Читать книгу Голь перекатная. Картинки с натуры - Николай Лейкин, Николай Александрович Лейкин - Страница 14

В бане Чубыкин и Скосырев сидели долго. Они мылись, нежились на полке, хлестались вениками и даже успели кое-как выстирать свое грязное белье и опять полезли на полок. Было будничное утро, народу в бане было мало, и распоряжаться им собой было вполне свободно.

Когда они вышли из бани, у них нисколько не было денег. Последнюю копейку Чубыкин отдал старосте за сторожку, за что и был осыпан ругательствами старосты по случаю ничтожности платы.

– А еще белье свое стирали, черти! Нешто это у нас полагается? – закончил он.

– Ну, ты потише… Ты не очень… Ругаться-то и мы горазды… – огрызнулся на него Чубыкин и проскользнул в двери. – Ведь вот теперь самое прямое дело – опохмелиться малость, а у нас даже и на мерзавчика на двоих нет, – сказал он Скосыреву, выйдя на улицу.

– Бельишко спустить, да никто не купит. Сыро оно, – отвечал Скосырев. – Пожалуй, еще в подозрение попадем. Скажут: с чердака стащили. Но ведь у тебя, Пуд, отец есть в запасе.

– До отца-то когда еще дойдешь. А у меня сейчас щемит душу, и хмельная эта самая жаба вина просит. Надо пострелять. Иди по мелочным лавкам и проси. Я по одной стороне улицы, ты по другой, а потом сойдемся. Уж хоть бы гривенник покуда набрать.

Так они и сделали. Улица была пройдена. Но в мелочных лавках подавали определенно, только по копейке. Когда они посчитали собранное, у них оказалось тринадцать копеек. Тотчас же был куплен мерзавчик и немного хлеба. Мерзавчик был выпит пополам.

– Только разбередил утробу… – жаловался Чубыкин и отказался от хлеба. – Ешь, я не стану есть, не могу, – сказал он Скосыреву. – Меня теперь только бы разве на соленое да на кислое потянуло.

Скосырев предложил пройтись по лавкам еще раз по той же улице и пострелять, переменившись местами.

– Я по твоей стороне пойду, а ты по моей… – проговорил он. – Авось насбираем на второй пузырек.

Опять была пройдена улица.

– Сколько? – спрашивал Чубыкин. – У меня пять копеек.

– Ay меня четыре.

– Ну! Вот на пузырек и есть. Посуда имеется.

Опять выпили. Чубыкин повеселел. На вчерашние дрожжи хмель хорошо подействовал.

– Ну, теперь я к отцу, а ты ступай на кладбище, – сказал он Скосыреву.

– Да не стоит, Пуд Савельич, теперь ходить. Поздно. Я кладбищенский, я знаю. Лучше завтра утром в обедню. Только во время отпеваний на кладбищах хорошо и стреляется, а то игра не стоит свеч.

– Ага! Опять хочешь на чужое! Что я за банкир такой американский, что ты будешь около меня прихлебать! Ты сам старайся.

– Да уж только до завтра. А завтра я буду сам по себе.

– Ладно. Пойдем. Только кутья ты, так уж кутья и есть. Удивительно, как на чужое зариться любишь. Племя ваше такое, что у вас завидущие глаза.

– А хоть бы и так? – улыбнулся Скосырев. – Виноват я разве в этом? Разве я мог просить, чтоб меня родили в дворянстве? Никто в этом не волен. Кому какая звезда.

– Иди, иди… Что уж с тобой толковать. Только мы вот что сделаем. Дяде я своему дал слово, что уж не буду его больше срамить и просить в рынке по лавкам…

– Ну что слово! Какое тут слово! – засмеялся Скосырев. – Слово – воробей. Вылетело изо рта…

– Молчи, Серапион! Не смей говорить этого! Слово золоторотца твердо. Может быть, ваши лужские кадеты этого еще не знают, а наши шлиссельбургские Спиридоны повороты на этом держатся. Наше слово лучше векселя.

– Скажи, какой философ!

– Ну, ты не ругайся! Да и, кроме того, я должен слово держать. Дядя мой мне еще пригодится напредки. Ведь не в последний раз в Питере. Сграбастают меня, переправят в Шлюшин, так ведь и опять оттуда придется улизнуть в Питер. Опять к дяде. А уж ежели я его теперь надую, получивши откуп, то уж на будущий раз он мне не поверит и не даст откупа. Понял?

– Вот это верно. Вот это я понимаю. А то слово! – возразил Скосырев.

– Не смей, говорю, смеяться над словом! У Пуда Чубыкина оно есть!

И Чубыкин гордо ударил себя в грудь кулаком.

– Ну так вот, что мы сделаем, – продолжал он. – Сам я по лавкам просить больше не могу и буду держать свое обещание, а ты иди и стреляй. Сам же я в магазин к отцу. Это будет напротив рынка. Ходить будешь, так увидишь вывеску: «Фруктовый и колониальный магазин Савелия Чубыкина». Ты и посматривай потом, когда я выйду из него. Свой доход тебе уступаю, – прибавил он. – Ведь это мой приход-то, как говорится по-вашему, по-кутейнически.

– Ну, спасибо тебе… – поблагодарил Скосырев.

Они шли к рынку. Шли нога за ногу. От вчерашнего пьянства ноги были как поленья, плохо сгибались, и они еле шагали, умолкли и уж почти не разговаривали.

Наконец Скосырев сказал:

– Что зря-то идем? Шагаем попусту, без дела, словно господа на прогулке. А ведь у нас даже табаку нет, чтоб покурить. Мелочные же лавки направо и налево. Да и на булку с колбасой или с селедкой хорошо бы пособрать. Есть хочется. Давай заходить по торговлям, как в той улице. Я по той стороне, а ты по этой. Так и будем приближаться к рынку.

– Что дело, то дело, – согласился Чубыкин. – Стреляй.

И началось снова захождение в мелочные лавки.

Заходя в лавки, они не просили, а молча останавливались у дверей и протягивали руки, шевеля что-то губами. Лавочники, видя их характерные костюмы, знали уже, в чем дело, и тоже молча подавали, по заведенному обычаю, копейку.

Пройдя улицу, они опять сошлись и сосчитали деньги. У двоих оказалось семнадцать копеек. Они тотчас же купили в лавочке восьмушку табаку, им дали газетной бумаги, они скрутили по папироске и жадно начали курить, чуть не глотая табачный дым.

– Добр русский православный народ! – со вздохом сказал Скосырев. – Ведь вот и опохмелились благодаря добрым людям, и табаком запаслись, и на булку есть.

– Как птицы небесные мы… – согласился Чубыкин.

– Именно птицы небесные. Ведь не сеем, не жнем… а питаемся.

Они купили булку, кусок соленой колбасы, поделились и на ходу стали есть.