Читать книгу Тщеславие и жадность. Две повести - Николай Лейкин, Николай Александрович Лейкин - Страница 12

Полковник Алтунский осматривал со всех сторон большой письменный стол Подпругина, стоявший посреди кабинета, и, видимо, что-то искал.

– Ты чего там, Максим Иваныч? – спросил Подпругин.

– Сигары ищу.

– Сейчас я тебе дам сигарку, – сказал Подпругин, звякнул ключами и стал отворять ящик письменного стола.

– Зачем же ты это прятать стал? Что за манера! – проговорил Алтунский.

– Очень уж много ты к себе таскать стал, говорю прямо. Вчера пол-ящика уволок.

– Уж и пол-ящика! Взял пять-шесть штук, потому что у меня гости были.

– Заговаривай зубы-то! Штук двадцать отворотил. Вот тебе сигара.

Подпругин подал сигару. Алтунский посмотрел на него и пожал плечами.

– Удивляюсь! – сказал он. – Где так все нипочем, а тут сигар жаль.

– Да ведь они по сорок копеек штука…

– Знаешь, ведь это мужицкая манера, и от нее надо отвыкать. Уж ежели ты держишь себя джентльменом, то должен быть во всем джентльмен. И кому жалеешь? Ветерану турецкой войны жалеешь, израненному служаке. А еще патриот!

– Да ведь ты, Максим Иваныч, своим гостям вчера утащил.

– Брось. Противно даже разговаривать о твоем сквалыжничестве. Я тебя на точку ставлю, можно сказать, воспитываю, а ты…

– Для тебя я всегда рад, а другим зачем же?.. Поговорим о деле. Присядь.

Подпругин пригласил Алтунского сесть.

– Не хочется с тобой даже и заниматься – вот до чего противно, – проговорил Алтунский, попыхивая дорогой сигарой, но сел и спросил: – Что такое еще?

– Ежели я пару банковых жидов приглашу на журфиксы? Тоже ведь тузы. Гаусланда и Либавского?

– Мне-то что! Пусть от вестфальской ветчины у закуски сторонятся.

– Нет, это не такие. Эти все едят и пьют. Линкенштейн вон на венчании у дочери Колосьева в русской церкви был.

– Твое дело.

– Я тебя спрашиваю. Как посоветуешь? Подойдут ли они под масть к моим гостям?

– Да позови вот Линкенштейна-то на пробу. А того погоди. Надо посмотреть, что из этого выйдет.

– Ну ладно.

Вошел камердинер и доложил, что барыня вставши и в столовой дожидаются.

– Пойдем к жене. Там и поговорим, – пригласил Подпругин Алтунского, и они отправились.

Они прошли две гостиные – одну меблированную во вкусе ампир, с мебелью жакобс, а другую – в современном вкусе, поражающую пестротой и разношерстностью мебели, перешли галерею с картинами на стенах и вступили в столовую. Столовая была большая, вся из резного дуба, с живописными плафонами на мифологические сюжеты. За маленьким закусочным столом, стоявшим в стороне от обеденного стола, сидела около серебряного самовара Ольга Савишна Подпругина. Она была в пестром шалевом капоте и несколько припудрена.

Алтунский подошел к ней, пожал руку и спросил:

– Хорошо ли почивали?

– Под утро – да. А с вечера я всегда долго не могу заснуть. Все читала, – отвечала Ольга Савишна.

Подпругин сказал только:

– Здравствуй, – и сел к столу. – Ну-с, журфикс – решенное дело… Вчера в клубе я таких тузов наприглашал, что первый сорт. Сегодня тоже заеду в два-три места. Завезу карточку и баронессе фон Дорф. А ты сама поезжай к ней и проси во вторник, – проговорил он жене.

– Хорошо, но не знаю, поедет ли… Вдова… Вдовы вообще…

– А вот ты ей свезешь на приют ее сотняжку – она и поедет.

– За сто рублей гостью-то покупаешь? – улыбнулся Алтунский.

– Не покупаю, а связь завожу… Связь это. И наконец, должна же и жена жертвовать, ежели в том же комитете состоит. Потом к Белослоновой… – продолжал Подпругин. – Этой я тоже карточку завезу. Ей и мужу. Мужа ее я вчера не видал в клубе. Не был он.

– Он в Английском был, наверное. Вчера в Английском клубе обед был, – заметил Алтунский.

Ольга Савишна подала мужу стакан чаю и спросила Алтунского:

– А вам, Максим Иваныч, прикажете?

– Пил, матушка-барыня, у себя пил. Мерсикаю.

– Выпей, авось не разорвет, – сказал Подпругин.

– Зачем же без нужды жидкость в себя вливать? Ты уж и Белослоновой пошли с женой сотню рублей.

– Не нужно. Белослонова в том же комитете, где и баронесса. Баронесса – председательница, я ей и посылаю. Впрочем, Белослоновой-то ты все-таки скажи, что, мол, так и так – сейчас передала Анне Львовне сотняжку…

– А к генеральше Полоутинской не заезжать? Она тоже в комитете, – задала вопрос Ольга Савишна.

– Очень бы приятно и Полоутинскую пригласить, но вот беда – я с ее мужем не знаком, а без мужа она не поедет, – ответил Подпругин. – Разве поехать и представиться? – спросил он Алтунского.

– Что ты, что ты! Ведь это же будет смешно. С какой же ты стати будешь дурака ломать! – отвечал Алтунский. – Вдруг приедет: «Позвольте познакомиться», и сейчас же: «Пожалуйте к нам по вторникам».

– Да, действительно… Это я не сообразил. Не модель, – согласился Подпругин и сказал: – Ну, довольно и баронессы с Белослоновой. Так вот, съезди, – прибавил он, обратясь к жене. – Ну, и я сейчас поеду кой к кому.

Он позвонил и сказал вошедшему лакею:

– Одиночку в сани вели мне закладывать, да скажи Илье, чтобы он приготовил мне одеваться. Ах да… Вот еще кого пригласить надо: доктора Кукумищева. Это тоже большой человек, – вспомнил Подпругин, поднимаясь со стула, подошел к камину и, указывая на громадные бронзовые канделябры, стоящие на камине, сказал: – А вот, где я ни бывал, нигде не видал такой бронзы, как у меня. Этими канделябрами кому угодно нос утереть можно. И насчет часов ежели, которые в большой гостиной. Максим Иваныч, правильно я?

– Верно, верно. Только зачем это говорить? Знай про себя, – отвечал Алтунский.

– Чудак-человек, не дашь мне и похвалить свои вещи.

– На деньги все можно купить.

– Сам ведь я покупал вот эти канделябры. Ты похвали мой вкус. И десертным сервизом можем кому угодно нос утереть. Шутка ли, на двадцать четыре персоны и каждая тарелка на особый манер от руки расписана!

– Брось ты тщеславие! Зачем такой тон!

– Да ведь я при своих. При тебе и при жене.

– И при нас не надо. Знай про себя…

Показался опять лакей.

– В контору вас просят. Господин бухгалтер прислали, – доложил он.

– Скажи, что, как оденусь, приду.

Подпругин, попыхивая сигарой, с гордостью взглянул на расставленное на полках старинное массивное серебро, пощелкал какой-то жбан пальцами и медленно стал удаляться из столовой.