Читать книгу Рано иль поздно - Николай Николаевич Наседкин - Страница 6

1

Гроссман, Иосиф Давидович, был старый еврей.

Он сам так себя называл с недавнего времени: «Я, – взялся говорить-приговаривать, – старый еврей…» И добавлял что-нибудь вроде: «Меня за мякину не проведёшь!..»

Вот и на этого странного парня Иосиф Давидович сразу же обратил внимание, заприметил его. Так, по крайней мере, он потом своей Свете-рыбке говорил-утверждал:

– Слушай сюда! Помнишь, как я тебе в первый же его приход сказал: «Это довольно интересно!», – помнишь? Меня, старого еврея, на прикиде не проведёшь!..

А прикид парня действительно заведению Иосифа Давидовича соответствовал мало. Да что там мало – совсем не соответствовал! «Золотая рыбка» – один из самых классных и дорогих баров-кафе в Баранове. Сюда заглядывают большие люди, настоящие гроссманы,[4] многие из них даже и подкатывают к самому входу на «мерседесах» да «тойотах» прямо по тротуару – на гибдэдэшников (или как там сейчас этих гаишников обзывают?) плюют-поплёвывают. Вот какие клиенты у Иосифа Давидовича!

А этот…

У него даже сумочки-кошелька не имелось, навроде прежнего дамского ридикюля, в каком каждый уважаемый человек нынче свои повседневные капиталы носит. Да какой там кошелёк-сумочка! Одет почти как бомж-бродяга. Мороз ударил градусов под двадцать в этот день – да, да, как раз католическое Рождество было, это Иосиф Давидович хорошо запомнил. Сам он, правда, православный, но именно на 25 декабря такой небывало сильный в эту зиму, запоминающийся мороз придавил, да к тому ж была пятница, канун дня отдыха, – а Иосиф Давидович еврейскую субботу в память предков соблюдал-чтил свято. Однажды, правда, нарушил он святую субботу, согрешил, но – дело того стоило: за одну ту субботу Иосиф Давидович сумел-умудрился нужный куш сорвать и жизнь-судьбу свою кардинально поправить. Так что прости, Господь Вседержитель, но как раз грех бы случился-произошёл, если бы Иосиф Давидович тогда свой шанс упустил…

Так вот, мороз приличный, а на парне этом куртчонка на рыбьем меху и чёрная кепочка суконная – такие совсем молодые пацаны, в основном студенты-школьники всякие носят. Полоска у кепочки с боков и сзади, вроде манжета – отвернул бедолага, прикрыл наполовину уши, а мочки, видно, чуть не отвалились: кинулся их сразу оттирать. А руки-то, руки! Красно-сизые, скрюченные – перчаток-то и в помине нет. Шарф, правда, на шее имелся да вполне приличный – цвета масла сливочного, почти белый, пушистый. Вязали, сразу видно, любящие женские ручки. Иосифу Давидовичу такие-подобные шарфы первая жена, Роза-покойница, вязала – последний вот сейчас и донашивает. Может, из-за шарфа-то Иосиф Давидович и не погнал странного посетителя, а – мог бы, мог. Ну, не погнать, а намекнуть толсто: мол-дескать, зачем вам, молодой человек, иметь свои неприятности? Вон через дорогу, на Кооперативной, в подвале имеется пивной бар-забегаловка – вот там и пиво для вас есть дешёвое, и рыба-скумбрия пиву под стать порционными кусками. А здесь, в «Золотой рыбке», самое скромное пиво – 12 рэ за масенькую бутылочку или половина бакса, если на валюту-зелень…

Но нет, не сказал, не намекнул Иосиф Давидович и нукеру мордатому своему, вышибале-секьюрити подмигивать не стал на странного посетителя. И шарф тут свою роль сыграл, конечно, и, как уже говорилось, нюх-чутьё Иосифа Давидовича сработал, да и – вот бывает же! – чем-то глянулся этот странный зачуханный барановский парень старому еврею, несмотря на свою суконную кепочку, простылую куртку-неаляску, позорные брюки с пузырями на коленях и стоптанные сапоги. Возраст, что ли? Да не Иосифа Давидовича – парня. Ему даже кустистая мужицкая борода лет не добавила – тридцать пять всего, не больше. У Иосифа Давидовича сейчас бы старший сын, Веня, примерно таким был – если бы родился тогда, в 1963-м…

Парень вошёл скромно, робко, как показалось Иосифу Давидовичу. Да, вот ещё странность-то: очки на нём тёмные были – он их, отвернувшись, протёр концом шарфика, а уж потом уши растирать-отогревать взялся и публику почтенную оглядывать. Впрочем, публики ещё мало собралось – из шести столиков только два были заняты: за одним католики гуляли-праздновали, всё радовались-обсуждали, как впервые после войны в их костёле подремонтированном рождественская служба прошла-состоялась. Ещё за одним столиком, пожалуй, самые дорогие из дорогих гости сидели-оттягивались: Бай и Боров со своими гёрлами – решили-вздумали осчастливить Иосифа Давидовича, принять его угощение «жидовское».

Это, конечно, Боров – хам, свинья барановская, гой вонючий! – позволяет себе, когда нажрётся дармовой водки, «жидом» Иосифа Давидовича обзывать-клеймить. Правда, Иосиф Давидович каждый раз с достоинством одёргивает хама: «Какое глупство! Вы меня вполне обижаете!..» Да разве ж таким бандитам да ещё пьяным повозражаешь? Тут же за наган-пушку хватается, желваками играть начинает… Свинья антисемитская!

Да, вот ещё почему Иосиф Давидович первое посещение того странного парня запомнил-зафиксировал – Бай с Боровом в тот вечер наведались. Они даже и не за получкой приходили, а разговор крупный до Иосифа Давидовича имели. А известно, какой разговор у бандитов-рэкетиров с бедным старым евреем – опять дань повысили. Да ещё и обрадовали чуть не до инфаркта: отныне брать будут только валютой-зеленью – капустой по-ихнему. Надоело им, видите ли, терять своё на инфляции. У Иосифа Давидовича даже нога увечная-больная заныла-застонала – он сам порой горько пошучивал: мол-дескать, от горя да от страха душа его в левую пятку убегает и там, в больной ноге, скорбит-плачется. Горько стало Иосифу Давидовичу, а – куда ж деться? Но и так сразу, в единый момент разве ж можно с родными деньгами расстаться?! Успел Иосиф Давидович сообразить, заплакался: мол-дескать, долларов в наличности нет, а тут Новогодье, Рождество, в  банках сплошные каникулы… Дали бандюги срок две недели, наугощались в тот вечер всласть, до отрыжки за счёт бедного Иосифа Давидовича. И куда в этого хилого Борова-подсвинка столько дармовой-халявной водки влезает?

Одним словом, огорчённым был в тот вечер Иосиф Давидович. Очень огорчённым. Но виду старался не показывать. Выходил то и дело в зальчик, самолично, хромая к входу, встречал больших гостей, приглашал-улыбался. Парня в кепоне, правда, хотя и не погнал сразу, но и приветствовать, конечно, не стал. Тот пробрался-приблизился к стойке, сел на крайний вертящийся стул-табурет, сгорбился ещё больше, кепчонку на коленях пристроил, руку правую к груди приложил, начал кланяться-кивать Свете-рыбке, извиняться, за что-то благодарить:

– Здравствуйте! Извините! С праздником вас! Спасибо!..

Светик хмыкнула, смерила странного гостя взглядом русалочьим:

– Пожалуйста! И вас с праздником! Что пить-есть будем?

Последнее она уже с явной издёвочкой молвила, рукой белой на полки буфетные указала. А там – «Белая лошадь», «Камю», «Мартини», «Бавария»…

– Спасибо, спасибо! – как китайский болванчик закивал-закланялся парень, руку к сердцу заприкладывал. – Извините! Мне, пожалуйста, белый мартини и орешки.

Света-рыбонька на него прищурилась, а посетитель вдруг добавил:

– Извините, только мартини обязательно из холодильника и со льдом, а орешки, пожалуйста, все, какие у вас есть – фисташки там, кешью, миндаль…

– Есть у нас и миндаль, и фисташки, и даже фундук, – ответила Света-рыбка многозначительно, – только, может, если деньги есть, вам сначала согреться чем-нибудь крепким? А то ведь от мартини со льдом совсем простынете.

– Спасибо, спасибо!  – закивал странный парень. – И, правда, коньячку мне сто пятьдесят плесните… Извините! Ещё бутерброд дайте, с сёмгой…

Про деньги мимо ушей пропустил, словно не слышал. Светик-рыбонька на Иосифа Давидовича глянула вопросительно, тот, помедлив секунду, головой кивнул: негоже в праздник скандал затевать, да и парень наглецом-халявщиком не смотрится – больно робок. Впрочем, в случае чего и шарф забрать-отобрать можно: шарф у парня стоящий – вещь.

Выпил борода и коньяк заморский, и вермут заокеанский, бутербродом-орешками закусил и ещё кофе-эспрессо заказал-потребовал. А потом счёт попросил – уже взбодрённый, раскрасневшийся, почти не горбится, бороду оглаживает, непроницаемыми очками поблёскивает… Ну, ни дать, ни взять – купчина-богатей погулял-попраздновал. Света-рыбка потюкала маникюрчиком по клавишам кассы, чек на стойку выложила – 164 рубля 50 копеек!

Для какого-нибудь Бая или Борова, конечно, тьфу – восемь баксов-долларов всего лишь, но для этого бедолаги наверняка – половина его зарплаты, если он ещё её получает. Парень склонился, очки на мгновение с глаз сдвинул, глянул, языком поцокал, покопался во внутреннем кармане своей бомжовой куртки, выудил две бумажки сторублёвых – новёхоньких, хрустящих, даже пополам не согнутых – и Свете-рыбке протянул. Та, откровенно не стесняясь, к светильнику у кассы приложила по очереди обе купюры-ассигнации, изучила, потом каждую согнула, пальчик послюнявила и на сгибе прочность краски проверила, хмыкнула-гмыкнула и отсчитала сдачу – три десятки бумажками, а пятёрку и ещё полтинник – металлическими.

И что же делает борода в очках? Берёт одну купюру мятую и в карман прячет-складывает, а остальные двадцать пять с половиной воистину купецким жестом обратно отодвигает – на чай, мол. Потом раз десять – не меньше – свои «спасибо» и «извините» пробормотал, покланялся и ушёл-исчез. Иосиф Давидович тут же, не медля и самолично, сторублёвки эти две проверил-просмотрел и отдельно от прочих спрятал-положил.

Мало ли чего!

* * *

 На следующий день Иосиф Давидович отдыхал-субботничал.

Однако ж ещё с вечера он дал Светлане-рыбке наказ и утром наставление повторил: если парень с бородой появится и опять странно рассчитается – не смешивать его деньги с остальными, доставить целыми и несмятыми домой.

Весь день Иосиф Давидович, как и всегда по субботам, кейфовал на диване, смотрел по видику американские фильмы, пил чай и грыз фисташки. Уж как хотел вечером позвонить-звякнуть в «Золотую рыбку», ублажить любопытство, но удержал себя, не осквернил субботу. Зато, едва впустив домой за двойные броневые двери жену-рыбку, тут же, даже не дав ей раздеться, потребовал отчёта. Да, чутьё его не обмануло: бородач объявился снова около восьми вечера, сел за тот же угол стойки, заказал коньяк, маслины, пива две бутылочки с креветками. Был он в этот раз как-то развязнее, что ли, начал знакомиться с барменшей, уверять-хихикать, будто где-то её раньше видел-встречал, взялся комплименты ей отпускать и стихи даже читал. А зовут его Иваном…

– Какое глупство! – прервал Иосиф Давидович раскрасневшуюся супружницу. – Меня совсем не волнует этих глупостей! Ты про деньги говори…

И действительно, уж к кому, к кому, а к этому Ивану в кепке Свету-рыбоньку ревновать даже смешно: для неё бедный мужчина – не мужчина, пусть он хоть Арнольд Шварценеггер, Леонардо Ди Каприо или даже сам Филипп Киркоров. Для мадам Гроссман-два главное достоинство мужика заключалось не в лице, не в бицепсах и даже, пардон, не в штанах, а – в кошельке. Это старый Гроссман преотлично знал, потому и напомнил-поторопил про деньги.

Деньги? Тут и Света-рыбка встрепенулась: да, да, опять вытащил из кармана две сотенных хрустящих бумажки, небрежно бросил на стойку и на этот раз от всей сдачи – в шестнадцать рубчиков – барски отказался. Странно всё это…

Очень странно!

* * *

И на следующий вечер повторилось то же самое.

И на послеследующий, и на послепослеследующий…

Странный этот Иван приходил, отдыхал-угощался часик-полтора, расплачивался каждый раз двумя новенькими до неприличия сотенными и, пылко поблагодарив не однажды барменшу, оставлял сдачу на чай.

И вот ещё какая подозрительная странность в этом парне обнаружилась – парик! Ещё в первый же вечер Иосиф Давидович заприметил: странно он как-то уши растирает – не ладонями, а кончиками пальцев. И кепку всегда осторожно, бережно, чересчур уж аккуратно снимает. Пригляделся Иосиф Давидович – ба, паричок! Уж в париках-то он, старый еврей, кой-чего понимал – сам несколько лет носит, с тех пор, как после смерти-кончины первой жены Розы снова женихом себя почувствовал…

Да-а-а, этому странному парню есть что-то скрывать или от кого-то скрываться. И борода у него, видно, свежая, недавняя, а то, может, и тоже фальшивая?..

Наконец, 30-го декабря, в предновогодний вечер, Иосиф Давидович порешил, что с этим раздражающе-таинственным делом надо кончать. Он, как только Иван объявился  на пороге и очки свои протёр, подошёл, солидно прихрамывая, к гостю, представился, что как это он и есть хозяин «Золотой рыбки», а потом внушительно произнёс-предложил:

– Я имею вам сказать пару слов… Прошу вас до себе в компанию!

Парень схватился за сердце, с жаром начал прикланиваться, «спасибо-извините» надоедливо частить. В своём кабинете-офисе в глубинах «Рыбки» Иосиф Давидович выставил на стол коньяк, разлил по хрустальным напёрсткам и, когда выпили за первоначальное знакомство, – взялся тянуть кота за хвост: мол-дескать, когда человек богатый, уважаемый, у него и деньги соответственно крупные и новые – прямо из банка… А вот если человек одет скромно, очень скромно, чересчур скромно, то откуда ж у него могут взяться новые крупные деньги?..

– Извините! Вы хотите спросить, уважаемый Иосиф Давидович, – перебил гость, прикладывая руку к груди, – не сам ли я печатаю эти деньги?

А улыбка странная, да и взгляд за тёмными стёклами вроде усмешливый… Или это мнится Иосифу Давидовичу? Однако ж нечего позволять каждому… странному проходимцу над старым уважаемым евреем надсмехаться. Иосиф Давидович построжел, губы поджал.

– Какое глупство! Я не хотел спрашивать, кто их печатает, я хотел спрашивать – почему они такие новые?

– Потому, извините, дорогой Иосиф Давидович, что именно я сам их и печатаю, – спокойно, уже с откровенной усмешечкой ответил гость.

– Вы с ума слетели! – даже привскочил на кресле Иосиф Давидович. – Как можно понять такие слова? Зачем вы такое говорите?! Это же – тюрьма!..

– Да никакой, извините, тюрьмы, Иосиф вы мой Давидович, успокойтесь, пожалуйста, – проговорил уверенно Иван, похлопал по дрожащей горячей руке хозяина «Золотой рыбки» своей холодной рукой и вполголоса, почти шёпотом добавил. – Извините, но смею догадываться, что вы уже проверили мои сотенные в банке – ну, проверили ведь? И убедились, что отличить их от настоящих нельзя. Не-воз-мож-но!

Иосиф Давидович действительно носил первые же четыре подозрительные сторублёвки в «Кредитсоцбанк» к Марку Соломоновичу, попросил проверить на фальшивость потщательнее. Старый друг-товарищ успокоил: деньги настоящие – не обманули Иосифа Давидовича клиенты-алкоголики… Но ведь он, Иосиф Давидович, всем своим нутром старого еврея чуял – дело тут нечисто. И вот, пожалуйста, это довольно интересно: сидит человек в нищем прикиде, с накладными волосами и в шпионских очках, спокойненько глотает коньяк по триста рэ за бутылку и сообщает-уверяет вполне серьёзно, будто он, прости Господь Вседержитель, – фальшивомонетчик.

У Иосифа Давидовича подмышки и лысина под париком обильно вспотели, по увечной ноге зудливые мурашки поползли. А Иван этот перегнулся через стол, голос заговорщицки понизил и сказал почему-то как бы по-одесски:

– Извините! Я имею до вас интерес, Иосиф Давидович, чтобы вы стали моим компаньоном…

2

Это наступал его год, Лохова. Год Кролика.

Двенадцать лет назад он в  свой год женился – и был же счастлив с Аней, девять лет жили во взаимной любви, дружно и ласково. Правда, детей им Бог не дал, ну так не одни они такие на свете, сейчас много бездетных пар…

Да и будь ребёнок, Иван предполагал, катастрофа ещё раньше бы их семью развалила-уничтожила: попробуй сейчас вырастить хоть одного наследника, прокорми-одень его – вывернуться наизнанку надо. А выворачиваться, иначе говоря, – деньгу зашибать, Лохов, увы, умел не очень-то. Нет, правду говорят: и фамилия, и имя, и даже отчество определяют судьбу человека. Ну, разве может быть богатым и удачливым индивидуй с ФИО Лохов Иван Иванович? Это ж нарочно не придумаешь! Иван ещё с юности, увлекаясь филологией, выяснил подоплёку своей дурацкой фамилии: лох он и есть лох – мужик, крестьянин наивный и лопоухий. Простодушных лохов все кому ни лень общипывают, каждый встречный-поперечный облапошить за свою прямую обязанность считает. Да и вообще лохам в жизни не везёт. Бедный Лохов по себе это преотличнейше знал.

Но он и знал-верил, что бывал и ещё будет, должен быть и на его улице пусть и редкий, но праздник. И связано это, как ни смейся, с астрологией. Да, именно каждый очередной год Кролика, под лопоухой тенью которого удосужило Ивана родиться, уже дважды круто и именно в лучшую – праздничную – сторону менял жизнь-судьбу Лохова. В 1975-м мать его с отцом развелась и перебралась вместе с ним, Ваней, из деревни вот сюда, в большой город, областной центр. Конечно, развод вроде бы дело не очень празднично-весёлое, но отец к тому времени уже совсем пропащим алкашом стал, бил их с матерью смертным боем…

Но даже и не это – освобождение от папаши – главное. Главный праздник в том, что здесь, в городе, Иван начал учиться в большой школе по полной программе, изучать иностранный язык-дойч, встретился с Аллой Семёновной, учительницей русского языка и литературы, которая раскрыла перед ним такой мир, такой необъятный мир… Если б не Алла Семёновна, Иван никогда бы не решился попробовать сочинять стихи, не поступил бы на филфак пединститута, не замахнулся бы на аспирантуру…

Правда, потом наступила-грянула та, первая, катастрофа в 1984-м, крысином, году. Умерла мама, скоропостижно, от инфаркта. А вскоре и, что называется, накрылась аспирантура. С аспирантурой, впрочем, может быть, в чём-то и он сам виноват – на рожон полез. Заявил тему выстраданную – «Мелодия патриотизма в современной русской поэзии», но на кафедре руководству она чем-то не понравилась, не глянулась. Тогда Лохов новую тему предложил – «Пастернак и Бродский: перекрёстные мотивы в творчестве». Это вообще посчитали демонстрацией, чуть ли не диссидентским бунтом, обсудили недостойное его поведение на комсомольском собрании факультета, объявили строгача с занесением и чуть вообще не вышибли из института, но пожалели, учли отличную учёбу и разрешили-таки сдавать госэкзамен и защищать диплом. Пришлось, разумеется, тему и диплома срочно менять: он собирался по Николаю Рубцову писать, а ему ультимативно предложили – только о ком-нибудь из наших, чернозёмно-барановских поэтов. Какой-то местечковый патриотизм, ей-Богу!..

Ну, ладно, защитился по Баратынскому, в армии год отслужил, в школе начал преподавать русский и литературу. Встретил как-то свою институтскую профессоршу, Ларису Васильевну, она потревожила рану: не надумал ли в аспирантуру всё же поступать? Лохов горько усмехнулся: про Баратынского уже всё писано-переписано, а свой Рубцов в наших барановских палестинах что-то всё не народится, не появится никак…

Так и жил потихоньку: школьникам-акселератам пытался любовь к поэзии привить, получал свою учительскую зарплатишку, сочинял стихи, которые изредка по чайной ложке печатали в «Комсомольском вымпеле», по вечерам сидел дома за книгами, ученическими тетрадками да над чистым листом бумаги, вздрагивая от пьяных дебошей соседей за стеной. Но это терпимо, главное, что комната своя в коммуналке была-имелась. Правда, порядочную девушку в такое убогое жилище не пригласить. Впрочем, и непорядочных Лохов тоже приглашать не умел. Он вообще в отношениях с женщинами был лох лохом. Он так и собирался жить-тянуть свой век холостяком до гробовой доски.

В одиночестве…

* * *

Но тут подступил-грянул очередной год Кролика – 1987-й.

И жизнь Лохова опять кардинально перевернулась к плюсу. Он встретил Аню и вышла наконец-то первая книжечка его стихов.

Встреча с Аней, как это всегда и бывает, произошла случайно. Пошёл Иван в Рождественский праздник на очередной вернисаж под названием «Художники из подвала» в областную картинную галерею. Уже скрипела-разворачивалась пресловутая перестройка-катастройка, на волне которой и всплыли из своего подвала эти «подпольные» художники. Лохов терпеть не мог подобные псевдоавангардные штучки-дрючки, особенно в провинциально-чернозёмном исполнении. И действительно, зрелище представилось в основном убогое: винегрет из дурного подражания Кандинскому, Фальку, Шагалу, позднему Пикассо и чёрт ещё знает кому. Иван уже совсем было пожалел, что в очередной раз обманулся в ожиданиях и только зря потерял время…

Как вдруг он увидел несколько празднично-светлых полотен-окошек в живой настоящий мир: берёзы в яркой шумной зелени… заснеженные ели и сосны… золотые маковки церкви… узнаваемые неожиданной красотой уголки родного города… Причём, как и должно быть при соприкосновении с талантливой – от сердца – живописью, к каждой картине хотелось возвращаться вновь и вновь – и не для того, чтобы разгадывать её как ребус, а чтобы ещё раз всмотреться, удивиться красоте окружающей повседневной действительности, которую в полусне тусклой жизни и замечать перестал; удивиться дару художника, порадоваться за него. И – за себя, что встретил такого мастера, почувствовать-ощутить праздничное настроение в себе…