Читать книгу Я буду долго гнать велосипед - Николай Михайлович Рубцов, Николай Рубцов - Страница 2

Из сборника «Волны и скалы»

Оглавление

Элегия

…брату Алику

Стукнул по карману –

не звенит.

Стукнул по другому –

не слыхать.

В коммунизм – безоблачный зенит –

полетели мысли

отдыхать.


Но очнусь,

и выйду за порог,

и пойду на ветер, на откос –

о печали пройденных дорог

шелестеть остатками волос.


Память отбивается от рук,

молодость уходит из-под ног.

Солнышко описывает круг –

жизненный

отсчитывает

срок…


«Я весь в мазуте, весь в тавоте!..»

Я весь в мазуте,

весь в тавоте,

зато работаю в тралфлоте!


…Печально пела радиола:

звала к любви,

в закат,

в уют!..

На камни пламенного мола

матросы вышли из кают.

Они с родными целовались.

Вздувал рубахи

мокрый норд.

Суда гудели, надрывались,

матросов требуя на борт…


И вот опять – святое дело:

опять аврал, горяч и груб…

И шкерщик встал

у рыбодела,

и встал матрос-головоруб…


Мы всю треску

сдадим народу,

мы план сумеем перекрыть!

Мы терпим подлую погоду,

мы продолжаем плыть и плыть…


…Я юный сын

морских факторий –

хочу,

чтоб вечно шторм звучал,

чтоб для отважных

вечно –

море,

а для уставших –

свой причал…


«Бывало, вырядимся с шиком…»

Бывало,

вырядимся

с шиком

в костюмы, в шляпы, и – айда!

Любой красотке

с гордым ликом

смотреть на нас приятно,

да!

Вина

весёленький бочонок –

как чудо,

сразу окружён!

Мы пьём за ласковых девчёнок,

а кто постарше,

те – за жён…


Ах, сколько их

в кустах

и в дюнах,

у белых мраморных колонн, –

мужчин,

взволнованных и юных!

А сколько женщин! –

Миллион!

У всех дворцов,

у всех избушек

кишит портовый праздный люд.

Гремит оркестр,

палят из пушек,

дают

над городом

салют!


Портовая ночь

Старпомы ждут своих матросов.

Морской жаргон

с борта на борт

летит,

пугая альбатросов…

И оглашён гудками порт!

Иду. (А как же? – Дисциплина!)

Оставив женщин и ночлег,

иду походкой гражданина

и ртом ловлю роскошный снег,

и выколачиваю звуки

из веток, тронутых ледком,

дышу на зябнущие руки,

дышу свободно и легко!

Пивные – наглухо закрыты.

Темны дворы и этажи.

Как бы заброшенный,

забытый,

безлюден город…

Ни души!

Лишь бледнолицая девица

без выраженья на лице,

как замерзающая птица,

сидит зачем-то на крыльце…

– Матрос! – кричит, – Чего не спится?

Куда торопишься? Постой!

– Пардон! – кричу, – Иду трудиться!

Болтать мне некогда с тобой…


Имениннику

Валентину Горшкову

Твоя любимая

уснула.

И ты, закрыв глаза и рот,

уснешь

и свалишься со стула.

Быть может, свалишься

в проход.

И всё ж

не будет слова злого,

ни речи резкой и чужой.

Тебя поднимут,

как святого,

кристально-чистого

душой.

Уложат,

где не дует ветер,

и тихо твой покинут дом.

Ты захрапишь…

И всё на свете –

пойдет

обычным чередом!


Долина детства

Мрачный мастер

страшного тарана,

до чего ж он всё же нерадив!

…После дива сельского барана

я открыл немало разных див.


Нахлобучив мичманку на брови,

шёл в театр, в контору, на причал…

Стал теперь мудрее и суровей,

и себя отравой накачал…


Но моя родимая землица

надо мной удерживает власть.

Память возвращается, как птица –

в то гнездо, в котором родилась.

И вокруг долины той любимой,

полной света вечных звёзд Руси,

жизнь моя вращается незримо,

как Земля вокруг своей оси!


«Я забыл, как лошадь запрягают…»

Я забыл,

как лошадь запрягают.

И хочу её позапрягать,

хоть они неопытных

лягают

и до смерти могут залягать!


Мне не страшно.

Мне уже досталось

от коней – и рыжих, и гнедых.

Знать не знали,

что такое – жалость.

Били в зубы прямо

и в поддых!..


Эх, запряг бы я сейчас кобылку,

и возил бы сено, сколько мог!

А потом

втыкал бы важно

вилку

поросёнку жареному

в бок…


Берёзы

Я люблю, когда шумят берёзы,

когда листья падают с берёз.

Слушаю, и набегают слёзы

на глаза, отвыкшие от слёз…


Всё очнётся в памяти невольно,

отзовётся в сердце и крови.

Станет как-то радостно и больно,

будто кто-то шепчет о любви.


Только чаще побеждает проза.

Словно дунет ветром хмурых дней.

Ведь шумит такая же берёза

над могилой матери моей…


На войне отца убила пуля.

А у нас в деревне, у оград –

с ветром и с дождём гудел, как улей,

вот такой же поздний листопад…


Русь моя, люблю твои берёзы:

с ранних лет я с ними жил и рос!

Потому и набегают слёзы

на глаза, отвыкшие от слёз…


«Мы будем свободны как птицы…»

– Мы будем

свободны,

как птицы, –

ты шепчешь

и смотришь с тоской,

как тянутся птиц вереницы

над морем,

над бурей морской…


И стало мне жаль отчего-то,

что сам я люблю

и любим…

Ты птица иного полета…

Куда ж мы

с тобой

полетим?!


Утро утраты

Человек

не рыдал,

не метался

в это утлое утро утраты.

Лишь ограду встряхнуть попытался,

ухватившись за копья ограды…

Вот пошёл он,

вот в чёрном затоне

отразился рубашкою белой.

Вот трамвай, тормозя, затрезвонил:

крик водителя:

– Жить надоело?!

Шумно было,

а он и не слышал.

Может, слушал,

но слышал едва ли,

как железо гремело на крышах,

как железки машин грохотали…

Вот пришёл он,

вот взял он гитару,

вот по струнам ударил устало…

Вот запел про царицу Тамару

и про башню в теснине Дарьяла.

Вот и всё…

А ограда стояла.

Тяжки копья чугунной ограды.

Было утро дождя и металла.

Было утлое утро утраты…


Сто «нет»

В окнах зелёный свет,

странный, болотный свет…

Я не повешусь, нет,

не помешаюсь, нет…


Буду я жить сто лет,

и без тебя – сто лет.

Сердце не стонет, нет,

Нет,

сто «нет»!


Ненастье

Погода какая!..

С ума сойдёшь:

снег, ветер и дождь-зараза!

Как буйные слезы,

струится дождь

по скулам железного Газа…


Как резко звенел

в телефонном мирке

твой голос, опасный подвохом!

Вот, трубка вздохнула в моей руке

осмысленно-тяжким вздохом,

и вдруг онемела с раскрытым ртом…

Конечно, не провод лопнул!

Я

дверь автомата

открыл пинком

и снова

пинком

захлопнул!..


И вот я сижу

и зубрю дарвинизм.

И вот, в результате зубрёжки –

внимательно

ем

молодой организм

какой-то копчёной рыбешки…

Что делать? –

ведь ножик в себя не вонжу,

и жизнь продолжается, значит!..


На памятник Газа

в окно гляжу:

Железный!

А всё-таки… плачет.


Волны и скалы

Эх, коня да удаль азиата

мне взамен чернильниц и бумаг, –

как под гибким телом Азамата,

подо мною взвился б

аргамак!


Как разбойник,

только без кинжала,

покрестившись лихо

на собор,

мимо волн Обводного канала –

поскакал бы я во весь опор!


Мимо окон Эдика и Глеба,

мимо криков: «Это же – Рубцов!»,

не простой,

возвышенный,

в седле бы –

прискакал к тебе,

в конце концов!


Но наверно, просто и без смеха

ты мне скажешь: «Боже упаси!

Почему на лошади приехал?

Разве мало в городе такси?!»


И, стыдясь за дикий свой поступок,

словно Богом свергнутый с небес,

я отвечу буднично и тупо:

– Да, конечно, это не прогресс…


Левитан(по мотивам картины «Вечерний звон»)

В глаза бревенчатым лачугам

глядит алеющая мгла.

Над колокольчиковым лугом

собор звонит в колокола.


Звон заокольный и окольный,

у окон,

около колонн.

Звон колоколен колокольный,

и колокольчиковый звон.


И колокольцем

каждым

в душу –

любого русского спроси! –

звонит, как в колокол,

– не глуше, –

звон

левитановской

Руси!


На перевозе

Паром.

Паромщик.

Перевоз.

И я

с тетрадкой и с пером.

Не то,

что паром паровоз –

нас

парой весел

вёз паром!


Я рос на этих берегах!

И пусть паром – не паровоз!

Как паровоз

на всех парах –

меня он

в детство

перевёз!


Маленькие Лили(для детей)

Две маленькие

Лили –

лилипуты

увидели на иве жёлтый прутик.

Его спросили Лили:

«Почему ты

не зеленеешь,

прутик-лилипутик?»


Пошли

за лейкой

маленькие Лили,

на шалости не тратя и минуты,

и так усердно,

как дожди не лили,

на прутик лили

Лили –

лилипуты.


На родине

Загородил мою дорогу

грузовика широкий зад.

И я подумал: – Слава Богу!

Село не то, что год назад!


Теперь в полях везде машины,

и не видать худых кобыл.

Один лишь древний дух крушины

всё так же горек, как и был…


Да, я подумал «Слава Богу!»

Но Бог-то тут причём опять?

Уж нам пора бы понемногу

от мистицизма отвыкать!


Давно в гробу цари и боги!

И дело в том, наверняка,

что с треском нынче демагоги

летят из Главков и ЦэКа!


Репортаж

К мужику микрофон подносят.

Тянут слово из мужика.

Рассказать о работе

просят –

в свете новых решений ЦэКа!


Мужику

непривычно трёкать.

Вздох срывается с языка.

Нежно взяли его за локоть:

тянут

слово

из мужика!..


О собаках

Не могу я видеть без грусти

ежедневных собачьих драк…

В этом маленьком захолустье

поразительно много собак!

Есть мордастые – всякой масти,

есть поджарые – всех тонов.

Подойди –

разорвут на части,

иль оставят

вмиг

без штанов…

Говорю о том не для смеху.

Я однажды подумал так:

Да, собака друг человеку, –

одному…

А другому – враг!


Жалобы алкоголика

…Ах, что я делаю?

За что я мучаю

больной и маленький

свой организм?..


Да по какому ж

такому случаю?..

Ведь люди борются

за коммунизм!


Скот размножается,

пшеница мелется,

и всё на правильном

таком пути!..


Так, замети меня,

метель-метелица…

Ох, замети меня,

ох, замети…


И заметёт!..


Праздник в посёлке

Сколько водки выпито!

Сколько стёкол выбито!

Сколько средств закошено!

Сколько женщин брошено!

Где-то дети плакали…

Где-то финки звякали…


Эх, сивуха сивая!..

Жизнь была… красивая!


«Снуют. Считают рублики…»

Снуют. Считают рублики.

Спешат в свои дома.

И нету дела публике,

что я схожу с ума!

Не знаю, чем он кончится,

запутавшийся путь,

но так порою хочется

ножом…

куда-нибудь!


Да, умру я!

Да, умру я!

И что ж такого?

Хоть сейчас из нагана в лоб!


Может быть,

гробовщик толковый

смастерит мне хороший гроб…

А на что мне хороший гроб-то?

Зарывайте меня хоть как!

Жалкий след мой

будет затоптан

башмаками других бродяг.

И останется всё,

как было –

на Земле,

не для всех родной…

Будет так же

светить Светило

на заплеванный шар земной!..


Разлад

Мы встретились у мельничной запруды,

и я ей сразу

прямо всё сказал!

– Кому, – сказал, – нужны твои причуды?

– Зачем, – сказал, – ходила на вокзал?


Она сказала: – Я не виновата…

– Ну, да, – сказал я, – кто же виноват?

Она сказала: – Я встречала брата.

– Ха-ха, – сказал я, – разве это брат?!


В моих мозгах чего-то не хватало:

махнув на всё, я начал хохотать!

Я хохотал. И эхо хохотало.

И грохотала мельничная гать.


Она сказала: – Ты чего хохочешь?

– Хочу, – сказал я, – вот и хохочу!

Она сказала: – Мало ли, что хочешь!

Тебя я слушать больше не хочу!


Конечно, я ничуть не испугался.

Я гордо шёл на ссору и разлад.

И зря в ту ночь сиял и трепыхался

в конце безлюдной улицы закат!..


МУМ(Марш уходящей молодости)

Стукнул по карману, – не звенит:

как воздух.

Стукнул по другому, – не слыхать.

Как в первом…

В коммунизм – таинственный зенит

как в космос,

полетели мысли отдыхать,

как птички.

Но очнусь и выйду за порог,

как олух.

И пойду на ветер, на откос,

как бабка,

о печали пройденных дорог,

как урка,

шелестеть остатками волос,

как фраер…

Память отбивается от рук,

как дура.

Молодость уходит из-под ног,

как бочка.

Солнышко описывает круг,

как сука, –

жизненный отсчитывает срок…

Как падла!


«Ты называешь солнце блюдом…»

Валентину Горшкову

Ты называешь солнце

блюдом…

Оригинально. Только зря:

с любою круглою посудой

Светило

сравнивать нельзя!

А если можно,

значит можно

и мне,

для свежести стишка –

твой череп,

сделанный несложно,

назвать…

подобием горшка!


«Поэт перед смертью сквозь тайные слезы…»

Поэт перед смертью

сквозь тайные слёзы

жалеет совсем не о том,

что скоро завянут надгробные розы,

и люди забудут о нём,

что память о нём –

по желанью живущих

не выльется в мрамор и медь…


Но горько поэту,

что в мире цветущем

ему

после смерти

не петь…


Поэт

Глебу Горбовскому

Трущобный двор.

Фигура на углу.

Мерещится, что это Достоевский.

И ходит холод ветреный и резкий.

И стены погружаются во мглу.

Гранитным громом

грянуло с небес!

Весь небосвод в сверкании и в блеске!

И видел я, как вздрогнул Достоевский,

как тяжело ссутулился, исчез.

Не может быть,

что это был не он!

Как без него представить эти тени,

и странный свет,

и грязные ступени,

и гром, и стены с четырех сторон?!


Я продолжаю верить в этот бред,

когда в своё притонное жилище

по коридору,

в страшной темнотище,

отдав поклон,

ведёт меня поэт…

Он, как матрос, которого томит

глухая жизнь в задворках и в угаре.

– Какие времена на свете, Гарри!..

– О! Времена неласковые, Смит…


В моей судьбе творились чудеса!

Но я клянусь

любою клятвой мира,

что и твоя освистанная лира

ещё свои поднимет паруса!


Ещё мужчины будущих времён,

(да будет воля их неустрашима!) –

разгонят мрак бездарного режима

для всех живых и подлинных имён!


…Ура, опять ребята ворвались!

Они ещё не сеют и не пашут.

Они кричат,

они руками машут!..

Они как будто только родились!

Они – сыны запутанных дорог…

И вот,

стихи, написанные матом,

ласкают слух отчаянным ребятам,

хотя, конечно, всё это – порок!..


Поэт, как волк, напьётся натощак,

и неподвижно,

словно на портрете,

всё тяжелей сидит на табурете.

И все молчат, не двигаясь никак…

Он говорит,

что мы – одних кровей,

и на меня указывает пальцем!

А мне неловко выглядеть страдальцем,

и я смеюсь,

чтоб выглядеть живей!


Но всё равно опутан я всерьёз

какой-то общей нервною системой:

случайный крик, раздавшись над богемой

доводит всех

до крика и до слёз!

И всё торчит:

в дверях торчит сосед!

Торчат за ним

разбуженные тётки!

Торчат слова!

Торчит бутылка водки!

Торчит в окне таинственный рассвет.


Опять стекло оконное в дожде.

Опять удушьем тянет и ознобом…

…Когда толпа

потянется за гробом,

ведь кто-то скажет: «Он сгорел… в труде».


Лесной хуторок(идиллия)

Я запомнил, как чудо,

тот лесной хуторок.

Хутор – это не худо:

это мир, не мирок!


Там, в избе деревянной,

без претензий и льгот,

так, без газа, без ванной

добрый Филя живёт.


Филя любит скотину,

ест любую еду.

Филя ходит в долину,

Филя дует в дуду!


Мир такой справедливый,

даже нечего крыть…

– Филя, что молчаливый?

– А о чём говорить?..


Я буду долго гнать велосипед

Подняться наверх