Читать книгу Знак земли. Собрание стихотворений - Николай Тарусский - Страница 7

Есть во мне горячая струя

Непоседливой монгольской крови.

И пускай не вспоминаю я

Травянистых солнечных становий.

И пускай не век, а полтора

Задавили мой калмыцкий корень, —

Не прогнать мне предков со двора,

Если я, как прадед, дик и черен!

Этот прадед, шут и казачок,

В сальном и обтерханном камзоле,

Верно, наслужить немного мог,

Если думал день и ночь о воле.

Спал в углу и получал щелчки.

Кривоногий, маленький, нечистый —

Подавал горшки и чубуки

Барыне плешивой и мясистой.

И, недосыпая по ночам,

Мимо раскоряченных диванов

Крадучись, согнувшись пополам,

Сторонясь лакеев полупьяных,

Покидал буфетную и брел

Вспоминать средь черной пермской ночи

Ржание кобыл да суходол,

Да кибиток войлочные клочья.

Видно, память предков горяча,

Если до сих пор я вижу четко,

Как стоит он – а в руке свеча —

С проволочной реденькой бородкой.

Наконец, отмыт, одет, обут,

В бариновом крапленом жилете.

Сапоги до обморока жмут,

А жилет обвис, как на скелете.

А невеста в кике, в распашной

Телогрее, сдвинув над глазами

Локти, разливается рекой,

Лежа на полу под образами.

«Замуж за уродца не хочу!

Только погляжу, как всю ломает!»

А уродец, выронив свечу,

Ничего, как есть, не понимает.

Девка хороша, как напоказ,

В лентах розовых и золоченых.

Но лишь только барынин приказ

Исполняет жалкий калмычонок.

Он не видит трефовой косы,

Бисерного обруча на шее,

Как не спит, как в горькие часы,

Убиваясь, девка хорошеет;

Как живет, смирившись, с калмыком…

Так восходит, цепкий и двукровный,

Из-за пермских сосен, прямиком,

Дуб моей жестокой родословной.

Смуглолиц, плечист и горбонос,

В плисовой подбористой поддевке

И в сорокаградусный мороз

В сапожках на звончатых подковках,

Сдерживая жарких рысаков,

Страшных и раскормленных, что кадки,

Он сдирал с обмерзших кулаков

Кожу из-под замшевой перчатки.

И едва, как колокол, бочком,

Тучная купчиха выплывала,

Мир летел из-под копыт волчком:

Слева – вороной, а справа – чалый.

Тракт визжал, и кланялись дома.

Мокрый снег хлестал, как банный веник.

И купчиха млела: «Ну, Кузьма!

Хватит! Поезжай обыкновенно!

Ублажил. Спасибо, золотой!»

И косилась затомленным глазом

На вихор и на кушак цветной,

Словно радугой он был подвязан,

Строгий воспитатель жеребцов

В городах губернских и уездных,

Из молодцеватых кучеров

Дед мой вскоре сделался наездник.

И отцов калмыцкий огонек

Жег, должно быть, волжскими степями,

Если он, усаживаясь вскок

И всплеснув, как струнами, вожжами,

С бородой, отвеянной к плечам,

С улыбающимися клыками

По тугим оранжевым кругам

Гнался за литыми рысаками.

Богатейки выдыхали: «Ах!»

В капорах, лисицах, пелеринах,

Загодя гадая о бровях

Сросшихся и взглядах ястребиных.

И не раз в купеческом тепле,

У продолговатых, жесткокрылых

Фикусов, с гитарой на столе,

Посреди графинов, рюмок, вилок,

Обнимаясь с влюбчивой вдовой,

Он размашистые брови хмурил

Перед крутобокой, городской

Юбкою на щегольском турнюре…

И когда ревнивица, курком

Щелкнув в истерической горячке,

Глянула: на простынях ничком

Он лежал, забыв бега и скачки.

И, как будто вольный человек,

А купцов холуй на самом деле,

Свой завившийся короткий век

Кончил на купчихиной постели.

Что же, – видно, очередь за внуком?

Вот я – лысоват, немолод, дик.

Знать, не сразу трудную науку

Жизни человеческой постиг.

Я родился в стародавнем мире —

Под пасхальный гром колоколов

С образами, с ладаном в квартире,

С пеньем камилавочных попов.

Маменькин сынок и недотрога,

Я тихонько жил, тихонько рос,

И катилась предо мной дорога,

Легкая для жизненных колес.

Ввергнутый в закон старозаветный

Со своей судьбишкой – не судьбой, —

Я, обремененный, многодетный,

Звезд не видел бы над головой.

Но страна хотела по-другому.

И крутой падучий ледоход

Смыл дорогу, разметал хоромы

И, как льдинку, выбросил вперед.

И среди широкой звездной ночи,

Посреди бугристых падунов

Вдруг очнулся маменькин сыночек

Голеньким, почти что без штанов.

…Был учителем, чернорабочим,

Был косцом, бродягой, рыбаком.

И по-лисьи облезали клочья

Старой шкуры с вешним ветерком.

И звериная тугая линька

По пути не раз лишала сил,

Потому что каждую шерстинку

Я из сердца сызмала растил.

И она тем медленней, труднее

Проходила, что в моей крови

Кровь текла дворовых и лакеев,

Ваша кровь, о, родичи мои!

Эта кровь, не верившая в небо,

В право правды, в честные глаза,

В сладость человеческого хлеба,

Покрывала всюду, где б я ни был,

Черной двойкой красного туза.

И когда б не годы, не учеба

У плечистых, грубоватых лет,

Может быть, как волк широколобый,

Я блуждал, разнюхивая след.

Может быть, и я бы лег на отдых

Под многопудовою плитой

Возле сосен в желтоперых звездах

Домовитым страшным Калитой.