Читать книгу Жизнь для вечности - Николай Пестов - Страница 6

Оканчивая десятый класс, Колюша по заданию школы написал сочинение «Памятный день в моей жизни», касающееся нашей семейной хроники. Это сочинение написано живым языком и характеризует остроумие и наблюдательность Колюши. Оно не лишено вместе с тем и здоровой философии. Все это делает интересной эту работу Колюши, которому тогда только что исполнилось семнадцать лет.

«Памятный день в моей жизни.

Трудно написать сочинение, а найти тему еще труднее. Я в двадцатый раз обмакнул перо в чернила и, поглядев на совершенно чистую первую страницу тетради, понял, что надо спать. Из трех тем, данных для сочинения, я не мог выбрать ни одной. „Мой любимый писатель“? – Это Эдмон Ростан[2], которого сейчас забыли. Начнешь им восхищаться, а он вдруг и окажется по одним сведениям романтиком, а по другим – реакционером.

„Памятные события в моей жизни“. Таких со мной как будто бы не было. Я никого не спасал, и меня не приходилось спасать ни из воды, ни из огня, разве только из неловкого положения у доски. О Москве тоже писать нечего, потому что…

Я уже засыпал, и мысли начинали путаться. Перед глазами мелькали события последних дней. Чей-то голос говорит: „А тему вы выбрали очень удачную!“ Я сразу пришел в себя: „Какую тему? Кто это говорит? Ах, да. Это академик-орденоносец К-в. Вспомнил. Событие как будто бы памятное. Спасибо К-ву, ведь это же тема для сочинения“. Я сейчас же вскочил, оделся и принялся писать. И к утру сочинение было готово.

То событие, которое я опишу, было долгожданным, а потому и памятным. Папе предстояло выступать в Академии наук с защитой докторской диссертации.

Это слово повторялось у нас уже два года, и вот наконец наступило желанное утро.

Коля Пестов в школьные годы

Мама приготовила мне отглаженные брюки и впервые накрахмаленный воротничок. „Плоховат костюмчик, – сокрушалась она, – вот на первую прибавку справим“. Я знаю, что она мечтает о той прибавке к жалованью, которая ожидалась после защиты диссертации. Я не возражал против этого резонного замечания, хотя знал, что того, что мама собирается сделать на первую прибавку, хватило бы на целую пятилетку.

Наконец мы едем. Я нагружен чемоданами с папиными „трудами“ за двадцать лет и канцелярской бухгалтерией по этому делу за два года; мама – свертком чертежей и диаграмм. Мама говорит, что в этих трудах и чертежах половина ее жизни, и если их сейчас украдут, то…

Она не договаривает, но я соображаю, что мне придется остаться без костюма.

Мы доехали благополучно, прибыв в Академию наук без потерь, и это был мой первый шанс на костюм. И вот я уже в зале заседаний развешиваю чертежи один под другим, чтобы в течение доклада постепенно снимать их. Мама разложила на столе папины „труды“ и выводит на доске формулы крупными, жирными буквами. Неужели кто-нибудь может сделать это для папы лучше, чем мама?

После двух звонков зал стал заполняться научными работниками. За столом рассаживались члены ученого совета Академии наук. Здесь были и старики, и пожилые, но молодых не было. У нескольких человек в петлицах поблескивали ордена. Наконец раздался звон колокольчика и председатель совета с опозданием на четверть часа объявил, что заседание ученого совета Академии наук считается открытым. На повестке дня защита диссертации профессора Пестова на тему „Физико-химические свойства солей и их определения“…я присуждения степени доктора химических наук и диссертации тов. Ч-вой на тему „Физико-химические свойства боратов“…соискание степени кандидата химических наук.

К моему сожалению, вместо папиного доклада началась заседательская канитель. Из тридцати трех членов совета присутствовал двадцать один человек, а надо не менее двух третей состава. Из-за одного человека срывалось заседание. Одни предлагали его отложить, другие – продолжить. Минут пять спорили, утвердит ли президиум Академии наук постановление совета, в котором не хватает одного человека. Вдруг является один опоздавший. Общее недовольство, но у него оказываются уважительные причины. После этого приступили к делу. Зачитали папину биографию, характеристику с места работы. Наконец докладчик получает слово.

Из всего доклада я уловил только начало – практическое значение работы, а исследования и результаты оказались для меня слишком крепким „гранитом науки“… занялся тем, что стал следить за поведением членов совета и аудитории. В первом ряду сидел какой-то полковник, все время записывая что-то в блокноте, списывая с доски формулы, срисовывая диаграммы и чертежи. Тем временем наступает момент, когда мне надо снять с доски чертежи. Я не решаюсь на это, – может быть, они еще нужны папе, хотя он о них уже говорил. Но вот папа сам начинает снимать чертежи, меня охватывает раскаяние в своей робости.

„Идти или не идти помочь папе?“ Один чертеж падает с доски. В тот же момент я срываюсь со своего места в первом ряду и вскакиваю на сцену. Я быстро и нервно снимаю чертежи, так как чувствую на себе взгляды сотен людей, удивляющихся моему внезапному появлению. Второй раз мой выход на сцену уже не был сенсацией.

Папин доклад длился час, потом начались прения. Секретарь зачитал отзыв академика К-ва, не присутствовавшего на заседании. К-в дал блестящий отзыв. Он очень много говорил о работах папы, широко известных как советским, так и иностранным специалистам, о значении исследовательского таланта, о своеобразных и оригинальных, совершенно новых методах анализа и исследований, открытых папой. Папа предстал в моем воображении гением, человеком, открывающим новые пути развития науки и техники.

Я задумался и опомнился лишь тогда, когда секретарь прочел, что работа профессора Пестова имеет косвенное значение и для производства взрывчатых веществ. Я оглянулся на полковника, который все еще что-то писал. „Вон как, – подумал я, – даже военное значение… Это, пожалуй, самое важное и значительное в наше время“…тзыв К-ва кончился. Другой оппонент читал свой отзыв, потом третий. Оба они были папиными сослуживцами, были его ближайшими друзьями, но, поскольку в их обязанности входит критика, то они, наряду с достоинствами, отмечали и недостатки работы. Тут неясность, там недоработка, здесь противоречие закону Генри, вывод не совпадает с „общепринятой установкой“…т. д. Но все три отзыва кончались одной фразой: „Считаю профессора Пестова вполне заслуживающим звания доктора химических наук".

Начались высказывания членов совета. Казалось, каждый из них считает своим долгом высказаться, иначе могут подумать, что он ничего не понимает. Опять начались формальные придирки. Один профессор заметил что-то о сложности выведенной формулы.

По окончании прений папе предоставили заключительное слово. Папа отвечал на вопросы и замечания. Что касается закона Генри, то это не противоречие, а уточнение, вывод не только не согласован с „общепринятой установкой“, а совсем опровергает ее. Относительно сложности формулы папа сказал, что закон создан природою, он его нашел, вывел формулу и доказал ее, и не его вина, что природа такова, какова она есть. Где-то одобрительно зашептали, сконфуженный профессор стал доказывать своему соседу возможность алгебраического упрощения формулы.

Приступили к голосованию. Принесли урну, запечатали, члены совета опустили туда заполненные бланки. Я не сомневался, что результаты голосования будут положительны. Но после оживленных прений эта томительная процедура, окончившаяся тем, что урну унесли, оставила впечатление, будто с урной унесли и мой костюм.

Перешли к слушанию доклада тов. Ч-вой. Ее доклад сопровождался громадным количеством диаграмм, чертежей и схем. Нет надобности подробнее останавливаться на ее докладе. Скажу только, что бесконечное повторение слов: „бораты“, „дибораты“, „гидробораты“ и пр., бесконечная смена чертежей и диаграмм, скупой научный язык привели к тому, что у меня создалось впечатление, что все ее работы – первоклассно развитая терминология и ничего больше. И потому я стал опасаться, что совет „провалит“….

Доклад закончился, и начались прения. И первый же отзыв перевернул мое мнение по этому вопросу. Оппонент обращал особое внимание на точность работы, кропотливость медленных исследований, выдержку и терпение диссертанта, которая иногда в течение семи месяцев ждала результата своего опыта. Для составления одной из сорока диаграмм требовалось проделать десятки опытов, значит, всего их было проделано больше тысячи. И тут я понял, какое трудолюбие, какую огромную усидчивость надо иметь для исследовательской работы, и я жалел, что не обладаю правом голоса, чтобы голосовать „за“.

Унесли и вторую урну, все ждали результатов голосования. Наконец секретарь попросил тишины и стал читать резолюцию ученого совета Академии наук. Итоги голосования по защите диссертации профессора Пестова были следующие: шестнадцать голосов „за“, четыре „воздержалось“ и два „против“. „Поэтому совет Академии наук считает нужным присвоить профессору Пестову ученое звание доктора химических наук“, – читал секретарь.

Общие аплодисменты, и я уже чувствую на своих плечах шуршание нового костюма. Итоги голосования по защите диссертации тов. Ч-вой: двадцать два голоса „за“, „воздержавшихся“ – нет, „против“ – тоже нет… Последние слова были заглушены вторым взрывом аплодисментов. Толпа сотрудниц подносила героине дня цветы.

Председатель ученого совета Академии наук академик-орденоносец К-в жал папе руку и говорил ему ту самую фразу, которая разбудила меня во сне: „А тему вы выбрали очень удачную“.

О последующем я помню уже очень смутно, у меня в голове были мысли совсем другого порядка. Результаты голосования еще раз поставили передо мной вопрос, что важнее: талант или усердие, гениальность или трудолюбие? Раньше я думал, что гениальным людям присущи особые, выдающиеся способности и природные дарования. Теперь я понял, что это не совсем так. Я вспомнил мнение Оствальда о том, что успехи гения обуславливаются прежде всего напряженным целеустремленным трудом в течение длительного времени. Я вспомнил Дарвина, одиннадцать лет работавшего над „Происхождением видов“; Маркса, сорок лет создававшего „Капитал“; Эдисона, толкнувшего XX век на путь века электричества; Ломоносова, на полтора столетия опередившего научную мысль, – и я согласился с мнением Оствальда, что гением может быть всякий при наличии даже средних способностей и дарований.

И тот день, когда передо мной со всей своей ясностью и серьезностью встал реальный вопрос о необходимости перестроить свою психологию, повернуть принцип работы от „схватывания на лету“ к усидчивости, – этот день я считаю самым памятным днем в моей жизни».