Читать книгу Александрия - Николай Викторович Игнатков - Страница 3

Раскосые лучи рассвета проникали сквозь не задернутые до конца толстые шторы, отражаясь в полированном паркете из ясеня и дуба, образовали две светящиеся полосы похожие на ночные дороги. Одна из них направлялась вниз, другая уходила вверх и пропадала.

Император проснулся от яркого света и подумал,

– Нужно выбирать одну из них… И мне выпало решать куда двигаться – вверх или вниз.

Две полосы уносят в небо,

Где птицы райские поют.

И утомительная нега,

И тот божественный уют.

Где ночи нет, там день и утро,

Кисельных рек там берега.

И вижу я все это смутно…

И занемевшая нога,

Вернет к обыденности нашей,

Где каждый день сплошной туман.

И наклоняясь уже над чашей,

Смеется мне в лицо обман.

– Главные проблемы, которые тянут человечество в пропасть они известны. Это состояние 1% богатейших людей в мире больше, чем состояние остального населения планеты Земля. Деньги превратились в товар. Ростовщичество. Войны, конфликты, санкции. Верхушка перестают считать себя народом. Часть людей голодает. Миллионы институтов занимаются словоблудием. Ресурсы планеты Земля иссякают. Размываются духовные и нравственные ценности. На вершине пирамиды власти оказываются случайные люди. Несменяемость власти, – писал поэт.

– И я это все понимаю… Нельзя отсидеться в стороне спрятавшись от самого себя. Но я сам один из них, я сам из этого одного процента.

Поэт фантазирует…

– Поставив общенациональную цель – построить рай на планете Земля, можно обозначить и конкретные ориентиры к чему должно прийти человечество к началу 22 века. Такими ориентирами могут быть: на планете Земля нет оружия; создано планетарное Правительство; на планете Земля действует только один налог; планетарная и личная собственность идентичны; пустыня Сахара превратилась в оазис, где производится 50% всего продовольствия мира; нет денег, нет банков, инструментом обмена выступают райки; основной доход приносят структуры, созданные планетарным государством; доход и налог поступают в единый планетарный центр; расходы – пропорционально на каждого конкретного человека; установлен единый возраст выхода на пенсию; созданы добровольные оазисы дожития пожилых людей на полном планетарном обеспечении; образование, медицина и культура являются бесплатными; суд определят только вину, смягчающие и отягчающие обстоятельства, наказание устанавливает компьютерная программа; в уголовном планетарном кодексе всего 10 статей, за которые предусмотрена уголовная ответственность; избирательная система электронная; выборы членов Правительства и принятие законов – путем электронного голосования всех избирателей Планеты.

– Но он поэт… Написать можно все. Как это сделать? – уже вчитываясь в бумагу поэта, думал он.

Туманность дней. Растрачены годы,

Надежды улетели как сквозняк.

Пробились только в поле общем всходы,

Как их собою подавил сорняк.

И в рост пошел – погода не помеха.

Один бы мне, один бы мне закон,

И стало бы им больше не до смеха…

Ну, где пропал? Где затерялся он?

Их тысячи – ползут из разных щелей.

Им чуждо все, что совестью грозит.

Стекает жир по их лощеным перьям.

А я распят… Я правдою убит.

– Главный столп идеологии – справедливость. Именно на ней будет держаться вся конструкции здания, которое планируется построить. Справедливость в идеологии райизма это золотая середина между добром и злом, между тем как есть и как могло быть, между хорошим и плохим, между топтанием на одном месте и движением вперед, между стагнацией и развитием… – пишет поэт.

Добро и зло… Как все избито,

Петляет правды колея.

В основе той лежит корыто,

И жажда власти бытия.

И первым кто у той кормушки,

Других не хочет допускать.

Ветшает купол у верхушки,

И это нужно понимать.

– Я помню, когда надел императорскую корону – все, власть в моих руках. А все оказалось по-другому, власть в стране принадлежала олигархам. И я в стране не самый главный. Вот и пришлось мне каленым железом выжигать у них на лбу: «Власть принадлежит только мне».

И выжигал тогда железом,

Тем, кто не мог меня понять.

И рана та еще надрезом,

И боль еще им не унять.

А он – поэт толкает в пропасть…

Вернуть назад и поделить?

И зыбкой дымкой невесомость,

Былое станет бередить.

– Кто понял, тот не пострадал, а другим досталось. Кому больше, кому меньше. Вот и пришлось мне самому создавать собственных олигархов и становится над ними. А поступи я по-другому, где бы я был теперь самому Богу неизвестно. Но все, когда-то заканчивается, – говорил он сам себе.

«С 1804 года в политике Бонапарта, в политике Франции появляется новый элемент, которого не было ранее, – династические интересы, интересы, связанные с новой формой организации государственной власти, с превращением Франции в империю – наследственную монархию»6.

– И я взял за основу его форму… У меня несменяемые депутаты и высшие чиновники. Вторым эшелоном идут уже их дети. Они все на ключевых должностях. Я им присваиваю звания и вручаю награды. У меня героев Александрии уже больше чем не героев. У меня каждый артист и заслуженный, и не очень – звенит своим иконостасом из медалей и орденов.

Позвольте сэр… Позвольте Вашу руку,

Её пожать – спасти былую честь.

Война и мир… Война несёт разруху,

А мир похож на подленькую лесть.

Он льстить готов… Но время убивает,

Его кинжал, заточенный на боль.

И скажет кто: «Такого не бывает»,

И миром правит разум, и любовь.

Сгорев в огне оставив только искры,

Что фейерверком в сказанную ночь,

Взметнулись ввысь. Застыли как молитвы,

Они ведь нам стараются помочь.

«Взгляд Бонапарта свыкался с этим выставленным напоказ великолепием монаршей власти; он терял глазомер, терял дальнозоркость. Он сбился с пути, а ему казалось, что он все поднимается вверх, идет к вершине и что ему продолжает светить «солнце Аустерлица»,7 – прочитал император.

– Может и я привык к той роскоши, которая меня окружает, к тому уважению и почету? Может и я сбился с пути? Я ведь когда-то был другим…

Отравленная почестью любовь,

Двойной стандарт, отлитый в постаменте.

Сознания утраченная боль,

Застывшая мгновением в моменте.

И лесть так изворотливо тонка,

И принципов не зная, и традиций.

И наклоняясь до самого виска,

Пронизанная мелочью амбиций.

И мир неповоротливо суров,

В метаниях своих, ломая ноги.

И создает невидимых врагов,

Усилием искусственной тревоги.

«Император возобновил приемы в Тюильрийском дворце. Он старался придать им пышность, великолепие; невольно подражая своим далеким предшественникам на троне Людовику XIV и Людовику XV, он хотел богатством, роскошью, выставленной напоказ, затмить все европейские дворы. Тогда уже начал складываться стиль ампир. Великолепие, броская нарядность, яркая позолота слепили глаза»8.

– И мои дворцы, которых уже не сосчитать, не уступают в роскоши…

Как роскошь разъедает в глубину,

Где притаились искренние чувства.

И забываем мы, и про страну,

В потоке ненасытного безумства.

Дворцами искромсали свою честь,

И совесть испоганили наживой.

Себе сказать, что было и что есть,

Ребром ладонь, по шее как секирой.

И воздух сперт, немыслимо дышать,

Когда одна волна другою гонит.

Нет силы ждать… Бежать, бежать, бежать…

Найдет ли кто, когда себя уронит?

«С тех пор как 26 августа 1789 года Учредительное собрание приняло Декларацию прав человека и гражданина, в 1-й статье, которой было записано: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах», великий принцип, сформулированный в этих словах, не раз нарушался…Но это было только начало. Раз ступив на этот путь, Наполеон не мог удержаться. Императорская мантия, накинутая на плечи, требовала совсем иного интерьера»9.

– И у меня нарушен это великий принцип. Одним можно все, а другим… Возможно, поэт бросает мне ту зыбкую соломинку, которая поможет спастись?

«Со времени торжественной церемонии коронации 2 декабря 1804 года, ослепившей своей помпезностью Наполеона, он продолжал жить в странном самоослеплении, мешавшем ему, человеку сильного и трезвого ума, видеть и оценивать многие явления в их истинном значении. Ему представлялось (и это легко прослеживается по его письмам, по его разговорам), что он продолжал подниматься все выше и выше по ступеням славы и могущества, что он достиг уже таких вершин, какие не достигались никем из великих людей прошлого, что его звезда ведет от удачи к удаче и что для него нет ничего невозможного»10.

– И его звезда удачи начинает затухать. Вот, вот погаснет совсем, – стучало в висках императора.

«Эта возросшая мощь в Европе сопровождалась усилением личной власти в империи. Оппозиция, причинявшая ему столько забот в первые годы консульства и империи, полностью смолкла. Были усилены гонения на прессу; немногие газеты, оставленные в стране, подверглись новым преследованиям; их перестали читать»11.

– Дальше невозможно читать, я делаю все точно так, как делал он. Все средства массовой информации скуплены моими людьми. Остался интернет с его социальными сетями. В любой момент может сыграть злую шутку, но и там начинают работать мои люди. У меня нет оппозиции! Все те, которые себя таковой называют, давно работают по моим правилам, – уже раздражаясь, думал он. Но как все похоже. Как похоже все, – выкрикнул он и встал с постели.

«Пылкий ученик Руссо и Рейналя, убежденный республиканец и поборник равенства к сорока годам превратился в циника, без идеалов, без иллюзий, ни во что не верящего и ничего не признающего, кроме желаний своего ненасытного честолюбия. Совершившееся за двадцать лет духовное перерождение Бонапарта, отражавшее закономерную эволюцию класса, который он представлял, – буржуазии, вело его в тупик. Само мышление Бонапарта менялось; с некоторых пор он стал признавать лишь количественные измерения. Все в том же ослеплении, он наивно полагал, что на этом свете все решается количественным превосходством. Чем больше золота, тем выше богатство, чем больше дивизий будет вооружено и двинуто против неприятеля, тем выше могущество»12.

– Мне кажется, Наполеон хотел сначала завоевать весь мир, а затем дать ему свободы…

«Опыт Наполеона показал и доказал, что золото не может служить материалом, цементирующим фундамент здания. Напротив, золото все разъедало, все превращало в тлен. Полководцы наполеоновской армии, его маршалы, делившие с ним почести и военную славу, превратившись в богатых аристократов, в собственников огромных имений, дворцов, больше не хотели ни воевать, ни служить. Они всего достигли, все получили, они жаждали воспользоваться плодами приобретенного. Бонапарт замечал, как с каждым годом ему становилось все труднее осуществлять то, что раньше давалось легко. Он думал, что, сыпля как из рога изобилия блага – чины, звания герцогов и князей, золото без счета – своим ближайшим сотрудникам – генералам, министрам, сановникам, он превратит их в своих верных друзей и слуг, навсегда заслужит их благодарность. Он ошибался; он вступал на зыбкую почву – в трясину корыстных расчетов, мелкого себялюбия, обмана и лицемерия, из которой никогда нельзя выбраться.

Наполеон рассчитывал, что за блага, которые он дал приближенным, они будут драться, будут служить ему верой и правдой; он их облагодетельствовал; они должны быть всем довольны. И снова просчет: все были недовольны, у каждого были на то свои причины. Брат Жозеф был недоволен тем, что ему дали захудалую неаполитанскую корону, тогда как он, старший в семье, «имел право» на французский трон. Брат Луи, король Голландии, был недоволен тем, что Наполеон не давал ему править страной, как он хотел.

Мюрат считал себя кровно обиженным за то, что ему не дали трон польского короля – ему очень понравилась Варшава. Талейран считал себя «морально вправе» (он больше всего заботился о морали) быть неверным императору, так как он его оскорбил, поставив ниже Камбасереса, и к тому же пренебрег его советами о пользе союза с Австрией. Камбасерес причислял себя также к «обойденным», так как при консульстве был вторым в стране, а при империи – пятым или десятым. Жюно, герцог д'Абрантес, жаловался императору на то, что его министр финансов не дал взаймы несколько миллионов банкиру Рекамье, мужу Жюльетты, за которой Жюно ухаживал. Когда Наполеон возразил, что министерство финансов существует не для того, чтобы оплачивать любовные похождения Жюно, герцог д'Абрантес причислил себя также к числу обиженных. Мармон затаил обиду в сердце потому, что при раздаче маршальских жезлов он не был включен в первый список. Император вскоре сделал Мармона маршалом и дал ему титул герцога, но обида осталась, и маршал Мармон, герцог Рагузский, ходил в числе униженных и оскорбленных. Послушать всех этих знатных господ – герцогов, князей, графов, все они были обижены императором; можно было подумать, что он у каждого что-то отнял, каждого обездолил. Новая знать – это было скопище недовольных и обиженных, у каждого был какой-то счет к императору. Эти ли недовольные, брюзжащие, чванливые сановники, целиком поглощенные заботами о своих владениях и доходах и бесконечными распрями, могли стать опорой империи?

Но ложные постулаты вели Наполеона к еще большим просчетам, имевшим для него катастрофические последствия.

Оборотной стороной его наивной веры во всемогущество силы штыков было отрицание иных важных факторов в общественной жизни. Национальные чувства, идейные убеждения, революционные стремления, патриотизм – все категории, не поддающиеся пересчету ни в миллионах франков, ни в количестве дивизий, он попросту отрицал, он не придавал им никакого значения, они для него не существовали. В молодости и позже, в первой итальянской кампании, он превосходно понимал значение этих факторов и в значительной мере благодаря им достигал успеха. Подготавливая египетский поход, он надеялся не столько на силу своей армии, сколько на «великую восточную революцию», которая должна была быть его самым важным союзником. Но по мере своего превращения в диктатора, императора, обладавшего неограниченной властью, он отрывался от действительности, он переставал ее ясно видеть и понимать. На глазах его были шоры, ограничивавшие его кругозор. Он жил, ослепленный своим кажущимся могуществом, наивно полагая теперь, что силы штыка достаточно для преодоления всех препятствий»13.

– Как я повторяю его судьбу… И моя знать – чванливая, ленивая и не далекая. Одни готовы лизать ботинки, другие уже способны огрызаться. Но в трудную минуту предадут, непременно предадут. Мне нужно самому готовить перемены. Я не хочу закончить, так как закончил император Наполеон, – решил он для себя. Завтра, нет прямо сейчас дам команду, пусть пригласят поэта.