Читать книгу Симеон Сенатский. Роман второй - Николай Rostov - Страница 9

О Пушкине еще много чего Павел Петрович мне порассказал. Я ему верил и не верил. Но окончательно убедился, что почти все в его рассказах правда, когда познакомился с Катишь Безносовой, племянницей графа Большова. И хочу заверить вас, мои дорогие читатели, что наш великий поэт пошалил весьма изрядно в 1805 году: и за уездными барышнями волочился, и в карты играл, и с драгуном Марковым стрелялся, и с Катишь тайно обвенчался. Обвенчался точно так, как потом он в своей повести «Метель» описал.

В расположение наших войск драгунский ротмистр Марков прибыл в два часа по полудню.

«Доложите господину генералиссимусу!» – грубо сказал он мне. – «Что доложить, ротмистр?» – строго спросил я его. «А то и доложите, – рявкнул драгун, – что прибыл!»

На крик его из палатки вышел Александр Васильевич. «Что, брат, солоно?» – спросил он драгуна. «Солоно! – предерзко ответил драгун. – Прикажите дать водки!» – «О деле сперва! Доставил письмо?» – «Доставил!» – «Водки ему, герою! – крикнул тогда Александр Васильевич. – Заслужил». – «А вы ее, Ваша светлость, со мной не выпьете?» – вдруг спросил Марков. «Да я ее, сам знаешь, редко пью!» – «Так и я ведь ее, подлую, редко пью. Только когда похмеляюсь или кого поминаю!» – «Что ж, братец, – ответил ему вдруг горько Александр Васильевич, – давай их помянем!»

Тут прискакал посыльный от Багратиона.

«Господин генералиссимус, турки тронулись!» – «А французы?» – «Стоят французы!» – «Трубить сбор, – весело закричал Александр Васильевич. – Шары воздушные в небо! Как, – обратился он к Маркову, – не захмелел? Полетишь?» – «Полечу, Александр Васильевич!» – «С Богом, милый! – расцеловал он Маркова. – И прости нас с князем, если сможешь. Армию нашу те фельдъегеря сберегли. Они же, умники – турки с англичанами, нас, дураков, до самого Константинополя без единого почти что выстрела допустили! Думали, кузькину мать тут нам показать! Да забыли, верно, что наша она мать, хоть и кузькина! Что-то я разговорился сильно. Лети, братец! Покажи Британскому флоту мать нашу!»

Денис Балконский – Ипполиту Балконском, февраль 1806 г., Из Ставки А. С. Суворова

Полностью это письмо можно прочесть в моем романе первом «Фельдъегеря генералиссимуса». И признаюсь честно, что о Маркове Гавриле Гавриловиче в том романе вот еще что я написал.

Роль сего драгунского ротмистра во всей этой истории с двадцатью пятью пропавшими фельдъегерями настоль загадочна и мрачна, что я чуть было не изменил своему правилу (использовать только подлинные имена и фамилии) – и вторая буковка его фамилии чуть не взяла барьер из третьей буквы – и его фамилия не превратилась в… Мраков!

Удержался. К тому же, господа читатели, вы, наверно, помните случай, который произошел в 1807 году на параде Победы в Париже с драгунским полковником Марковым и двумя императорами – Павлом Ι и Наполеоном!

Нет?

Напомню.

Обходя войска перед парадом, два императора остановились перед драгунским полком. Наш император шепнул что-то на ухо французскому – и тот тут же, не раздумывая, снял со своей груди орден Почетного легиона.

Чтобы приколоть орден к груди нашего драгуна, Наполеону пришлось встать на цыпочки: Марков не слез с коня, а лишь наклонился. Явно, ему не очень хотелось получать сей орден. И все же Наполеон дотянулся до его груди. Тут же драгун дал шпоры своему гнедому, и тот чуть ли не встал на дыбы, чтобы французский император уж точно не смог дотянуться до драгунской щеки. Император имел привычку шлепать награжденных по щеке или трепать за ухо.

Суворов за всю эту кампанию девять человек убитыми потерял, а наши потери: двадцать пять фельдъегерей и один гусарский корнет. Правда, замечу, мы их потеряли по вечной нашей беде: напились пьяными и заснули – и случился пожар в доме того корнета. Видно, кто-то свечу горящую опрокинул. Вот кто эту свечу опрокинул, до сих пор не знают!

Путали следствие очень сильно. Даже говорили, что не сгорели они, а на дороге были те фельдъегеря и зарезаны.

Все бы так, но корнет-то гусарский сгорел! Ему-то кто свечу эту опрокинул?

Келер. Ведомство (Сто лет под грифом «совершенной секретности»). М., 1907 г. с. 68

Эту книгу я в кабинете князя Николая Андреевича Ростова нашел, когда писал свой роман первый. Вся она испещрена была пометками, сделанными рукой Павла Петровича. Так что, если и не был он знаком с генералом Келером, то книгу сию читал. Правда, удивительно, как он мог читать ее, изданную в 1907 году? Ведь умер он при довольно странных обстоятельствах в 1825 году. Но это так, к слово. Уж больно занимательную на полях пометочку он сделал напротив келеровского вопроса: «Ему-то кто свечу эту опрокинул?»

Граф Большов свечу эту корнету опрокинул!

Превесело, не находите? Но он свободно, дорогие мои читатели, эту пометочку специально мог сделать, чтобы напраслину на графа возвести.

К пресечению и выявлению привлечь «француженку». Заодно и свои грехи старые в монастыре замолит.

R

«Француженке» – Жаннет Мане – Келер целую главу посвятил, а о Бутурлине как-то вскользь и небрежно пренебрежительно: «с дуэльным шампанским известного бретера и ловеласа Бутурлина» (см. эпиграф к Послесловию моего романа первого «Фельдъегеря генералиссимуса», так как книжку Келера «Ведомство (Сто лет под грифом «совершенной секретности»)» вряд ли когда переиздадут). А этот «бретер и ловелас», муж нашей Жаннет, в 1815 году в чине генерал-майора Конногвардейским полком командовал!

И странно, что о «пресечении и выявлении» аглицкого шпиона в Соловецком монастыре ни слова.

Или Дело было незначительное, или провальное, или такой секретности, что даже в спец. учебнике под грифом «совершенной секретности», изданной тиражом в пять экземпляров, генерал не счел возможным о нем написать. Впрочем, может, он об этом Деле и не знал вовсе. Последнее, думаю, вернее всего. Ведь разразился же Павел Петрович гневно на титульной странице этой книги: «Ну и болван же этот Келер! Но еще больший болван, кто поручил ему о Ведомстве написать. Славу Богу, что не все им ведомо». И там же: «А Бутурлин хорош. Нет, чтобы морду набить, он в политесы дуэльные с ним пустился!»

Я, разумеется, не преминул в одном из своих снов спросить Павла Петровича, с кем Бутурлин в «политесы дуэльные» пустился? Но он твердо стоял на своем, что книгу эту в руках никогда не держал и, следовательно, пометок там своих не делал. Кто-то другой, видно, «руку» его наладил. Даже высказал предположение, не Ипполит ли это Балконский? Он мастером был в этом деле отменным. Вот с него и спрос. И ехидно к книге Дюрасова «Дуэльный кодекс» отослал. Мол, там о «дуэльных политесах» Бутурлина хорошо написано.

Да, согласен, хорошо написано. И я позволю себе еще раз из книги Дюрасова процитировать тот отрывок, который я в своем романе первом «Фельдъегеря генералиссимуса» в качестве эпиграфа использовал.

Бутурлин относился к тем редким, бретерного толка, дуэлянтам, кто звал к барьеру своего противника, выстрелившего первым, не с целью наверняка убить его, а чтобы не промазать и оставить свою, как он говорил, метку на шляпе труса, – и никогда не промахивался. Поэтому, чтобы не прослыть трусом, дуэльные противники Бутурлина опасались сделать выстрел первыми до барьера (это было все равно – что выстрелить первым в воздух) и подходили вплотную, а там, как говорится, – Бог рассудит.

Шнеллера у обоих пистолетов взводились (это было непременным условием в кондиции всех его дуэлей).

Механизм дуэльного пистолета требовал двойного нажатия на спусковой крючок. Взведенный шнеллер отменял предварительное нажатие.

«Помилуйте, – как-то раз возразил ему секундант какого-то его противника, – а если случайно нажмут на курок? Выстрел в воздух или себе под ноги! Ведь это дуэль, а не упражнения в стрельбе в стрелецком клобе.» – «Вот именно, дуэль, а не упражнения в дуэли! – ответил Бутурлин, – Впрочем, запишите: от случайного нажатия на курок у моего противника – Бутурлин гарантирует повторное нажатие на этот курок, как если бы его пистолет был и вовсе без этого шнеллера!» – «А кто определит, был он случайным или нет?» – «Вот от этого, господа, вы меня увольте! – захохотал Бутурлин. – Не за этим я на дуэльное поле выхожу. Вы определите».

Секундант противника рассмеялся в ответ: «До сих пор были превосходные дуэльные пистолеты от Лепажа, от Кухенрейтера. Теперь в моду войдут от Бутурлина – как лучшие!»

Пистолеты дуэльные от Бутурлина вошли широко в дуэльную практику в 1802 году, так как только они одни предохраняли от случайного выстрела не двумя, обязательными, нажатиями на курок, а двумя выстрелами.

Откупорить бутылку шампанского, т. е. выстрелить в воздух после неудачного выстрела противника – это тоже слова из его, Бутурлина, дуэльных анекдотов.

Если он считал, что оскорбление ему нанесено незначительное, ничтожное или сам невольно кого-то оскорбил своей шуткой, а шутить он любил, и порой зло, то после неудачного выстрела противника, тотчас стрелял в воздух, будто бутылку с шампанским откупоривал, чтобы тут же на дуэльном поле и распить ее в знак примирения с противником.

«С огнем шутишь, голубчик, – как-то раз сказал ему товарищ по полку. – Ведь кто-нибудь специально подстроит, чтобы ты его оскорбил, да и убьет тебя безнаказанно!» – «Милый мой, как же безнаказанно? – тут же сочинил новое слово в дуэльном словаре Бутурлин. – Если подлец специально даст мне повод назвать его подлецом, неужели я буду пить с ним после дуэли в знак примирения шампанское? Если жив буду, на землю вылью! А убьют – товарищи разопьют».

Выстрел его в землю, после промаха противника, – это значило – не только поставить метку труса на подлеце, но и клеймо убийцы. Неважно, что сейчас не убил. Убьет кого-нибудь потом. Или раньше уже убил кого-то. Вот этого пролитого на землю дуэльного шампанского больше смерти боялись дуэльные подлецы!

В своей дуэльной биографии он никого не убил и не ранил! Но выйти с ним на поединок считалось верхом храбрости или самой низкой подлости! И это благодаря тем трем выстрелам, которые мы описали выше. Других выстрелов у него не было.

Три выстрела Бутурлина, говорили тогда дуэлянты.

Первый – не смертельный, но тяжелый.

От второго выстрела у обоих противников на следующий день голова от похмелья болит.

Третий выстрел смертельный!

Ведь не жизнь он у противника отнимал, а честь его, а это было пострашнее смерти.

Бывали случаи, что некоторые его противники тут же, после его этого выстрела, просили своего секунданта пистолет ему зарядить – и стрелялись. «Что ж, – говорили про таких, – храбрец, но подлец. Редко бывает».

Сам же Бутурлин был не единожды ранен, два раза тяжело.

Бутурлина граф Большов дома не застал.

– А барыня не принимают! – заявил ему строго швейцар и выговорил не без укоризны: – По четвергам – и только по особым приглашениям. – Вот как! К государю без доклада в любой день, а к мадам Бутурлиной – только по четвергам и по особому приглашению. И на сенаторский мундир золотом шитый даже не глянул, на звезды его алмазные. Отвернулся от графа и пробурчал: – Ходят тут всякие, а потом перед барином ответ держи.

– Превесело! – воскликнул Мефодий Кириллович и спросил: – И много, братец, к твоей барыне ходят, когда барина дома нет?

– Вы первый, Ваше сиятельство, – ответил швейцар. – Охотникам барин давно охотку отбил!

– А ты, братец, все же барыне доложи, что граф Большов хочет переговорить с ней по важному делу, – строго сказал ему Мефодий Кириллович и вздохнул не без сожаления: – Стар я до амурных дел и дуэльных приключений. – И серебряный рубль в ладонь его вложил.

– Иван! – позвонил швейцар в медный колокольчик. – Доложи барыне, что граф Большов принять его просит по государственном делу!

– Сей момент, – вынырнул на парадную лестницу ливрейный лакей из боковой двери и тотчас скрылся за ней.

Через минуту появился вновь и проводил графа в гостиную.

– Барыня просят ее подождать, – сказал почтительно. – Одеваются! – И оставил его одного.

Барыня одевалась полчаса.

– Милый граф, какими судьбами? – влетела она в гостиную, словно воздушное перышко, подхваченное ветром. И закружила его в своем вихре: – Милый, милый граф, как я Вам рада! И что же Вы нас стороной все обходите?

– Право, мадам, – растерялся Мефодий Кириллович, глядя на нее и целуя ей руку.

– Жаннет! – засмеялась она укоризненно. – Для Вас, граф, я по-прежнему… Жаннет.

– Жаннет, – проговорил граф восхищенно, – Вы так же ослепительно хороши. Нет, еще лучше прежнего. Богиня! – И вздохнул сокрушенно: – Я погиб окончательно.

И действительно, она была лучше той прежней Жаннет, что изображала когда-то древнегреческих нимф в балете под бесцеремонное лорнирование ее стройных ножек и детских яблок грудей.

И действительно, превратилась в Богиню и была изумительно хороша – и недоступна в своем белом прозрачном платье, сшитом по тогдашней моде в древнегреческом стиле, сквозь которое светилось ее легкое гибкое тело.

– Превесело, – удивленно произнес он и добавил насмешливо: – Не в коня корм.

– О ком Вы, граф? – настороженно спросила Жаннет и прикусила свою нижнюю губку.

– О себе, – ответил он печально. – Впрочем, – продолжил серьезно, – я к Вам, Жаннет, по делу.

– Я слушаю Вас, Мефодий Кириллович, – сказала она без жеманства. – Да Вы присаживайтесь, – усадила его в кресло и села напротив. – Я Вас очень внимательно слушаю – и буду рада, если смогу Вам помочь. – И ее ясные глаза засветились, как синее безоблачное и бездонное небо.

– Я надеюсь, – улыбнулся граф насмешливо, – поможете не так, как в одна тысяча восемьсот шестом году помогли, когда я следствие производил по Делу о двадцати погибших фельдъегерей. Тогда вы таких мне выдропужских кружев наплели, что я до сих пор их превесело вспоминаю.

– Не я одна Вам их плела, граф, – улыбнулась в ответ Жаннет.

– Но первой «кружевницей» все-таки Вы, милая Жаннет, были! Ну и… Павел Петрович, разумеется, – добавил вкрадчиво. – По его рисунку вы все эти узоры выводили. – И добавил не без лукавства: – Насилу в них разобрался – и распустил.

Да, выдропужские «кружева», откровенно говоря, были «превеселые». И распустил их граф весьма и весьма мудро, когда ему «наскучило» их «милое» и вздорное «плетение» – и прочее, и прочее, и прочее.

Лгали все! Но, что удивительно, дудели, как говорится, в одну дуду – и разобраться в этом было невозможно. Это было выше его человеческих сил. Его даже пытались обольстить. Жаннет и пыталась. А ревнивец Бутурлин чуть на дуэль не вызвал.

А как его на воздушном шаре катали? Ах, как его катали!

И там, на высоте птичьей, потребовали от него принять этот шар в качестве вещественного доказательства их невинности в Деле о двадцати пяти погибших фельдъегерях. А когда он отказался наотрез принять его и в качестве доказательства – и в другом качестве, чуть на землю с него не сбросили. И это переполнило чашу его терпения. И он учинил Жаннет, а потом всем остальным, свой последний допрос.

– Милая Жаннет, – заявил он ей твердо и строго, – неужели Вы не понимаете, что я хочу всем вам помочь, а вы путаете себя и следствие? И не могу же я бесконечно выслушивать все ваши глупости, – продолжил устало, – что некто Пушкин Александр устроил все это. Я навел справки. Этому Пушкину отроду семь лет. А по вашим словам… он волочился за всеми вами, играл в карты, чуть ли не стрелялся с драгунским ротмистром Марковым из-за моей племянницы Катишь, даже тайно с ней обвенчался!6 И все эти небылицы лишь для того, чтобы покрыть убийц.

– Не верите? – неподдельно возмутилась Жаннет и капризно топнула ножкой, проговорила насмешливо: – Так придумайте сами, кто убил фельдъегерей! – И засмеялась: – А мы это все подтвердим своими показаниями. Но, чур, чтоб никто не был виноват. – И добавила серьезно: – А про Пушкина зря не верите. Все истинная правда. Но он, конечно, их не убивал. Вы здесь правы.

– А я ведь знаю, кто убил тех фельдъегерей! – заявил вдруг граф. – И знаю, почему они это сделали. И знаю, почему вы все их выгораживаете. И не бойтесь, я вас не выдам. Грех на душу не приму. Их не вернешь, а вам жить и жить. И я придумал, как всем вам выкрутиться.

– Правда? – изумилась Жаннет.

– Правда, – заверил он ее. – Я и с Павлом Петровичем это обговорил. И надеюсь, что Вы, милая Жаннет, дадите слово, что это останется между нами. И никто никогда…

– Я даю Вам это слово, милый граф! И, право, я бы тотчас изменила Бутурлину с Вами, если бы Вы не были влюблены в Мари, как и он. Я верно поняла Вас? Нет?

– Превесело Вы меня поняли, Жаннет, – улыбнулся граф Большов. – Превесело. – И на этих словах следствие об убитых двадцати пяти фельдъегерях он закрыл.

Все списали на сгоревшего зимой в своем доме корнета Ноздрева.

Думаю, вы сейчас недоуменно пожали плечами. С чего бы это граф таким добреньким оказался? Поди, подмазали его?

Нет, не подмазали. Но, конечно, свой интерес у него в этом Деле был. И тогда об этом говорили, что не будь его племянница Катишь замешана в эту историю, он, может, по-другому все повернул. Разговор этот до государя императора Павла I дошел – и пришлось графу ответ держать. И сразу скажу вам, три часа они беседовали. А потом государь велел позвать к себе Павла Петровича. И через десять минут Павел Петрович вышел из кабинета государя камергером. А вскоре Ведомство то возглавил. И Мефодия Кирилловича государь алмазной звездой отметил и табакерку подарил, ту самую, которой якобы висок императору проломили. Выдумают же несуразное!? Впрочем, об этой табакерке мы еще поговорим, а сейчас вернемся в гостиную.

– Вам знакомо сие послание, милая Жаннет? – спросил граф ее любезно и достал из своей папки махонький, чуть ли не с крылышко бабочки, листочек, исписанный с двух сторон бисерными буковками.

– Нет, – ответила она ему тотчас, мельком взглянув на него. – И что за тарабарщина, граф, там понаписана? Секретное послание? Кому? От кого?

– Верно, секретное послание, – ответил граф. – А вот перевод этой тарабарщины на английский, – достал он следующий листочек из своей папки. – Не думаю, что он Вам знаком. Но вдруг… эти две резолюции… покойного государя нашего Павла Петровича и его тезки… князя Павла Петровича!

Чтобы не затруднять вас, дорогие мои читатели, перелистыванием страниц назад к началу моего романа, я воспроизвожу здесь русский перевод сего секретного послание.

Сей монастырь бастионным гранитом стоит непоколебимо посреди Белого моря – и будет так стоять вечно, если мы не применим другие средства.

Наша безуспешная попытка в известный вам год взять его с моря двумя нашими фрегатами «Бриск» и «Миранда» тому подтверждение.

Какие же это другие средства, спросите вы меня? Отвечу: средство одно, тем более, милорд, что иных средств у нас уже нет.

Как тогда, так и сейчас я предлагаю разыграть карту старца Симеона – сына императора Павла. Пусть сын ответит за отца, принесшего столько несчастий нашей бедной Англии.

Еще не поздно. Мой человек все еще там.

Более подробно, как взять изнутри не только этот монастырь, но и Россию, я расскажу вам при личной встрече.

Ваш L

А вот резолюции.

Первая:

Принять надлежащие меры для выяснения и пресечения! Никого не щадить. Даже его.

Павел

Вторая:

К пресечению и выявлению привлечь «француженку». Заодно и свои грехи старые в монастыре замолит.

R

– Нет, – возмущенно ответила Жаннет, когда прочитала сие послание, – перевод мне этот не знаком – и, тем более, резолюции. Но для чего мы все это показали, граф?

– Для того показал, милая Жаннет, чтобы Вы мне ответили по возможности честно на три моих вопроса. Вот они. Пресекли ли вы этого аглицкого малого? Кому еще поручили это дело? И простите меня, старика, за любопытство, что за старые грехи припомнил вам князь?

– Ловлю вас на слове, граф, и отвечаю честно, что возможности на ваши вопросы ответить у меня нет. Я уже далеко не та девочка, что кружила голову вам – и всему свету. Простите меня, граф! – добавила с сожалением и встала. Граф посмотрел на нее и понимающе улыбнулся. Хотел было сказать свое обычное словцо – и осекся. Такая разительная перемена произошла в ее облике. Словно она на его глазах за одно мгновение повзрослела, превратилась из юной и беззаботной барышни в умудренную горьким опытом женщину.

– Жаннет, – заговорил он сочувственно, – поверьте мне, все забудется.

– Что забудется, граф? – резко спросила она его.

– Все! – твердо ответил он ей. – Но умоляю вас, помогите мне. Скажите хотя бы, кто был вместе с вами? Знаю, что Бутурлин. Но кто еще?

– Кто еще? – переспросила она его. – Что ж, извольте, скажу. С нами был Марков.

– Какой Марков?

– Тот самый, Мефодий Кириллович! Тот самый, – засмеялась она вдруг. Но смех у нее был, как говорится, сквозь слезы. – А грехов у меня, – оборвала смех, – много. Но в монастыре я их не отмолила – добавила. И кончим об этом! Расскажите лучше, что государь решил с «Историей александрова царствования»? Помню, превесело я ее в монастыре читала. Правда, не на французском, а на русском языке она была написана, но так же превесело.

– Читали?

– Да, читала! И что в этом удивительного? Ведь эту «Историю» написал…

И сон мой, как обычно бывает с ними, прервался на самом интересном месте, хотя я уже знал, что сказала Жаннет графу Большову. Сон мой десятый как раз с этого места начинался. И вы его скоро прочитаете, но прежде я хочу, чтобы вы сон четвертый прочитали.

Итак!