдруг за дверями спальной послышался чей-то кашель.

– Кто там? Войди! – крикнул он.

– Это я-с… – отвечал старший приказчик Кузьма Федоров и вошел в спальную. – Я к вам, Логин Савельич, можно сказать, с почтительною просьбою. У меня вот тут письмо к дяденьке и пять рублев, так как они, значит, в Новгороде проживают по своей старости, так ежели вам не в труд… Сделайте милость… свезите…

Оглоткова даже в жар кинуло.

– Да что я вам, почтальон достался или рассыльный? – крикнул он во все горло.

Приказчик юркнул за дверь.

– Ну, чего ты сердишься? Ложись спать и спи спокойно! – утешала его жена. – Завтра пораньше встать да послать за каретой… Мы тебя на железную-то дорогу всем семейством проводим…

– Господи! Только этого недоставало! – всплеснул руками Оглотков. – Да что я, на три года в Китай еду, что ли? Карету! Да что у нас, деньги-то бешеные? Это наказание!

– Молчу, молчу, не сердись только!

– Да нельзя не сердиться, матушка! Ты ведь сама знаешь, что дальние проводы – лишние слезы, а между тем провожать хочешь. Что же это и за говение для меня будет, коли ежели без лишений? Ведь я толком тебе говорил, что у меня тяжкий грех на душе и его как следует замолить надо.

– Замаливай, Господь с тобой! Я за твое здоровие калачиков по тюрьмам разнесу… Пусть молятся за тебя заключенные-то…

Жена не посмела его больше тревожить, укрылась халатом и умолкла.

* * *

Прошло уже несколько дней, как купец Оглотков сидел в части. Однажды поутру он вышел из арестантской комнаты и шел по коридору в сопровождении солдата, как вдруг сзади себя услышал следующий женский голос:

– Служивый, погоди маленько! Дай заключенному калачика подать!

Оглотков обернулся и остолбенел. Перед ним стояла жена и держала в руках калач. Сзади нее виднелся старший приказчик Кузьма Федоров с корзинкою, наполненною пирогами и сайками.

– Вы зачем здесь? – крикнул Оглотков после некоторого молчания и ринулся на них с кулаками.

Приказчик в недоумении попятился, а Аграфена Гавриловна уронила из рук калач и, как сноп, опустилась на близстоящую скамейку.

– Пожалуйте, господин купец, здесь драться не приказано. Идите, куда вам следовает, – проговорил солдат и схватил Оглоткова за рукав.