Читать книгу Банкир на мушке - Николай Якушев - Страница 2

Это неверно, что больница никогда не спит. Даже здесь случается так, что все замирает и наступает сонное оцепенение. Коридоры погружены в полумрак и пусты. Одиноко светят настольные лампы на столах постовых медсестер. За ребристым стеклом дверей, ведущих в палаты, темнота и неясное бормотание забывшихся тяжелым сном пациентов. На жесткой кушетке в холодной ординаторской, не снимая халата, спит дежурный врач. И даже постовые медсестры дремлют: кто украдкой за столом, уронив отяжелевшую голову на грудь, а кто и с относительным комфортом в пустой палате, на голом матраце. Входная дверь, однако, оставляется открытой, чтобы при малейшей тревоге как ни в чем не бывало вернуться на пост. «Сестра, сестра, да где же вы, наконец?!» – «Здесь я, отошла на минуточку! Что я – на минуточку отойти не могу?»

Вообще-то ночное дежурство в больнице без права сна. Но грех не воспользоваться передышкой, минутным затишьем, которое, по правде сказать, выпадает нечасто. И вообще не сон это, а кратковременный самогипноз, от которого избавляются в один миг при первом стоне больного, при шорохе за стеной, при телефонном звонке, тревожно заверещавшем среди ночи…

Но, если нет тяжелых пациентов, если за стенами больницы безмятежная тишина и не фырчит мотор «Скорой», доставившей очередного несчастного, которому недуг помешал дотерпеть до утра, почему не вздремнуть?

Конечно, появись здесь сейчас кто-то из начальства – главный врач или его заместитель, или, того пуще, инспектор из горздрава, персоналу не поздоровилось бы за такую беспечность, и непременно бы всем напомнили о долге, о трудовой дисциплине и о многих не менее серьезных вещах, но, к счастью, начальство ночью предпочитает отдыхать дома, в уютной постели, а правильные и гневные слова откладывает на утро, и то в том случае, если минувшая ночь принесет какую-то неприятность, если стрясется какое-то ЧП или кто-то из больных разразится жалобой по инстанциям. Но если ничего такого не случается, то и начальство смотрит на подобное нарушение сквозь пальцы. Тем более что кадровый вопрос в последние годы стоит чрезвычайно остро – медиков не хватает, некоторые буквально не вылезают с дежурств, и, если кто-то прикорнул в тихом уголке, когда представилась такая возможность, кто посмеет бросить в него камень?

Сухо щелкают настенные кварцевые часы в смотровой приемного покоя. Стрелки показывают три часа ночи. Смотровая пуста. Асфальтовая дорожка за окном серебрится в свете ртутного фонаря. Серебристой кажется и листва старых дубов вдоль дорожки. Может быть, еще и потому, что в черном небе висит полная луна, яркая, как прожектор.

На столе в смотровой раскрытый журнал, куда записывают поступающих больных, и старая шариковая ручка, обмотанная куском лейкопластыря. Последняя фамилия зафиксирована в 00 часов 55 минут. Чанов Александр Ефимович, 64 года, обострение хронического холецистита. Старые болячки дают о себе знать по ночам. Это все и портит.

Но самые плохие ночи обычно выпадают на выходные. Именно тогда поступают самые тяжелые больные и случаются самые страшные аварии. Слава богу, сегодня только среда.

Впрочем, поскольку на часах три ночи, можно утверждать, что наступил четверг. Но все равно это не самый худший день недели. На дворе тихая летняя ночь, восемнадцать градусов по Цельсию. В больнице все спокойно. И поэтому Анастасия Степановна Ромашкина, дежурный врач, тоже спит, удалившись в свой крошечный кабинетик, где на скрипучем жестком диване постелен списанный полосатый матрац.

Несмотря на свою легкомысленную фамилию, Анастасия Степановна имеет репутацию женщины суровой и даже циничной. Ее муж, Петр Иванович Ромашкин, умер два года назад в возрасте пятидесяти пяти лет от инфаркта. Он работал заместителем по снабжению на крупной автобазе, дело свое знал блестяще, имел связи и, как поговаривали в городе, греб деньги лопатой. Но его доконали две беды. Нет, дураки и плохие дороги тут ни при чем, хотя Петр Иванович в своей деятельности постоянно сталкивался и с тем, и с другим. Доконали его водка и бабы, до которых он был большой охотник. Несмотря на свой возраст и солидную должность, Петр Иванович предавался этим порокам с такой страстью, точно в нем навеки засел вчерашний школьник, теряющий голову от одного вида женской груди.

Впрочем, многие ему сочувствовали – румяный жизнелюбивый балагур, Петр Иванович вряд ли мог рассчитывать получить какое-то удовлетворение в семье. Постаревшая, погрузневшая супруга его с равнодушным обрюзгшим лицом и грубым голосом давно потеряла для Петра Ивановича всякую привлекательность.

Только он слишком понадеялся на свои силы и сгорел в один день. На Анастасию Степановну его смерть не произвела особого впечатления. Она давно устала от фокусов мужа и, оставшись одна, почувствовала даже облегчение. Материально стало, конечно, тяжелее, но дети давно выросли и стали самостоятельными, а самой Анастасии Степановне было не так много нужно. Зато никто больше не трепал ей нервы.

Вот разве что больные, которых доктор Ромашкина откровенно не любила и в большинстве подозревала откровенных симулянтов. Особенно это касалось мужчин, которые всю жизнь ахают и охают, но моментально выздоравливают, когда речь заходит о рюмке или юбке. Она и в инфаркт собственного мужа не сразу поверила, решив, что он просто придуривается.

Поэтому с теми, кто считал себя больным, Анастасия Степановна вела себя без церемоний, разговаривала свысока, осмотр вела небрежно и вообще ставила на место сразу, давая понять, что у нее тоже жизнь не сахар. На нее частенько жаловались, но уволить ее было невозможно, во-первых, все тот же кадровый вопрос, а во-вторых, вопиющих ошибок Анастасия Степановна, как ни странно, не допускала. Все-таки опыт работы у нее был огромный.

Кроме Ромашкиной, в приемном покое дежурили сегодня еще двое – медсестра Витунина, которую все звали просто Аллой, и санитарка Галина, чью фамилию вообще никто не знал, кроме кассира, выдававшего зарплату.

Обе дремали в подсобках, где имелись облезшие решетки. В смене они работали давно, прекрасно знали друг друга и, что удивительно, характерами были очень похожи.

Алла, несмотря на свои двадцать восемь лет, успела обжечься уже на двух мужьях, от которых имела двоих мальчиков – одного восьми, а другого шести лет. Она была не очень складной, но крепкой женщиной, с крупными чертами лица и вызывающе пухлыми губами. Больше всего на свете она любила яркие наряды и шумные застолья. Может быть, поэтому и мужья ей попадались шебутные, не дураки выпить и помахать кулаками. Оба кончили весьма плачевно. Первый попал на зону за убийство, схлопотал там второй срок и так и сгинул где-то в краях отдаленных – ни слуху о нем, ни духу. А второй муж просто сгинул – ушел утром на работу и не вернулся. В тот день на заводе, где он работал, давали зарплату, деньги семье нужны были позарез, а в результате ни денег, ни мужа.

Алла обращалась в милицию, сама пробовала искать, но муж как в воду канул. Так и осталась она с двумя пацанами на руках, обиженная на весь свет. Хорошо еще старики помогали, иначе пришлось бы совсем туго – на зарплату медсестры втроем не проживешь.

Санитарка Галина к мужикам тоже относилась с предубеждением, хотя замужем не была ни разу. Низкорослая, кривоногая, слегка косоглазая, она вряд ли могла привлечь внимание даже самого непритязательного мужчины. Тем более была она с чудинкой, верила в колдунов, домовых и даже в пришельцев. Начальства боялась как огня. Жила она в собственном домике на окраине города и, по слухам, приторговывала самогоном. Возраста Галина была самого неопределенного, но многие бы в больнице удивились, если бы узнали, что ей нет и сорока. Одинокая женская доля и некоторое сходство характеров сплотили эту троицу. Сходясь на дежурство, работали они слаженно, хотя и без особого рвения, а в свободное время пили чай с абрикосовым вареньем и перемывали косточки общим знакомым. Ночные дежурства давно стали для них рутиной, и, если выдавалась такая возможность, они укладывались спать безо всяких угрызений совести, справедливо полагая, что излишнего рвения все равно никто не оценит. К несчастью, спали все трое очень крепко, и поэтому в случаях экстренного поступления больных иногда возникали не совсем приятные ситуации, потому что команде Анастасии Степановны требовалось время, чтобы раскачаться.

В этот раз тоже не все прошло гладко. Но кто сказал, что в жизни всегда и все бывает гладко?

На часах было семнадцать минут четвертого, когда асфальтовая дорожка, ведущая к дверям приемного покоя, вдруг озарилась резким светом автомобильных фар. Само собой, вовсю ревел мотор – машина «Скорой помощи» неслась так, будто намеревалась с ходу протаранить надежно запертую дверь.

Однако, не сделав этого, она сбросила скорость и начала разворачиваться, чтобы стать ко входу задом, так делается, когда «Скорая» привозит носилочного больного.

И тут выяснилось, что вслед за фургоном мчится еще одна машина. Ее фары светились совсем уж ослепительно, эти галогенные лампы в современных моделях не лампы, а какой-то адский огонь. А машина была из современных – черный «Мерседес», не каждому по карману.

«Мерседес» подкатил под самые окна и с разгону затормозил. Тишину разорвал истерический захлебывающийся звук гудка. Одновременно из автомобиля выскочил крупный, коротко стриженный мужчина в темном костюме и легко взбежал на площадку перед входом. «Скорая», урча мотором, медленно двигалась задом, из кабины выглядывало напряженное лицо шофера. Мужчина в темном костюме отчаянно забарабанил кулаком в дверь.

Вообще-то на дверях приемного покоя имелась кнопка электрического звонка, но непосвященные об этом не догадывались – двери были большие, а кнопка маленькая, поди найди сгоряча. А тот, что лупил кулаком, явно был разгорячен сверх всякой меры.

Галина благополучно проспала и рев моторов, и вой клаксона, и только грохот, от которого, казалось, раскалывались стены, сумел вырвать ее из объятий Морфея. Она заворочалась на кушетке, испуганно потерла глаза, опустила короткие ноги на пол и перекрестилась.

– Господи ты боже мой! Это что же за дурдом такой? Молотит как оглашенный! – пробормотала она с осуждением, но, одернув толстый серый халат, поспешно зашлепала босыми ногами к выходу, по пути соображая, какими словами встретит нахала.

В таких случаях субординация соблюдалась неукоснительно, открывать двери неизменно шла Галина, чтобы дать возможность Анастасии Степановне привести себя в порядок. Та, кстати, уже проснулась, сквозь щель в двери Галина увидела вспыхнувший в кабинете свет.

Переваливаясь на ходу, санитарка добралась до содрогавшейся от ударов двери и с некоторым усилием отодвинула засов. Вторая дверь была прихвачена надежным крючком из полудюймового прутка, но Галина не спешила его откидывать, хотя теперь ясно слышала фырчание «Скорой» за дверью.

– Офонарели совсем, право слово! – бормотала она, осторожно приоткрывая дверь. – Лупят и лупят! Понимать надо, здесь учреждение! Порядок должен быть…

В самом деле, держать двери больницы открытыми по ночам было нельзя. Любой умный человек согласился бы с этим. Мало ли что случается по ночам, особенно в теперешние времена, когда кругом одни бандиты да наркоманы. А тут еще террористы объявились, каждый день по телевизору сообщают – там взорвали, здесь заложников захватили. Да этого и начальство требует – запираться в целях предотвращения возможного террористического акта, вот как! А которые непонимающие, те и колотят в дверь, точно сумасшедшие.

Дверь выпорхнула из рук Галины, точно не из тяжелых сосновых досок была сделана, а из папиросной бумаги, а саму Галину будто смело ветром и отбросило на середину вестибюля. Перед ней на краткий миг мелькнуло искаженное квадратное лицо какого-то громилы в хорошем костюме, пахнущего горьковатым парфюмом и при галстуке.

«Как будто в театр собрался! – мелькнуло в голове у Галины. – Это в три-то часа ночи?!»

А мужчина, повернувшись к ней спиной, уже сбивал стальной крюк со второй двери.

– К-копаетесь тут! – раздраженно заорал он, ничуть не стесняясь потревожить больничную тишину. – Где врачи, где все? Шевелись, бабка!

Галину нисколько не задело, что ее несправедливо назвали бабкой, она уже поняла: случилось что-то действительно серьезное, и теперь переживала, успели ли привести себя в порядок «девочки».

Но обеспокоилась она напрасно, уже и Алла была на ногах, и сама Анастасия Степановна будто и не ложилась вовсе – белый халат на ее полной фигуре казался свежим, точно из-под утюга, лицо спокойное, равнодушное, колючие глаза зорко отслеживают ситуацию.

– Что случилось? – по-командирски сухо осведомилась она.

– Д-доктора, мать вашу! – с надрывом произнес мужик с квадратной физиономией. – Спасать человека надо!

А двери приемного покоя уже были настежь, и задние дверцы «Скорой» тоже были настежь, хотя красные стоп-сигналы все еще продолжали гореть и выхлопная труба равномерно дрожала, выпуская порции сизого вонючего дыма. Но уже возле машины вовсю суетились молоденький тощий доктор и еще трое в приличных костюмах – все плечистые, зубастые, понимающие друг друга с полуслова. Верно, они тоже прикатили на «Мерседесе».

С коротким оружейным лязгом выкатили из фургона носилки с распластанным на них человеческим телом, досадливо отпихнули в сторону тщедушного доктора, попытавшегося было ухватиться за ручку носилок.

– Сами! – сквозь зубы сказал тот, что наорал на Галину. – Ты показывай куда.

Люди в костюмах легко подхватили носилки, хотя человек, лежавший на них, был достаточно грузен, и почти бегом понесли в вестибюль. Молодой врач торопливо шагал рядом, испуганными глазами сверля равнодушное лицо Анастасии Степановны и уже издалека протягивая ей исписанную неровным почерком бумагу – направление на госпитализацию.

– Огнестрельное проникающее, – отрывисто произнес он непослушными прыгающими губами. – В брюшную полость.

Ромашкина коротко взглянула на носилки, раненый был без сознания, серое, словно неживое лицо было запрокинуто, шелковая рубашка щедро забрызгана кровью. Сложенная в несколько слоев марля, пропитанная фурацилином, закрывала живот. Анастасия Степановна брезгливо приподняла край марли и по-мужски присвистнула.

– Галина, каталку, быстро! – распорядилась она металлическим голосом. – Алла, звони в реанимацию Пал Палычу, это к нему! Скажи, большая кровопотеря… – Она обвела мужчин сердитым взглядом: – Вы родственники? Группу крови его знаете?

– Охрана мы, – буркнул один из мужчин. – Группу вроде не знаем… Кто знает, мужики?..

– Херово охраняете! – ядовито заметила Анастасия Степановна, усмехаясь недоброй улыбкой. – Кладите его на каталку! Осторожней только!

Галина подкатила носилки на высоких металлических ножках, покрытые клеенкой. Мужчины осторожно перевалили неподвижное окровавленное тело и озабоченно переглянулись.

– В смотровую! – приказала Ромашкина и кивнула на раскрытую дверь.

Галина налегла на отяжелевшую каталку, охрана бросилась ей помогать. Из смотровой выглянула Алла, на лице ее была написана смертельная обида.

– Пал Палыч сейчас спустится, – сообщила она, растягивая слова.

– Да чего спускаться! – махнула рукой Анастасия Степановна. – В реанимацию его нужно однозначно… Ну ладно, ты пока бери ножницы – одежду снимать надо.

– Будет сделано, Анастасия Степановна! – послушно проговорила Алла, не меняя, однако, выражения лица.

Совсем потерявшийся врач «Скорой» поймал Ромашкину за рукав.

– Направление! – напомнил он извиняющимся тоном и неуверенно добавил: – Я хотел систему поставить, но при движении игла выскочила… Останавливаться не стали, время же… Боялся – не довезу. Если честно, мне такого еще видеть не приходилось…

Анастасия Степановна сочувственно посмотрела на его расстроенное лицо и снисходительно усмехнулась:

– Насмотришься еще, какие твои годы! Ты, главное, к сердцу не принимай! Их, знаешь, много, а ты у мамы один, смекаешь?

– Вообще-то у меня еще сестра есть, – неуверенно сообщил доктор.

– Это не главное, – спокойно сказала Ромашкина. – Главное – здоровье… Ну, давай свою писюльку!

Парень не сразу сообразил. Анастасия Степановна опять улыбнулась и вытащила из его пальцев направление.

– Все, свободен! – сказала она жестко и, не оборачиваясь, ушла в смотровую.

Ловко орудуя ножницами, Алла уже освободила раненого от пиджака и рубашки. Работая, она морщила лоб и высовывала кончик языка. Мужчины из охраны наблюдали за ней с напряженным вниманием.

Анастасия Степановна взяла со стола аппарат для измерения давления, разматывая манжету, шагнула к больному.

– Может, чего делать надо, доктор? – нетерпеливо высказался один из мужчин, сверля Ромашкину глазами. – Типа, реальное?..

– Мы знаем, что делать! – отрезала Анастасия Степановна, закрепляя манжету на бледной мускулистой руке раненого.

Грудные мышцы у того тоже были хорошо развиты, и справа синела какая-то татуировка. «Новый русский»! – подумала про себя Ромашкина. – Все разборки у них. Вот и доразбирались!»

Давление оказалось, к ее удивлению, приемлемым – 80/40. Анастасия Степановна ожидала худшего.

– Чем его? – сварливо спросила она, вынимая из ушей фонендоскоп.

– Чем-чем! Если бы я знал, чем! – зло бросил один из охранников, сжимая мечтательно кулаки. – Без нас это было, дамочка, без нас, понятно?!

Анастасия Степановна хотела дать наглецу хорошую отповедь за «дамочку», но тут в смотровую мягким шагом вступил Пал Палыч – дежурный реаниматолог. Кивнув всем в знак приветствия, он немедленно подошел к носилкам и кошачьим движением положил пальцы на сонную артерию раненого. При этом он будто с интересом оглянулся по сторонам, но по выражению глаз можно было понять, что Пал Палыч в эту минуту никого и ничего не видит, а взор его устремлен куда-то внутрь на невидимого собеседника, от решения которого будет зависеть все.

Пал Палыч был высок, худ, имел седые виски и вытянутое печальное лицо, изрезанное преждевременными морщинами. Если ежедневно приходится вытаскивать людей с того света, здоровья и красоты это тебе не добавляет. В спокойные минуты по лицу Пал Палыча обычно блуждала улыбка, рассеянная и мирная. Но в критические моменты это лицо делалось сосредоточенным и словно каменным.

– Давление 80/40, Пал Палыч, – негромко подсказала Ромашкина.

Реаниматолог уставился на нее и покивал головой.

– Ну что ж, наверх! – произнес он. – Наверх! Будем работать… В экстренной уже готовы, Анастасия Степановна?

– Еще и не предупредили! – сразу перешла та в наступление. – У нас, чай, не десять рук! Если бы со «Скорой» по пути сообщили – другое дело. Но там мальчишка был неопытный, не догадался…

– Так предупредите! – тихо, но твердо сказал Пал Палыч. – Пусть готовят операционную! Там сегодня кто дежурит – Леснов? – Он свел брови у переносицы. – Наверное, Игоря Анатольевича вызывать надо…

– Так вызывать или не вызывать? – сердито спросила Ромашкина.

Пал Палыч незряче оглянулся и вдруг вскипел.

– Я же сказал – больного наверх! – крикнул он. – Мужчины, двое, поможете! – И, резко повернувшись, вышел из смотровой.

За ним покатили носилки, металлические колесики которых противно визжали на ходу. Из охранников подчинились не двое, а трое. Один, совсем молодой, светлоголовый парень с круглым невыразительным лицом, остался в смотровой. Немного помявшись, он опустился на кушетку, которая заскрипела под его крупным натренированным телом.

Анастасия Степановна припечатала пухлой ладонью направление «Скорой», лежавшее на столе, и буркнула:

– Алла, не забудь в журнал записать! А то потом всех собак на нас повесят!

– Они уже и сейчас… – с готовностью подхватила Алла. – Все мы виноваты! В хирургию-то звонить?

– Я сама позвоню! – решительно заявила Ромашкина, снимая телефонную трубку.

Она набрала номер экстренной хирургии и, услышав ответ, сурово сказала:

– Виктор Николаевич? Тут больной поступил, его сейчас в реанимацию отправили. Но он ваш – проникающее брюшной полости. Будете оперировать или Игоря Анатольевича вызывать? Больной тяжелый!

В трубке возникла секундная тишина. Анастасия Степановна злорадно вслушивалась в мерное потрескивание на телефонной линии и ждала, что скажет Леснов. Она почти не сомневалась, что ответит Леснов. Этот хирург работал у них недавно, в городе его близко никто не знал, но за ним уже укрепилась репутация честолюбивого и рискового человека. Переехал он из Подмосковья после какой-то, как поговаривали, некрасивой истории.

– Разумеется, буду оперировать, – наконец послышался в трубке холодный ровный голос. – Если возникнет необходимость тревожить заведующего отделением, я вас поставлю в известность!

– Фу-ты ну-ты! – в сердцах бросила Анастасия Степановна, опуская трубку на рычаг. – Его высочество поставит нас в известность! Слышали?

– Это Леснов, что ли? – с интересом спросила Алла, старательно выводя в журнале крупные округленные буквы. – Этот такой! Надо всеми возвышается! Противный мужик!

– Но руки у него, говорят, золотые, – задумчиво произнесла Ромашкина.

– Если руки золотые, что же его из Москвы выперли? – скептически отозвалась Алла.

– Не из Москвы – из Подмосковья, – уточнила Ромашкина, заглядывая Алле через плечо. – Сам, по слухам, уехал… Что-то у него там получилось в половой жизни…

– Или, наоборот, не получилось! – хихикнула Алла. – Одним словом – кадр!

– Постой-постой! – вдруг взволнованно проговорила Анастасия Степановна, вчитываясь в фамилию больного, запечатленную в журнале каллиграфическим почерком Аллы. – Так это кто же, выходит?.. Шапошников? Тот самый Шапошников?! – Она была по-настоящему потрясена.

– Ну! – довольно фыркнула Алла. – А вы только сейчас поняли? Шапошников Александр Григорьевич, сорока пяти лет… Я его сразу узнала, между прочим!

– Это который такой Шапошников? – с жадным любопытством подала голос Галина, она в этот момент вернулась, толкая перед собой пустую каталку. – Из машины, что ли?

– Да ты че! – вытаращилась на нее Алла. – Шапошникова, что ли, не знаешь?! Первый в городе бандит! – И тут же осеклась, почувствовав на себе тяжелый взгляд молодого человека.

– Думай, что базаришь! – после секундной паузы посоветовал он. – Александр Григорьевич – уважаемый человек, депутат! Между прочим, вам, коновалам, благотворительность оказывает…

– Знаем мы эту благотворительность! – не смущаясь, заметила Анастасия Степановна. – Одной рукой рубль дает, другой – десять забирает! Да ты меня глазами не ешь! Мне бояться нечего – с меня много не возьмешь.

Охранник поиграл желваками и демонстративно отвернулся, поняв, что бесполезно спорить с этой бесцеремонной бабой. Анастасия Степановна самодовольно усмехнулась и строго напомнила Галине:

– Каталку обработай как полагается! Вся в кровище! И перчатки не забудь надеть!

– А есть они, эти перчатки-то? – презрительно спросила санитарка. – Я лично их давно что-то не видела! Да я и без перчаток управлюсь…

– А если у него СПИД? – округлила глаза Алла.

– Нам это не страшно! – хвастливо заявила Галина. – У нас от всех болячек свое лекарство – надежное!

– Самогоночка? – сочувственно уточнила Алла. – Вот это правильно! Русский человек самогоном дезинфицируется, верно, Анастасия Степановна?

Ромашкина ничего не ответила, грузно опустилась на стул и задумалась.

Потом вздохнула и опять потянулась к телефону. Она не первый день жила на свете и знала, чем кончаются подобные происшествия. Шапошников – слишком известная в городе личность. Это вам не старушка, которую пристукнули из-за пенсии пустой бутылкой. Сейчас сюда все сбегутся – и милиция, и начальство, а расхлебывать ей – дежурному врачу. Нет, береженого бог бережет, решила Анастасия Степановна, набирая домашний номер заведующего хирургическим отделением.

Ответили не сразу – само собой, четыре часа ночи, нормальные люди в это время спят. Голос в трубке заспанный, женский. Ну, тут не до любезностей.

– Игоря Анатольевича, срочно! – отчеканила Ромашкина, без эмоций выслушав сердитое бормотание жены хирурга. – Что значит – покоя не дают? Я же не по личному вопросу звоню, правильно?

Жена не пожелала вступать в дискуссию, и через некоторое время Анастасия Степановна услышала знакомый прикашливающий тенорок Можаева, который взволнованно поинтересовался, кто говорит.

– Ромашкина! – объяснила Анастасия Степановна. – Игорь Анатольевич, вам, наверное, надо подъехать! Больной поступил, тяжелый! Огнестрельное ранение живота… Виктор Николаевич не велел вас беспокоить, говорит, сам оперировать буду, но мне кажется, вам обязательно нужно подъехать… Раненый-то знаете кто? Сам Шапошников!

Игорь Анатольевич несколько секунд озадаченно молчал, а потом покладисто сказал:

– Значит, это… Анастасия Степановна, скажите там – я выезжаю! Само собой, надо, как же иначе? Я, наверное, на своей поеду? Служебная-то машина, кажется, у нас на ремонте?

– Третий месяц как на ремонте! – подтвердила Ромашкина. – Так что жгите свой!

– Как? Не понял, – переспросил Можаев.

– Бензин, говорю, свой придется жечь! – повысив голос, пояснила Ромашкина.

– А, ну да! Ну, что ж поделаешь! – мягко сказал Можаев. – Так передайте там – я еду!

– Передам, передам, – пробурчала Анастасия Степановна, опуская трубку. – Сам приедешь и передашь…

Алла смотрела на нее как завороженная, открыв пухловатый рот.

– Чего уставилась? – грубовато-добродушно спросила ее Ромашкина. – Готовься, вставят нам сейчас по самое не могу!

– Кто вставит? – обиделась Алла. – За что нам вставлять-то, Анастасия Степановна?

– Вставят и не скажут за что, – загадочно пообещала Ромашкина, глядя в окно. – А кто – сама увидишь. Вон, уже едут!

Действительно, за окном, теснясь и подпрыгивая, вдруг возникло множество огней. Они выплеснулись откуда-то из темноты и теперь неумолимо приближались к зданию главного корпуса. Слышалось низкое урчание моторов.

– Это что за явление?! – растерялась Алла, прилипая носом к оконному стеклу. – Это кто же едет-то? Ну, допустим, милиция… Но их там, гляди, раз… два… пять машин!

– Я тебе говорю – готовься! – зловеще повторила Анастасия Степановна. – Сейчас сюда весь город сбежится.

– Ой-ой-ой! – покачала головой Алла и даже слегка поежилась.

За внутренней дверью раздались шаги, и молодой человек поспешно вскочил. Трое охранников вошли в смотровую и, не обращая внимания на медиков, протопали в вестибюль. В руках одного из них болтался узел с одеждой, снятой с шефа. На какое-то время Анастасия Степановна с Аллой остались одни.

– Как вы думаете, шансы-то у него есть? – спросила недоверчиво Алла. – У этого Шапошникова?

Анастасия Степановна покачала тяжелым подбородком.

– Да у него, я посмотрела, живот будто в вентилятор попал! – разъяснила она. – Навряд ли что хорошее будет. А ты переживаешь, что ли?

– Да не то чтобы, – пожала плечами Алла. – Жалко все-таки человека. Вот за что его так, а?

– Значит, было за что, – философски заключила Анастасия Степановна.

Она встала и с неудовольствием посмотрела в окно. На площадке перед входом в приемный покой одна за другой тормозили машины. Слышалось хлопанье двери. Солидные мужчины, выходившие из автомобилей, наскоро обменивались рукопожатиями и направлялись в приемный покой. Их было так много, что Алла со смешком заметила:

– Как на ярмарке!

Но в следующую минуту ей уже было не до смеха, вестибюль наполнился топотом и гулом голосов, и в смотровую размашистым шагом ворвался сам Борис Ильич Закревский, главный врач больницы. Ромашкина, в принципе, этого ожидала, но все равно ей сделалось неуютно, Закревского побаивались все, потому что он был страшным педантом.

С виду, однако, Борис Ильич выглядел вполне мирно – невысокого роста, очень подвижный, с волнистой ухоженной шевелюрой и гладким лицом, на котором будто застыло слегка раздраженное, требовательное выражение. Глаза у него были серые, беспокойные, но никому и никогда не удавалось разглядеть в них ничего, хоть отдаленно напоминавшего сочувствие. Эта эмоция была Борису Ильичу незнакома вовсе. Он и поощрения-то выносил сотрудникам таким тоном, будто не хвалил, а требовал дальнейших успехов.

А теперь и хвалить было не за что. Интуитивно ожидая разноса, Анастасия Степановна внутренне подобралась. Не то чтобы она боялась каких-то санкций, но в главном враче она угадывала натуру более сильную, чем даже она сама, и поэтому не считала возможным вступать в конфронтацию. Тем более что, если Закревскому попадала вожжа под хвост, он мог испортить человеку жизнь как никто другой. Поэтому Анастасия Степановна лишь сдержанно произнесла:

– Здравствуйте, Борис Ильич! – И стала ждать, что будет дальше.

А дальше Закревский быстро посмотрел своими водянистыми серыми глазами на Ромашкину, на Аллу, нервно поправил узел галстука и недовольно спросил:

– Ну что тут у вас?

Это был его конек – галстучки, рубашки снежной белизны, костюмы с иголочки, впору сниматься в рекламе, настолько безукоризненно Борис Ильич всегда выглядел. Даже сейчас, в четыре утра, он был при полном параде, и гладкая кожа на свежевыбритых щеках отливала матовым блеском. Просто портрет образцового мужчины и руководителя.

Однако Анастасия Степановна чувствовала, что Борису Ильичу не по себе, и она, как могла, поспешила успокоить его:

– А что тут у нас? Как обычно. Больной вот поступил, Шапошников. Им сейчас Леснов занимается с Пал Палычем…

На лбу Закревского появилась страдальческая складка.

– Почему Леснов? Вы с областью связались? Сан-авиацию вызвали? Почему меня не поставили в известность? Почему я узнаю обо всем из третьих рук? Можаев где?

Анастасия Степановна несколько растерялась под градом вопросов. Но отвечать ей не пришлось ни на один из них, потому что в смотровую внезапно ввалилась целая толпа мужчин.

Ромашкина знала в городе многих, поэтому без труда угадала в вошедших прокурора Замятина, начальника милиции Чернова, заместителя мэра Костырко и еще парочку чиновников помельче. Появились здесь и двое из охраны Шапошникова – те самые, что возились с раненым шефом. Но один из гостей, особенно колоритный, был Анастасии Степановне незнаком.

Это был мужчина лет сорока, в костюме песочного цвета, полноватый, с заметно выдающимся брюшком. Розовое самоуверенное лицо мужчины было украшено выхоленной рыжеватой бородкой. В правой руке дымилась тонкая сигара, распространявшая вокруг резкий экзотический аромат.

Анастасия Степановна посмотрела на курильщика крайне неодобрительно и кашлянула. На большее она не решилась, потому что рядом находился начальник, но он, кажется, не собирался делать невеже никаких замечаний.

Напротив, Борис Ильич тут же обернулся к нему с самым предупредительным видом.

– Я вот тут слышал, как ты, Борис Ильич, задавал вопросы, – неприязненно сказал человек с бородкой, взмахивая дымящей сигарой. – Но не услышал ни одного ответа. Это что – так и должно быть?

Анастасия Степановна была не робкого десятка, но и она почувствовала себя крайне неуютно, когда после этих слов взгляды всех присутствующих устремились на нее. Пожалуй, только прокурор не проявил к ней никакого интереса, он с любопытством разглядывал больничные стены и мебель в смотровой, поскольку никогда раньше сюда не попадал.

– Не волнуйтесь, Валентин Григорьевич, – шелестящим голосом проговорил Закревский, заботливо подхватывая человека с сигарой под локоть. – Сейчас мы пройдем в мой кабинет и обо всем распорядимся. А потом обязательно заглянем в операционную, это я тебе гарантирую! Никакой келейности! – И он с деланым воодушевлением добавил: – И вообще, ты не переживай – у меня хирурги знаешь какие? Орлы! Они мертвого подымут!.. Пойдемте, товарищи! – заключил он, оборачиваясь к остальным.

Чиновники торопливо двинулись за ним во внутреннюю дверь, с облегчением покидая унылую смотровую, и только прокурор, выходя, ободряюще улыбнулся Анастасии Степановне. Через минуту в комнате никого из мужчин уже не было. Лишь пряный запах дорогого табака по-прежнему висел в воздухе.

Анастасия Степановна, вконец расстроенная, села на кушетку и мрачно сказала:

– Я так и не поняла, что мне делать-то? Санавиацию вызывать?

– Пускай сам вызывает! – задиристо откликнулась Алла. – Раз пришел, пускай и вызывает. Его скорее послушают… А вам-то чего расстраиваться? Слышали же, он сам сказал – сейчас распорядимся! Значит, сам и вызовет…

Анастасия Степановна опустила руки в карманы халата и, мрачно глядя на свою помощницу, сварливо пожаловалась:

– Нашли стрелочников! У одного гонор – не вызывай! У другого – вызывай! А тут кланяйся перед каждым! Да я хоть завтра могу уйти на льготную пенсию!..

– И правильно! – подхватила Алла. – Я бы на вашем месте давно ушла. Тут благодарности сроду не дождешься…

Анастасия Степановна согласно кивнула и мечтательно повторила:

– И уйду, вот помяни мое слово!

Время от времени она любила поговорить на эту тему, хотя в глубине души понимала, что за ее угрозами не стоит ничего серьезного, наоборот, Анастасия Степановна страшилась выхода на пенсию и не представляла себе, что она будет делать одна, без людей, в пустой квартире, без этих дежурств и нервотрепок, без Аллы, понимающей все с полуслова, без чудной Галины, которая панически боится начальства и теперь наверняка забилась куда-то в дальний угол…

– А это кто такой был? – вдруг с жадным интересом спросила Алла. – Ну, этот, с сигарой? Надо же, какой наглый – прямо в больницу и с сигарой! Совсем совесть потеряли! А наш-то главный, видали, как вокруг него вился? Наверное, шишка какая-то?

Анастасия Степановна равнодушно пожала полными плечами.

– Наверное, раз вился, – сказала она. – Я его не знаю.

– Ну надо же, с сигарой! – повторила Алла и удивленно покрутила головой. – Совсем уж ни во что нас не ставят… Вон, до сих пор воняет! А если сейчас сюда комиссия какая зайдет? Скажут, это чего у вас в смотровой накурено?

– Да уж какая комиссия в четыре утра! – угрюмо возразила Анастасия Степановна. – Тут и без комиссии хватает…

Пока они гадали, какая такая шишка может себе позволить беспрепятственно заходить в больницу с зажженной сигарой, во всех отделениях произошли волшебные изменения. Никто из медицинских работников уже не спал, напротив, все до одного выглядели на удивление бодро и занимались делом: кто возился с инструментарием, кто усердно заполнял журналы, кто раскладывал лекарства для утреннего приема. При этом каждая медсестра искоса поглядывала на входную дверь и прислушивалась, о том, что прибыл главный врач, знали уже все, хотя, казалось, никто никого специально не предупреждал.

Проснулись даже некоторые больные – кашляя и шаркая подошвами, они поодиночке выбирались из палат, плелись в туалет или подолгу застывали у окна, глядя, как над верхушками деревьев светлеет ночное небо.

Само собой, не спали в отделении реанимации и в экстренной хирургии. Здесь уже давно все были на ногах. Плотно прикрытые двери операционной, застекленные ребристым непрозрачным стеклом, были ярко освещены изнутри. Над ними тревожным алым огнем горела табличка: «Идет операция!»

Борис Ильич в хрустящем белом халате, высокой шапочке и в марлевой повязке, поверх которой виднелись только его беспокойные серые глаза, без колебаний толкнул дверь и предложил своему спутнику следовать за ним.

Спутником был, конечно, все тот же нахал с рыжей бородкой. Сейчас он выглядел не столь самоуверенно. Медицинский халат, который подобрали ему на скорую руку, был заметно велик, а рукава доходили едва ли не до кончиков пальцев. То же самое было и с шапочкой, которая сползла на уши.

– Проходим, Валентин Григорьевич, проходим! – значительно понижая голос, поторопил Закревский, оглядываясь.

Его спутник что-то неразборчиво пробормотал через маску, которая сидела на его лице наискось, досадливо махнул рукой и переступил через порог. С этой дурацкой маской было больше всего проблем, она все время лезла в рот, топорщилась на бороде, и с непривычки Валентину Григорьевичу казалось, что он вот-вот задохнется.

В предоперационной их встретил напуганный взгляд худенькой белобрысой девчонки, одетой в бесформенный хирургический наряд из бледно-зеленой ткани. Она что-то искала среди флаконов, в изобилии стоявших на металлическом столике, покрытом белоснежной салфеткой. Оглянувшись на вошедших, она предупредительно пискнула:

– Сюда нельзя! – Но, узнав главного врача, осеклась и растерянно заморгала бледными ресницами.

Борис Ильич успокаивающе поднял ладонь и почти шепотом сказал:

– Мы только на минуточку… Мы не будем мешать…

Он еще и улыбнулся этой пигалице, не сообразив сразу, что под маской никто его улыбки не увидит. Поспешно отвернувшись, он кивнул Валентину Григорьевичу и вошел в операционную. Его спутник последовал за ним, неуклюже задев плечом тугую дверь и вполголоса выругавшись.

Хирург, который стоял у стола, залитого светом мощной бестеневой лампы, даже не поднял головы. Он работал быстро, как машина, весь сосредоточившись на операционном поле, ограниченном мертвой белизной стерильных салфеток. Он только глухо и грозно рыкнул сквозь маску: «Почему в операционной посторонние?!» – и тут же, не глядя, протянул руку, обтянутую блестящей резиновой перчаткой, чтобы принять протянутый ему медсестрой инструмент.

Борис Ильич поймал на себе только беспомощные взгляды Пал Палыча, хлопотавшего у наркозного аппарата, и смугловатой чернобровой операционной сестры, ассистировавшей хирургу. К этой бесстрашной, умелой и очень красивой девушке мало кто из мужчин мог остаться равнодушным. Украдкой даже Закревский заглядывался на нее.

Сейчас, однако, он был слишком взволнован и не сразу вспомнил ее имя, необычное, знойное, как и внешность красавицы. Ах да, ее зовут Карина, сообразил Борис Ильич, конечно же, Карина! А эту рыженькую, что подает инструменты, кажется, зовут Сашей. Но почему никто из них не обратит внимание этого гордеца Леснова на то, что в операционной не посторонний, а человек, который отвечает здесь за все.

Впрочем, по некоторым признакам Закревский почувствовал, что Карина уже что-то сказала хирургу – Леснов не то чтобы успокоился, но до некоторой степени смирился, хотя в его крепкой ловкой фигуре сохранилось напряжение, он будто ждал неприятности со стороны людей, присутствующих при операции.

Закревский никогда бы не решился начинать разговор под руку работающему хирургу – он был далеко не дурак, но обстоятельства сплелись так туго, что сейчас он был вынужден нарушить свои правила.

Осторожно придерживая за локоток своего спутника, Закревский приблизился к операционному столу. Валентин Григорьевич запыхался, его лоб покрылся потом. Он несколько секунд беспомощно смотрел на обнаженное тело лежащего на столе человека – незнакомое, бледное, с запрокинутой головой, с лицом, обезображенным неестественным распахом рта, в котором торчала интубационная трубка, на прикрытый салфетками и спинами оперирующих живот, в который руки хирурга погружались, как казалось Валентину Григорьевичу, по самые локти, а когда выныривали обратно, на кончике пальцев глянцево и липко поблескивала кровь, а потом вдруг сказал, придвинувшись к Леснову едва ли не вплотную:

– Ты, лекарь, должен спасти моего брата, понял?!

В этих словах прозвучала неприкрытая угроза. Леснов только на мгновение отвлекся от дела, повернувшись к постороннему лицом. Их глаза встретились. В расширенных зрачках Валентина Григорьевича читалась ненависть, хорошо знакомая врачам – слишком много на свете людей, которые с удивительной легкостью профукивают свою жизнь, а в последнюю минуту требуют, чтобы именно врач вернул им все – и здоровье, и молодость. Они уверены, что в мединститутах учат на волшебников.

Леснов незаметно усмехнулся под маской и ответил коротко и серьезно:

– Меня этому учили – спасать людей! – И, уже не обращая ни на кого внимания, опять принялся копаться в чужих кишках, иссеченных чудовищным зарядом картечи.

Валентин Григорьевич засопел и добавил с надрывной хрипотцой:

– Смотри! Если брат жить не будет – пожалеешь!

Закревский поморщился и опять предупреждающе потянул его за локоток.

Борис Ильич уже пожалел, что позволил младшему Шапошникову заглянуть в операционную. Леснов парень с характером, но такие угрозы кого угодно вышибут из седла. Нельзя, чтобы у него дрогнула рука. Слишком многое поставлено на карту.

– Валентин Григорьевич, ты успокойся! – понижая голос, сказал Закревский. – Здесь специалисты работают. Сделаем все, что в наших силах…

– Так делайте, делайте! – с неожиданными плачущими интонациями выкрикнул Шапошников-младший и, сорвавшись с места, быстро пошел к выходу.

Закревский с беспокойством посмотрел ему вслед и негромко спросил:

– Почему сам взялся, почему не вызвал Тупицына, Можаева почему не вызвал? Блеснуть хочешь?..

– Прикажете ждать, пока больной истечет кровью? – с вежливой издевкой спросил Леснов, не прерывая работы, и тут же скороговоркой приказал: – Карина, зажим, быстро! Вот сюда, где мой палец…

Закревский скорбно вздрогнул, но голос его прозвучал жестко:

– Ты понимаешь, о чем я! Кровотечение ты обязан был остановить, но, учитывая характер раны, полагаться на удачу было легкомыслием… Нужно было подключать всю бригаду…

– Делить ответственность? – насмешливо спросил Леснов.

– И это в том числе! – терпеливо ответил Закревский. – И вообще нужно было подумать… Может быть, целесообразнее было отправить больного в область… У них там специалисты собаку съели на полостных операциях!

– А вы довезете его до области? – спросил Леснов. – Сами знаете, что нет! И давайте оставим этот разговор, Борис Ильич! Вы мне, извините, мешаете!

Закревский понимающе наклонил голову. Только, уходя, напомнил:

– Можаев должен сейчас подъехать… Вместе тут…

Точными молниеносными движениями накладывая швы на поврежденный участок кишки, Леснов неожиданно резко сказал:

– Если Игорь Анатольич в обычном своем состоянии – он мне не нужен! Лучше пусть подождет, пока я закончу!

Закревский закусил губу и молча вышел из операционной. Леснов не смотрел по сторонам, но чувствовал, что со всех сторон на него направлены недоуменные взгляды. Даже в жгучих глазах Карины отчетливо читалось неодобрение. О страстной привязанности Игоря Анатольевича к горячительным напиткам знали все, но так открыто своего неодобрения не выражал еще никто, все-таки заведующего в отделении любили.

Леснов понимал, что рискует со многими испортить отношения, но положился на судьбу. Сегодня вообще день был такой – рискованный. Интуиция, однако, подсказывала, что нельзя упускать свой шанс, когда-то надо начинать, если хочешь пить шампанское. Пока пьяница и рохля Можаев возглавляет отделение, ему, Леснову, не выдвинуться. Нужно самому раскачивать эту неподатливую инертную глыбу. А лучшего случая и придумать трудно. Вот она, синяя птица, почти уже в руках, правда, в любую минуту она может упорхнуть, оставив на память только пучок окровавленных перьев, тогда ему никто не позавидует.

Но Леснов верил в свои силы, а предчувствие говорило, что сегодня ему повезет. Этот чертов нувориш, этот банкир и депутат, которому кланяется полгорода, должен выкарабкаться! Несмотря на рану, почти не оставлявшую ему шансов, несмотря на то, что Леснов не стал делить ответственность со специалистами, несмотря на мрачные угрозы братца. Леснов был уверен, что все сделал вовремя и правильно, а организм у этого денежного мешка крепкий – выкарабкается! Другой вопрос, что ждет его впереди. Повторные операции, инвалидность, жалкая жизнь – неважно. Главное, это будет жизнь, и спасибо придется сказать ему, Леснову. И пусть попробует не сказать, он сумеет о себе напомнить, он не из стеснительных.

Сейчас не те времена – стеснительных просто затаптывают. Свою судьбу надо строить, как строят дом, – терпеливо, настойчиво, сгибая пальцы и надрывая пупок. И обязательно рискуя, к сожалению, без этого не обойтись. В сущности, человек всегда одинок – от колыбели и до могилы. А одиночка неизбежно рискует.

Вот как, например, Закревский. Он не зря сегодня не спит и даже прибежал, не выдержал, в операционную. Не человеколюбие им движет, не клятва Гиппократа. Давно поговаривают, что с братьями Шапошниковыми он неразлейвода. А что удивительного – у братьев крупнейший в городе коммерческий банк, а у главного врача больницы – живые деньги. При желании всегда можно рискнуть и покрутить часть этих денег месячишко-другой, результаты оправдывают все неудобства и весь риск. Главное, чтобы в налаженной цепочке не было разрывов.

А сегодня не пофартило – цепочка оборвалась. Да где – в самом главном звене! И еще неизвестно, кто нафаршировал банкира картечью и что за этим последует. Какой интерес проявят следственные органы к делам осиротевшего банка, какие счета поднимут. Значит, нужно сделать так, чтобы проклятый буржуй выжил, тогда не только он будет в долгу перед Лесновым. Закревский тоже. Конечно, у сильных мира сего короткая память, но уж он постарается сделать так, чтобы она подольше оставалась свежей…

Игорь Анатольевич Можаев вошел в приемный покой, когда часы на стене показывали десять минут шестого. Он шел своей обычной неуверенной походкой, как-то застенчиво, боком, и на лице его было виноватое выражение. Поношенный серый костюм болтался на нем как на вешалке. Выбрит он был как попало, и в складках кожи виднелись островки седоватой щетины. Глаза казались воспаленными.

Заведующему отделением было пятьдесят лет, но выглядел он старше своего возраста, особенно сегодня утром. Вообще по утрам Игорь Анатольевич всегда выглядел неважно. Все знали, в чем причина, и он понимал, что все знают, и от этого вел себя суетливо и покладисто, он старался не наживать врагов.

Можаев не пошел сразу в отделение. Протиснувшись бочком в дверь смотровой, он виновато поздоровался с Анастасией Степановной, с Аллой и Галиной – со всеми по отдельности. Потом вздохнул и присел на край кушетки, опустив длинные руки между колен.

– Долгонько добирались, Игорь Анатольевич! – с мягким упреком заметила Ромашкина. – Поди, без вас уж все закончили!

Она ничего против Можаева не имела, но слегка все-таки презирала его за постыдную слабость. Впрочем, открыто свои чувства Ромашкина старалась не выражать несмотря ни на что, Можаев до сих пор неплохо оперировал, а ссориться с хирургами может только полный идиот.

– Да? – с каким-то даже удовлетворением произнес Можаев. – В самом деле? Ну и слава богу! Я тебе честно признаюсь, Анастасия, что-то я сегодня не в форме… Поэтому и собирался долго. Понимаешь, как вышло – вчера к бате в деревню поехал, картошку помогал копать… Семьдесят пять лет старику, представляешь? Двенадцать соток одной картошкой засадил! Я говорю, батя, куда тебе столько? С твоим аппетитом тебе одного мешка за глаза хватит! Да разве их переубедишь? Заладил одно – запас карман не трет, на базар повезу… С твоим ли, говорю, здоровьем – по базарам! – Можаев махнул рукой. – Ничего слушать не хочет!.. Короче, до поздней вчера ночи… а там, как водится, не обошлось и без этой… без злодейки, значит… Батя, несмотря на возраст, знаешь, до нее какой ярый?

– Чего-то вы рано копать-то начали? – сочувственно заметила Алла.

Можаев улыбнулся ей:

– Да как не копать? Сейчас знаешь сколько мудрецов развелось? Подъезжают прямо на поле, не таясь, и все подчистую! И ничего не сделаешь – они бандой, когда с ружьями даже… Так что не зевай!

– Это верно, – вздохнула Алла. – У моей мамы тоже в прошлом году пол-огорода вскопали. Наверное, нынче надо пораньше…

Анастасия Степановна скептически хмыкнула и напомнила грубовато:

– Так ты бы, Игорь Анатольевич, все же пошел наверх. А то Закревский здесь всех велел собрать. Я уж и Тупицыну звонила, только он в отпуске, жена сказала – выехал в Волгоград к тетке…

– Да я ведь о чем и толкую, Анастасия! – жалобно проговорил Можаев. – Я, конечно, сейчас пойду… только неловко… руки вон ходуном ходят… Мне бы привести себя в порядок – слегка…

– Там у себя и приведешь, – сказала Ромашкина. – Только смотри, Закревский тут по всем этажам бегает, злой как черт! Этого же подстрелили – Шапошникова…

– Это, что же, того самого? – осторожно поинтересовался Можаев. – «Нового русского»? Я его-то самого не знаю, я брата его оперировал… постой, в семьдесят шестом, кажется! Аппендэктомию делал… Ему тогда лет пятнадцать было…

– И братец уж прибегал! – саркастически заметила Алла. – Мы все думали, что за чудо такое? Прямо с сигарой сюда завалился, как в кино! Потом оказалось – брат…

– Тут все уж перебывали, – сообщила Ромашкина. – И милиция, и прокурор, и из администрации… Шум на всю Европу! Тебя только не хватает, Игорь Анатольевич!

– Понятно, – вздохнул Можаев. – Ранение-то серьезное?

Ромашкина махнула рукой.

– Я как поглядела – чуть не стошнило! Вместо живота фарш какой-то! Я думаю, не жилец!

Можаев сделался серьезным, потер ладонями щеки.

– Ну, знаешь, заранее никогда нельзя сказать! – возразил он. – Разные случаи бывают… Сегодня вроде Витя дежурит? Талантливый парень! И рука у него железная. Помяните мое слово – он еще большим человеком будет! Гордиться станем, что работали с хирургом Лесновым!

– Если он такой знаменитый, что же его из Москвы-то поперли? – ревниво спросила Алла.

– Да не из Москвы! – добродушно поправил Можаев. – Из Подмосковья. Сам уехал. Что-то в личной жизни у него не сложилось – бывает… А хирург он золотой, это я вам говорю!

– Гоношистый больно! – скептически заметила Анастасия Степановна.

– Характер! – развел руками Можаев. – Характер у нас у всех не сахар!

– Ну, уж про вас-то этого никак не скажешь! – засмеялась Алла. – Вы-то ко всякому подход имеете. Не зря вас в городе уважают.

Можаев смущенно отмахнулся и встал.

– Это знаешь как говорят? Первые десять лет врач работает на свою репутацию, а потом уже репутация работает на него… Так и я – живу старым багажом. Ну, ладно, девочки, с вами хорошо, а идти надо! Не в форме я, а ничего не поделаешь… Скажите мне «ни пуха, ни пера»! – Виновато улыбнувшись, он ушел во внутреннюю дверь.

Алла задумчиво посмотрела ему вслед и сказала:

– Хороший человек!

– Толку-то что – хороший человек? – брюзгливо откликнулась Анастасия Степановна. – Мало ли их, хороших, а кончают все одинаково. Помнишь Румянцева? Какой диагност был! А где он теперь? Сдох где-нибудь под забором. А все глотка проклятая! Помяни мое слово – и этого ничего хорошего не ждет, если не остановится!