Читать книгу Банкир на мушке - Николай Якушев - Страница 3

Плужск – город небольшой, надежно затерявшийся в российской глуши, но цивилизация добралась и сюда. Просто диву даешься, откуда здесь столько роскошных иностранных машин. Они заполонили узкие кривые улочки, носятся туда-сюда с таким самодовольным видом, будто весь город принадлежит им. От их беспрерывного жужжания болит голова. А жарким летом ближе к вечеру становится совсем невыносимо, воздух пропитывается выхлопными газами, испарениями от раскаленного асфальта, и кажется, что вдыхаешь в себя что-то едкое, наподобие нашатырного спирта. На деревьях вянет листва, а тело зудит, словно за шиворот высыпали горсть песка.

Карина не любила это время суток. И себя в это время она не любила тоже. Она казалась себе в этот момент утомленной, постаревшей и нисколько не привлекательной. Может быть, все дело в том, что позади остались восемнадцать часов утомительной работы, тяжелая операция и нервотрепка до самого конца рабочего дня. А может быть, в том, что Виктор сегодня не сказал ей ни одного ласкового слова, даже не попрощался, только буркнул что-то сквозь зубы, будто она была лишь одной из многих.

Конечно, ему пришлось нелегко. Пожалуй, он имел право быть раздраженным и невнимательным. В одиночку прооперировать такого тяжелого больного, выдержать прессинг со стороны коллег, гнусные угрозы наглого родственничка – это не каждый сумеет. Но она-то чем провинилась? С первой до последней минуты она была рядом, так же отважно включилась в операцию, хотя, может быть, это было и не ее дело. Недаром Закревский все время ждал санавиацию, как бога ждал.

Ну, ясное дело – так бы он и доверил, чтобы такую шишку оперировал какой-то мальчишка и обыкновенная медсестра, пусть даже операционная, пусть даже заработавшая на последнем конкурсе титул лучшей! Да ни за что на свете. Только куда было деваться? Если бы этот бедолага стал дожидаться областных хирургов, наверное, отдал бы богу душу.

А те, правда, все-таки прилетели – в семь часов утра. Извинились, объяснили, что раньше не получилось – вылетели в другой район на аварию. Какой-то глава администрации разбился на джипе, а с ним еще пять человек. Двое погибли, но сам глава, к счастью, пострадал не слишком сильно. Наверное, вчера для командиров был не самый благоприятный день.

Областные светила все-таки осмотрели больного, побеседовали с Виктором и пришли в выводу, что операция прошла блестяще – лучше и желать нельзя. Похвалили Закревского за подбор кадров. О том, чтобы переправить пациента в область, высказались уклончиво – мол, не видят никаких препятствий для долечивания на месте, а транспортировка может повредить больному. Тут еще и Виктор виноват – другой бы обрадовался, что может свалить с плеч такую обузу, а этот уперся – сами осуществим реабилитацию, и все тут. Честолюбив он патологически. Потому и для Карины у него уже слов не нашлось, он теперь влюблен не в нее, а в этого Шапошникова. Теперь он будет его обхаживать и говорить ему ласковые слова и ночей спать не будет, пока этот чертов банкир не встанет на ноги. Он лично будет с ложечки его кормить и подтирать ему зад, если потребуется, – насчет этого у Карины никаких сомнений не было. И вовсе не потому, что у Виктора болит за него душа. Просто он хочет доказать всему миру, что Виктор Леснов – ас, величайший хирург современности.

Рано или поздно он это докажет, Карина была уверена в этом, – только какой ценой? И что лично ей сулит эта радужная перспектива? Когда у них с Виктором закрутился роман – сперва легкий, ни к чему не обязывающий, – ей было двадцать пять. Она была уверенной в себе, сильной и необыкновенно популярной, на нее оглядывались не только коллеги-мужчины, не только тяжелые больные, в которых, кажется, душа едва теплилась, но даже женщины провожали ее завистливыми взглядами.

Теперь ей было двадцать семь, и, хотя Карина по-прежнему была хороша собой, что-то менялось, и менялось неотвратимо. Зеркало не слишком явно, но настойчиво демонстрировало ей кое-какие приметы стремительно убегающего времени – то морщинку у рта, то блекнущую полоску кожи, то неизвестно откуда взявшийся седой волос… Оно постоянно напоминало, что критический рубеж не за горами.

А служебный роман тем временем как-то незаметно перешел в настоящую любовь, в мучительную, изматывающую страсть, по крайней мере, с ее стороны. Увы, как ни пыталась Карина убеждать себя в том, что Виктор испытывает к ней не менее сильные чувства, получалось это у нее все хуже и хуже. Рано или поздно открывается любой обман, даже когда обманываешь самого себя.

Нет, она была для Виктора по-прежнему желанной. В постели он, как и раньше, был нежен и неистов. Но Карину уже не устраивала роль удобной партнерши, она мечтала о большем. Мысленно она уже связала свою судьбу с этим сильным честолюбивым мужчиной, в котором ее привлекало все, даже то, что многим казалось неприятным и отталкивающим. Она надеялась, что Виктор тоже нуждается в ней, тем более что в этом городе он был чужим и никто не мог понять его лучше, чем она.

Но Виктор, похоже, думал иначе. Проходили недели, месяцы, а их отношения оставались все такими же ровными и расплывчато-неопределенными. От малейшего толчка они могли измениться – или превратиться во что-то более прочное, или, что вернее, окончательно рассыпаться. Виктора это вполне устраивало, Карина думала об этом нарочито равнодушно, но каждый раз в груди у нее появлялся пугающий холодок.

Особенно тоскливо ей становилось, когда Виктор с головой погружался в дела – без перерыва оперировал, выхаживал больных, а иногда по вечерам что-то строчил в толстой тетради, хмуря лоб и роясь в растрепанных справочниках. В такие минуты он напрочь забывал о Карине, вернее, он видел в ней лишь операционную медсестру, функциональную единицу, и ничего больше. Она пыталась проучить его, тоже переставая обращать на него внимание. Но надолго ее не хватало, и Карина мгновенно таяла, стоило Виктору ей улыбнуться или взять за руку. В общем, все было скверно.

Особенно скверно бывало после полудня, когда нужно было одной отправляться домой через напитанный жаром и смогом город, чувствуя себя смертельно усталой и никому не нужной. Карина с большим бы удовольствием осталась там, за больничными стенами, рядом с Виктором, она заставляла себя быть в форме, не сгибаться и не опускать руки. Но дома ждала мать, уже два года как она была тяжело больна, а Карина не могла полностью доверить ее младшей сестре. Наталья хоть и вздумала повторить ее путь, поступив в медицинское училище, но в силу возраста и легкомысленного характера была не слишком надежной опорой.

Добравшись до автобусной остановки, Карина почувствовала, что окончательно расклеилась. У нее разболелась голова, и в то же время отчаянно хотелось спать. Погруженное в ядовитую дымку солнце било своими лучами прямо в лицо, растекаясь по коже липким раздражающим жаром. Карине казалось, что она выглядит сейчас ужасно, что веки ее опухли, под глазами мешки, а на плечах будто лежит груз, заставляющий горбиться и смотреть себе под ноги. Когда подошел автобус, остановка уже была полна народу. Карина едва втиснулась в раскаленную железную коробку и пристроилась на задней площадке возле последнего сиденья, намертво вцепившись в облезлый поручень.

После некоторой заминки двери с натугой закрылись, и автобус, бренча и кашляя, отъехал от остановки. Несмотря на открытые форточки, в салоне нечем было дышать – пахло бензином и человеческим потом. Прямо перед носом у Карины маячила чья-то спина – белая рубашка была покрыта мокрыми пятнами.

Она изловчилась и сумела повернуться лицом к окну. Так было немного полегче – из раскрытой форточки дул свежий ветерок, охлаждая воспаленную кожу. Бесцельно глядя на проплывающие за окном дома, Карина опять принялась думать о своем.

Теперь она вспомнила, как встретилась с Виктором впервые. Она уже два года работала в экстренной хирургии, вполне там освоилась и даже имела связь с одним из хирургов. Ничего, впрочем, серьезного. Такие истории случаются сплошь и рядом. Изматывающая работа, долгие ночные дежурства, невольная близость, когда работаешь, ешь, умываешься, переодеваешься на глазах у коллег. Прибавьте сюда известную долю цинизма, свойственную людям этой профессии.

В хирурги вообще почему-то большей частью шли мужчины крупные, сильные, с широкой натурой – настоящие мужчины. На это Карина обратила внимание еще будучи школьницей, когда впервые попала в эту больницу с приступом аппендицита. Хирург, ее лечивший, показался ей необычайно громадным, надежным и ласковым. Она млела, ощущая прикосновение его мощных, но удивительно бережных рук, с восторгом слушала его участливый голос и смотрела в живые, внимательные глаза. Он даже некоторое время снился ей по ночам.

Наверное, детские впечатления подсознательно определили последующий выбор Карины и в личной жизни, и в выборе профессии. Конечно, уже много лет прошло, когда она, окончив медучилище, поступила работать в отделение экстренной хирургии, но, увидев вдруг своего спасителя снова, на том же месте, Карина почувствовала, как детская влюбленность опять оживает в ней.

Однако все было уже по-другому, Карина к тому времени была достаточно искушенной в вопросах секса. В училище у нее было несколько романов с однокурсниками, ни к чему не обязывающих, но далеко не невинных. Кроме того, в нее без памяти влюбился преподаватель физкультуры – молодой самоуверенный атлет с ямочкой на подбородке, и она даже не заметила, как оказалась в его постели. Глубокого следа в ее душе эти приключения не оставили, Карине просто нравилось быть желанной. И еще ей хотелось поскорее обрести опыт, почувствовать себя не девчонкой, а женщиной, которая имеет власть над мужчинами. В какой-то мере ей это удалось, и хотя встреча с тем самым хирургом пробудила в душе чувство, похожее на прежнее обожание, но теперь Карина переживала его немного иначе. Ей самой было немножечко смешно возвращаться к роли юной влюбленной. Тем более что и хирург с первого дня начал недвусмысленно демонстрировать свой интерес к ней, старался при каждом удобном случае попасться ей на глаза, говорил ласково и, словно невзначай, порывался коснуться своими мощными заботливыми руками то плеча, то бедра, то груди.

Звали его Петр Константинович Тупицын, и был он ведущим хирургом, пользовался огромным спросом и уважением. Если кто-то волей судьбы попадал на операционный стол, то первый вопрос всегда был – кто будет оперировать? И если выпадало так, что оперировать должен был Тупицын, лица даже безнадежных больных озарялись счастливой улыбкой.

Петр Константинович Карину, конечно, не узнал, во время их первой встречи она была просто гадким утенком, сколько таких прошло через его руки! Он даже удивился, когда однажды Карина напомнила ему об этом.

Он и сам с тех пор здорово изменился – погрузнел, постарел, на лбу появились залысины, а в голосе отчетливые равнодушные интонации. К тому же он оказался довольно заурядным собеседником и, кроме работы, ничем, кажется, не интересовался, за исключением похабных анекдотов и выпивки. Пил он, конечно, не так крепко, как Можаев, но от рюмки редко отказывался. Впрочем, это считалось абсолютно естественным – хирурги во все времена пили водку и трахали женщин. Было в этом обычае что-то гусарское, – отложив в сторону окровавленную сталь, расслабиться на веселой пирушке.

В общем, все оказалось почти обыденным. Обожание, какое испытывала Карина к этому казавшемуся когда-то необыкновенным мужчине, развеялось очень быстро. Вскоре после того, как они впервые сошлись с ним. Это случилось во время ночного дежурства, выдавшегося на редкость спокойным и поэтому казавшегося бесконечно долгим. Сначала они просто болтали в полутьме пустой ординаторской, а потом Петр Константинович предложил ей от скуки тяпнуть по стопочке спирта. Все остальное получилось само собой – они занялись любовью на старом продавленном диване, который был свидетелем, наверное, сотен таких безобразий. Все было второпях и не принесло Карине особого удовлетворения, зато она лишилась еще одной иллюзии, приобретя взамен очередную частицу того, что зовется жизненным опытом.

Об их связи наутро знали уже все – больница не то место, где можно что-то утаить. Карине было наплевать, что о ней судачат. Гораздо хуже было то, что с каждым днем она убеждалась – Тупицын ничего для нее не значит, и то, что происходит между ними, глупо и бессмысленно. Однако порвать с любовником она не спешила – то ли из-за упрямства, то ли из-за жалости. Петр Константинович был, разумеется, женат, но супружеской жизни у него в полном смысле этого слова не было – жена его постоянно болела (было у нее какое-то чисто женское неблагополучие) и дважды в году лежала в стационаре. В общем, ничего хорошего.

Воспоминания Карины были прерваны, когда автобус внезапно и резко затормозил и пассажиры повалились друг на друга, соприкасаясь горячими потными телами и ругаясь на чем свет стоит. К счастью, дверцы открылись, и человеческая масса частично рассосалась на очередной остановке.

Правда, взамен вошли новые пассажиры. Ощущая горячее дыхание над ухом и бесконечные тычки в бок, Карина с завистью посмотрела на тех, кто сидел на заднем сиденье. Они все-таки располагали некоторым комфортом, могли расслабиться и даже поговорить.

Невольно Карина прислушалась к назойливому стрекочущему голоску женщины в безвкусном платье, из-под которого выглядывала скрученная бретелька лифчика. Бретелька была розовой, а кожа на полуоткрытом плече женщины бледной, с россыпью бурых пигментных пятнышек – сочетание, которое вызвало у Карины острый приступ брезгливости. Вдобавок на голове у этой женщины был какой-то невообразимый перманент, делавший ее невыразительную внешность совсем уж отталкивающей.

Но эта дама, кажется, считала свой экстерьер абсолютно естественным и вела себя раскованно, почти в полный голос беседуя с соседкой по сиденью. То, что она говорила, заинтересовало Карину. Глядя в окно, она слушала не отрываясь, потому что сразу сообразила, о чем идет речь.

– …Так вот, ты представляешь, какой ужас? Утром прибегает Катька, вся в слезах, лица на ней нет – говорит, мама, я боюсь там оставаться! Вдруг нас тоже убьют? Они с мужем живут как раз напротив – в такой же пятиэтажке…

Соседка, дебелая, с высокой прической, глаза навыкате, перебила с живейшим интересом:

– Она что же, в обычном доме жила, любовница-то?

– Ага! В квартире на первом этаже. Говорят, у нее на площадке только ее квартира и была, остальное там под магазин передали. Очень удобно – принимай кого хочешь, никто тебе и слова не скажет…

– А как его… Ну, который к ней ездил?

– Да Шапошников же! Да знаешь ты его! Он до девяностого года на электромеханическом инженеришкой работал. Потом, когда сокращение пошло, пристроился водкой торговать, с криминалом связался… Потом куда-то пропал, а уж пять лет как он банкир – на Гагарина дом с колоннами видела? «Триггер-банк» называется – вот он им и заправляет…

– Так этот самый?! Депутат который?!

– Он! Они теперь все в депутаты подались, чтобы, значит, полная неприкосновенность… Вот он к этой девке и ездил. Причем жена у него, говорят, неплохая, но вот потянуло кота, как говорится… Ну та, покойница, вообще красавица была, просто вот бери и на обложку! Губа у этих депутатов не дура!

– Так что – всех и перестреляли?

– Ты слушай! Он к ней приехал часов в десять на «Мерседесе» и заночевал. А водитель его, охранник, все это время в машине торчал, а куда денешься? Часа в три ночи вдруг подъезжает еще одна тачка, из нее выходят четверо – и в этот самый подъезд. Охранник-то забеспокоился – и за ними. И тут как пошла стрельба! Водителя наповал, девку, говорят, всю изрешетили, а Шапошникова в живот из ружья. Может, и его бы прикончили, да, говорят, он не спал вовсе, тоже успел выстрелить. Спугнул их.

– И чего же дальше?

– А чего? Сделали они свое дело, сели в машину – и поминай как звали! Соседи, которые проснулись, милицию вызвали, «Скорую»… Тут же эти понаехали – крутые на «Мерседесах», откуда уж узнали? Должно быть, Шапошников еще в чувстве был – сам позвонил. У них теперь ведь в каждом кармане по телефону…

– И как он – живой?

– А кто знает? Увозили – вроде еще живой был. Но кто видел, говорят – ужас необыкновенный! Квартира в крови вся! На лестнице кровь, и даже возле дома лужа… Просто мясорубка, представляешь? Следователь будто объяснил, что эти из обрезов стреляли картечью, как на крупного зверя, с особой жестокостью!

– Да-а, жизнь! Живешь и не знаешь, доживешь ли до завтра!

– Не говори! Страшно жить, страшно!

Голова в завитках немыслимого перманента повернулась лицом в сторону Карины, и выцветшие глаза пристально уставились на девушку, словно призывая ее тут же подтвердить тезис об ужасе жизни.

Карина с досадой обнаружила, что давно и с интересом пялится на незнакомую словоохотливую тетку, и тотчас скромно отвела взгляд.

Вот, значит, как – уже весь город знает об этой истории! Знают даже, что говорил следователь. И ничего удивительного – Плужск не то место, где можно что-то сохранить в тайне.

Вот и о ее связи с ведущим хирургом узнал весь город. Все коллеги, все старухи на базаре, и, разумеется, жена Тупицына тоже узнала. Карина была не склонна придавать этому особое значение, но однажды ее вызвала в свой кабинет старшая медсестра отделения Надежда Николаевна.

Если Карина кого и побаивалась в своей жизни, так это именно Надежду Николаевну, худощавую подтянутую женщину с пронзительным взглядом и тихим беспощадным голосом. Этим голосом она могла довести до слез любую медсестру, любую санитарку. Да и врачам порой от нее доставалось. Хирурги за глаза называли ее железной леди. Надежда Николаевна знала свое дело и свое отделение как пять пальцев и не прощала ни малейшей нерадивости. Невытертая пыль на подоконнике или не приготовленный вовремя дезраствор грозили виновнице таким разносом, после которого многие писали заявление об уходе.

Идеальный порядок и стерильность были ее манией. Именно этого она требовала от каждой новой медсестры с самого первого дня. Она вводила в курс дела каждую из них – Карину, разумеется, в том числе, – лично демонстрируя, как готовить материал для стерилизации, как правильно обрабатывать руки перед операцией, как раскладывать на столике инструменты, как заполнять документацию, как выхаживать больного. Урок был стремительным, но доходчивым – сообразительные схватывали его на лету. Тех же, кто не умел учиться быстро, ждали ежедневные неотвратимые разносы, учиненные негромким зловещим голосом, от которого самые крепкие рыдали в голос.

Некоторые девчонки, набираясь нахальства, пытались на Надежду Николаевну жаловаться, но это кончалось плачевно – начальство неизменно оказывалось на стороне старшей сестры, и бунтовщицы в итоге с позором покидали больницу.

Карина оказалась сообразительной – настолько сообразительной, что хирурги вскоре стали все чаще привлекать ее к участию в операциях. И не за черные брови, разумеется; над окровавленным операционным полем, в лучах белого света, между жизнью и смертью эти добродушные мужики, выпивохи и бабники, напрочь забывали о своем легкомыслии, становились злыми и сосредоточенными, думали только о деле и не прощали ни малейшей ошибки. Карина почти не делала ошибок. Более того, она без особых усилий осваивала и то, чего от нее не требовали. Она многому нахваталась у хирургов, стоя вместе с ними возле операционного стола, именно поэтому сегодняшней ночью Леснов, не колеблясь, взял ее в помощники, и она справилась. Игорь Анатольевич Можаев, добрейший человек, не один раз, сокрушенно покачивая головой, говорил: «Тебе, красавица, в институт надо! Ты тут тогда всех мужиков за пояс заткнешь!» Она отмахивалась – без того в жизни забот по горло. Но слушать такое было приятно.

Ценила ее и Надежда Николаевна, хотя старалась внешне этого не подчеркивать. Однако, общаясь с Кариной, она вдруг странным образом менялась – глаза ее теплели, а голос хотя и оставался тихим, но жесткие интонации совершенно из него испарялись. Можно сказать, Надежда Николаевна держалась с ней на равных.

Но однажды Карина все-таки испытала на себе гнев старшей медсестры. Та пригласила ее к себе в конце рабочего дня, и по тому, каким тоном это было сделано, уже можно было догадаться, что ничего хорошего Карину не ожидает. Однако, не чувствуя за собой никакой вины, она вошла в крошечный кабинет старшей без страха и, сунув руки в карманы халата, выжидающе остановилась у порога.

Надежда Николаевна сидела за столом, неестественно выпрямив спину, про таких говорят «будто аршин проглотила», и разглядывала Карину изучающим, далеко не добрым взглядом. Карине это показалось почему-то забавным.

– Да что случилось-то, Надежда Николаевна? – с легкой досадой воскликнула она, капризно надувая губы.

Глаза старшей сердито сверкнули, и она легонько хлопнула ладонью по столу.

– Хватит! Что случилось… – негромко, но пугающе произнесла Надежда Николаевна. – Бедная овечка! Не знает она, что случилось! До каких пор это будет продолжаться, ты мне скажи!

И хотя предмет разговора по-прежнему не был назван, Карина сообразила, о чем идет речь. Но здесь она не считала свои позиции слабыми. В ее черных глазах тоже загорелся упрямый огонек, и она с вызовом сказала:

– Это вы про мою личную жизнь?

На лице Надежды Николаевны не дрогнул ни один мускул. Продолжая сверлить Карину взглядом, от которого делалось до ужаса неуютно, она отчеканила тихим, но категорическим, как приказ, тоном:

– Твоя личная жизнь меня не касается! Только какая это личная жизнь, когда про нее знает последняя санитарка? Когда жена Петра Константиновича каждый день плачет, а ей, может, своих причин для слез хватает! Об этом ты подумала? И учти, с кем другим я и говорить бы не стала – выгнала бы с треском! И добро бы между вами любовь была, так нет же этого! Дурь одна – я не вижу, что ли? С Петра Константиновича какой спрос – мужик до самой старости как дитя. А ты женщина, красавица каких мало, соображать должна! Тебе хорошего парня искать надо, семью создавать, а ты смотришь на эту шушеру, которая по кабинетам тискается! Твое ли это дело? Почему в институт не идешь, как Можаев советует? Он, между прочим, мужик неглупый, попусту не болтает…

В ответ на это Карина хмуро возразила в том же смысле, что и без того забот хватает.

– Пускай так, – согласилась Надежда Николаевна. – Без института можно прожить. А без репутации, заруби на носу, не выйдет! Так и будешь всю жизнь в подстилках числиться, в быдле… Что бы вы там ни говорили, а без репутации человек гроша ломаного не стоит. Так было во все времена и так будет! Я ведь тебя на свое место прочила – мне до пенсии всего ничего осталось. Дальше работать и дня не буду. А ты такие кренделя выкидываешь!

– Может, мне оно ни к чему – это место, – возразила Карина.

– Может, и ни к чему, – согласилась Надежда Николаевна. – Говорят же, не место человека красит… А с Петром Константиновичем у тебя личные дела закончились – с сегодняшнего дня! Или же я их сама закончу – да так, что ты до самой смерти вспоминать будешь! Поняла?

Карина ничего ей на это не ответила. По-прежнему держа руки в карманах, она с независимым видом рассматривала крашеные стены. Ее свободолюбивая натура бунтовала против этого беспардонного вмешательства, но разум подсказывал, что, в сущности, Надежда Николаевна совершенно права и обижаться Карине следует только на себя.

– Ты ведь и сама не рада, сознайся! – продолжала между тем Надежда Николаевна уже другим, почти задушевным тоном. – Ну что тебе за резон обжиматься с мужиком, который уж все огни и воды прошел? Чего он тебе может дать? Пьяница, балабол, давление у него – не знала? Обрюзг весь, глаза потухшие… Я ведь его совсем другим помню – огонь был мужик! И жена его, Алла Дмитриевна, милая такая была женщина… Раньше они везде под ручку… Время никого не щадит! Вот и у тебя, думаешь, немерено этого времени? Ошибаешься! Совсем чуть его осталось. Не успеешь оглянуться, а жизнь-то уж и прошла…

Карина опять ничего ей не ответила. Да, пожалуй, сейчас она и не смогла бы этого сделать – к горлу ее подступил внезапно комок, а где-то в углах глаз задрожали предательские слезы. Что это было – стыд, досада, она и сама не знала. Просто в этот момент Карине почему-то стало себя до ужаса жаль.

Надежда Николаевна внимательно посмотрела на нее и закончила устало:

– Хорошо, иди… Чего тебе объяснять – ты и сама все отлично понимаешь… Кстати, вот возьми! Это шприцы тебе, одноразовые. Мама у тебя болеет, знаю. Всего не накупишься – на нашу-то зарплату! Возьми!

Карина не сразу, но все-таки подошла к столу, сунула под мышку коробку. Сказать «спасибо» у нее не получилось, она только кивнула поспешно головой и быстро вышла из кабинета.

Почему-то и теперь при этом воспоминании на глаза ее навернулись слезы. Карина несколько раз взмахнула ресницами, стараясь прогнать их, и вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. А может быть, причиной был просто запах перегара, доносившийся до нее слева. Карина неодобрительно покосилась в ту сторону и увидела нависшего над ней долговязого парня с потрепанным лицом и кудрявыми бакенбардами.

– Утю-тю! Чего-то мы плачем? – осклабившись, спросил парень, придвигаясь поближе. – Может, я утешу!

– Вали-ка на… – жестко сказала Карина, и глаза ее моментально сделались сухими.

Озадаченный парень облизнул слюнявые губы и хотел разозлиться, но Карина смотрела на него такими презрительными и бесстрашными глазами, что он не выдержал и, бормоча что-то угрожающее, ретировался поближе к выходу.

С такой публикой Карина давно умела обращаться, в ее жизни попадалось много таких, желающих утешить, разделить с ней стакан портвейна, полапать где-нибудь в подворотне. Да и в хирургическое отделение такие шебутные, плохо управляемые клиенты поступали довольно часто. Они признавали только тех, кто давал им мгновенный и жесткий отпор. У Карины это получалось, как вообще все, за что она бралась.

Неприятно было другое, кажется, все эти безмозглые мужики видели в ней только подстилку, подтверждая этим правоту слов Надежды Николаевны. И добро бы, так поступала та рвань, что отирается возле пивных ларьков и магазинных подсобок. Так нет же, с некоторого момента Карина поняла, что и нормальные мужчины ждут от нее того же.

Был у нее один смешной случай, вскоре после того, как они с Тупицыным расстались. Расстались – это, конечно, громко сказано. Невозможно расстаться с человеком, которого видишь ежедневно, а иногда даже по ночам. Просто все у них кончилось с обоюдного согласия и при полном взаимопонимании. Надо отдать должное Петру Константиновичу, никогда впоследствии он ни единым намеком не напоминал об их связи, ни единой душе, будто этой связи и вовсе не было. В сущности, он был замечательным человеком, не желающим причинять никому боль.

Но зато другие помнили и делали порой весьма неожиданные выводы. В конце декабря, когда всей больницей праздновали Новый год, в отделении к тому времени уже появился новый хирург Леснов Виктор Николаевич, Карина изображала на балу Снегурочку. Правду сказать, выбор кандидатуры на эту роль выглядел несколько странно. Знойная чернобровая Карина совсем не походила на холодную Снегурочку. Но она сама напросилась. Ей просто необходимо было находиться в центре внимания. Этот новый доктор, холостой, обаятельный, неизменно корректный, одевавшийся со вкусом и говоривший по-столичному правильно, уже полностью завладел ее мыслями.

Одна беда – он никак не выделял Карину из массы других сотрудников. Был предупредителен, вежлив, но и только. Иногда ей казалось, что Леснов на самом деле холоден как лед. Однако по отделению вскоре стали распространяться слухи о какой-то несчастной любви, из-за которой молодому доктору пришлось сменить место жительства, и Карина вбила себе в голову, что за безразличием Леснов просто старательно скрывает незаживающую рану, может быть, даже боится испытать эту боль снова.

И еще она вбила себе в голову, что они обязательно будут вместе. Только, твердо запомнив урок, преподанный ей Надеждой Николаевной, она не пыталась больше лезть на рожон. Она не собиралась предлагать себя, мужчина сам должен сделать выбор. Просто нужно ему подсказать.

Бал удался на славу. Карина добилась своего, все время была в центре внимания и пользовалась бешеной популярностью. Впрочем, к этому она давно привыкла. А когда художественная часть закончилась и все уселись пировать вокруг елки, Карина уже успела переодеться в эффектное красное платье, вдруг выяснилось, что человек, ради которого она так старалась, незаметно ушел.

Ничего глупее и придумать было нельзя. А она уже навоображала себе, как он подсядет к ней за праздничный стол и завяжет разговор, и его серые глаза будут смотреть на ее лицо не отрываясь, а потом они вдвоем, слегка пьяные, уйдут из больницы и будут бродить по расцвеченным новогодними огнями улицам, а сверху будет сыпаться тихий белый снег.

Но Леснов взял и ушел. Один. Даже не пригубив шампанского. Он вообще отличался редким для медика равнодушием к спиртному. Но хотя бы шампанского в Новый год он мог выпить, ведь это то самое время, когда нужно загадывать желания!

Но, видимо, желания хирурга были направлены куда угодно, только не на Карину. Это открытие испортило ей весь праздник. Ей стало невыносимо стыдно за дурацкие кривляния в костюме Снегурочки, тошно от собственного оживления, от сладких мечтаний, от роскошного вечернего платья цвета крови. Поняв, что планы провалились, Карина потеряла ко всему интерес и только никак не могла выбрать, чем себя утешить – отправиться тихо домой или шумно напиться, махнув на все рукой.

Не случилось ни того, ни другого. Правда, выпила она в тот раз чуть больше, чем обычно, и это помогло унять боль и разочарование. А когда дружный коллектив, уже основательно поднабравшийся и развеселившийся, начал рассыпаться на мелкие группки и парочки, и произошел тот нелепый случай, показавший, что усилия Карины не совсем пропали даром.

Банкет проходил в большом актовом зале административного корпуса больницы, по периметру которого были расставлены столы, а в центре красовалась наряженная елка. Пол был усыпан конфетти и разноцветными ленточками серпантина. Собирались со всех отделений, на минутку забегали даже те, кто в эту ночь дежурил. Слишком допоздна не засиживались, как-то это было не принято. После полуночи народу в зале оставалось совсем немного – кто-то уже отправился домой, кто-то, распалясь, уединялся в укромном уголке, кто-то, обычно молодые мужчины, сбивались в компании и шли за добавкой. Дежурные, разумеется, оседали в своих отделениях.

Карина на этот раз задержалась допоздна. На столах уже было все съедено, по залу бродили какие-то покачивающиеся тени, рассматривая на просвет пустые бутылки, за елкой грузный весельчак патологоанатом Луньков рассказывал двум пьяненьким медсестрам анекдоты, и те преувеличенно громко и визгливо смеялись.

Карина никак не решалась уйти, хотя это нужно было сделать давно. Но теперь ее пугала перспектива оказаться на заснеженных улицах одной, посреди веселых огней. Нужно будет ловить такси, ехать в чужой машине на край города, возвращаться в квартиру, где царствуют болезнь и страдание, да еще и выслушивать фырканье Наташки, которой сегодня пришлось весь день быть рядом с мамой…

Она все еще колебалась, когда вдруг к ней подплыл веселенький, разряженный Олег Игнатьевич, заместитель главного врача по гражданской обороне. У него была военная выправка, хитрая улыбка и странная фамилия Беда. На свою должность он попал, выслужив офицерскую пенсию, и теперь вовсю наслаждался жизнью.

– Кариночка, – сказал он без долгих предисловий, – вы сегодня ослепительны. Я хочу вам показать убежище на случай атомной войны.

Карина засмеялась и напомнила, что видела убежище сто раз, потому что именно там, в подвале, проходили занятия по гражданской обороне.

– Или сегодня должна начаться война? – легкомысленно спросила Карина.

Беда укоризненно покачал головой.

– Типун вам на язык, Кариночка! – с улыбкой сказал он. – Как в песне поется, пусть горит там что попало, лишь бы не было войны!.. А убежище я вам хочу показать, потому что вы ничего подобного еще не видели. Вас ждет сюрприз!

– В самом деле? – спросила Карина.

– Уверяю вас, – многозначительно заявил Беда и, наклоняясь к ее уху, прошептал: – Скажу по секрету только вам, у меня там даже припрятана бутылочка шампанского! Пойдемте, честное слово!

Карине вдруг стало весело. Олег Игнатьевич всегда казался ей легким и забавным человеком, от которого невозможно ждать подвоха. Конечно, она понимала, какой интерес им движет, но не считала, что он представляет для нее какую-то опасность.

– Ну что ж, если вы настаиваете, – сказала она. – Пойдемте! Но предупреждаю: рассчитывать вам не на что! Вы можете только обожать меня издали…

– Карина! – возмущенно прогудел Олег Игнатьевич. – О чем вы говорите!

Убежище представляло собой обширное подвальное помещение под административным корпусом с надежными металлическими дверями. Внутри, по идее, предусматривалась принудительная вентиляция с очисткой воздуха, автономная электростанция и необходимый запас продовольствия. Ничего этого не было, потому что вечно не хватало денег, зато на голых бетонных стенах в изобилии были развешаны таблицы, информирующие о действии ударной волны и проникающей радиации. Кроме этого, был ящик с противогазами устаревшей модели, несколько рядов стульев, сцепленных, как в кинотеатре, облезлый стол и запертый на ключ шкаф.

Теперь к этому богатству добавилась гора спортивных матов, сложенных в углу. Стулья были сдвинуты в сторону, а посреди убежища красовалась сверкающая огоньками крохотная елка.

От неожиданности Карина даже ахнула, войдя в раскрывшуюся с железным скрипом дверь. Убежище считалось самым унылым местом в больнице после морга, естественно, и увидеть здесь маленькое сверкающее новогоднее деревце казалось чудом.

– Нравится? – самодовольно спросил Беда и, подождав еще немного, включил в подвале свет.

Многочисленные люминесцентные лампы вспыхнули по всему потолку, наполнив каменный мешок ослепительно ярким светом. Тогда Карина и увидела маты, и сдвинутые к стене стулья, и стоящую на столе бутылку шампанского. Олег Игнатьевич, похоже, основательно подготовился.

– Прошу! – церемонно произнес Беда и под ручку проводил ее к столу, усадив на скрипучий стул с такой торжественностью, словно это был королевский трон.

Потом он распечатал шампанское и наполнил им два граненых стакана.

– Выпьем за новое счастье, Кариночка! – провозгласил он, глядя ей в глаза. – Ведь вы хотите, чтобы вам улыбнулось счастье?.. За стаканы извиняюсь, но, сами понимаете, в убежище никто не станет держать хрусталь… И потом, его здесь попросту сопрут… Ну, выпьем?

Они выпили, и Олег Игнатьевич тут же спросил:

– Почему вы все время одна, Кариночка? При вашей-то стати… Это непорядок!

– Вас-то это почему смущает, Олег Игнатьевич? – насмешливо прищурилась Карина. – Отеческая забота?

Беда принужденно рассмеялся, показывая прокуренные зубы.

– Неужели я так старо выгляжу? – спросил он, наливая шампанское в стаканы. – Нет, правда? А мне так хотелось пробудить в вас какой-то интерес…

Они опять выпили, вот этого уж делать совсем не надо было. У Карины вдруг отчаянно закружилась голова, и она даже не заметила, как Олег Игнатьевич оказался совсем рядом с ней. Карина опомнилась только тогда, когда почувствовала у себя на щеке его горячее дыхание.

– Нет, скажите мне, неужели я вам совсем-совсем неинтересен? – проворковал Беда, довольно уверенно охватывая ее плечи руками. – Вы просто меня не знаете, Кариночка! Уверяю, со мной вам будет гораздо лучше, чем с этим вашим… И не настолько я его старше…

Он прижимался к ней все теснее, тычась липкими губами в шею, жадно сжимая пальцами грудь через багровое платье. Карина попыталась вырваться, но Беда с неожиданной силой смял ее в объятиях, подхватил на руки и выпрямился, озираясь по сторонам пылающими, почти безумными глазами.

Наконец его взгляд поймал то, что было нужно, – стопу матов, сложенных в углу. Он сделал движение, намереваясь направиться туда.

В отчаянии Карина наугад повела свободной правой рукой, пытаясь ухватиться за что-нибудь. Представить себе, что этот солдафон сейчас завалит ее на пыльные спортивные маты, будет рвать на ней праздничное платье, было слишком невыносимо.

Неожиданно в последний момент, когда Беда уже понес ее прочь от стола, пальцы Карины наткнулись на горлышко толстой бутылки. Она исхитрилась подхватить ее и сжать в кулаке. В бутылке еще плескались остатки шампанского.

Вне себя от злости и унижения, Карина махнула рукой, и бутылка врезалась Беде в затылок с глухим чмокающим звуком. Руки он разжал сразу.

Карина упала на бок, ободрав о бетонный пол локоть. Морщась от боли, она распрямилась, точно пружина, и мгновенно вскочила на ноги, тяжело дыша и глядя на Беду с ненавистью и страхом.

Олег Игнатьевич, опустив лицо к полу и охватив руками затылок, сделал еще два-три шага по инерции и вдруг упал на колени. Затем руки его разжались, и он повалился на бетон, закатив глаза под самые брови.

Мгновенно протрезвев, Карина с досадой оглянулась по сторонам, на полу темнела лужа от шампанского и осколки разбитой бутылки, в горячке Карина даже не слышала, как та шарахнулась о бетон. Бледный Олег Игнатьевич неподвижно лежал рядом, неловко раскинув руки, и, кажется, не дышал.

– Этого мне только не хватало! – в сердцах прошептала Карина.

Она присела на корточки и нащупала на шее у Беды сонную артерию. Сердце билось. На лбу у Карины выступила испарина. Она отшатнулась назад и снова встала.

Олег Игнатьевич открыл глаза и со стоном сел. Держась за голову, он жалобно сказал:

– Ну ты даешь! Ты же убить меня могла! С ума сошла, что ли? Я ведь с тобой по-хорошему…

– По-хорошему? – зловеще произнесла Карина.

Ее вдруг прорвало. Она никогда раньше не бывала в таком бешенстве. Тут все сплелось – обманутые надежды, опьянение, чужие жадные руки, грязные маты… Карина выдала своему обидчику по полной программе, она сокрушила в убежище все, что смогла. Она разбила стаканы, перевернула стол, опрокинула шкаф, швырнула в угол ни в чем не повинную елочку, бросила напоследок в Олега Игнатьевича стулом и ушла из подвала, заперев Беду на ключ, который тот опрометчиво оставил в двери.

Потом она отправилась домой, зашвырнув ключ от убежища в глубокий сугроб.

На следующий день замок в двери вырезали автогеном, а потрясенный Олег Игнатьевич на целый месяц взял больничный.

О том, что произошло в ту ночь, так никто, кроме них двоих, не узнал. Как ни странно, Олег Игнатьевич на Карину нисколько не обиделся, да и она на него тоже. Отношения между ними сохранились самые теплые, они даже подшучивали друг над другом, периодически вспоминая то новогоднее приключение, а Карина первое время вообще не могла удержаться от смеха, встречая Беду в коридорах больницы.

Вот и сейчас, вспомнив о нем, она невольно улыбнулась. Да, ей не везло с мужиками, но и тем от нее доставалось. Хорошо еще, что попадались ей мужчины хоть и непутевые, но понимающие, с юмором. Они не грузили ее лишними заботами. Так было, пока в ее жизни не появился Леснов.

Карина настолько задумалась, что едва не проехала свою остановку. Автобус был уже почти пуст. Давно сошли бабы, горячо обсуждавшие ночное убийство. За окном тянулись серые кварталы нового микрорайона. Жилистые, с вялой листвой деревья отбрасывали на асфальт бледные тени.

Спохватившись в последний момент, Карина успела спрыгнуть с подножки, и двери автобуса тут же захлопнулись. Карина направилась в промежуток между двумя ближайшими пятиэтажками, там, в глубине двора, стоял и ее дом, где в стандартной двухкомнатной квартире жила она с матерью и младшей сестрой.

Карина ни разу не приглашала сюда Виктора, да и сам он сюда не стремился, может быть, потому, что знал о болезни матери, а может быть, это вовсе не входило в его планы, он был очень сдержанным человеком и своих мотиваций не растолковывал. Встречались они обычно у него дома; продав квартиру в Подмосковье, Леснов сумел неплохо обустроиться в Плужске. У него была здесь приличная однокомнатная квартира в центре города, со вкусом обставленная. Содержал он ее в идеальном порядке, что вообще-то было удивительно для холостяка, но вполне в духе Леснова, он-то беспорядка не терпел.

Лед в их отношениях тронулся вместе со льдом на реке – ранней весной. Леснову исполнялось тридцать лет, и, хотя он никак этого не афишировал, в отделении скинулись и преподнесли ему подарок – фирменную электробритву, кажется. Так повелось у них с незапамятных времен – отмечать дни рождения отделением. Обычно все происходило на месте, те, кто в этот день работал, преподносили подарок, а юбиляр бежал в ларек за водкой, и под конец рабочего дня подарок на скорую руку обмывался, весело и без затей.

Однако Леснов и тут повел себя по-своему. Получив подарок, он немного растерялся, но потом рассыпался в благодарностях и пригласил всех к себе в гости, пообещав накрыть вечером роскошный стол.

Нельзя сказать, что эта затея удалась. Леснов еще не стал настолько своим, чтобы к нему домой любой мог зайти запросто. У них вообще почему-то не было принято ходить друг к другу в гости. Тем более постеснялись идти к Леснову.

Пришли только Можаев, который не мог пропустить такой случай, молодой хирург Слава Галямин, работавший в отделении еще меньше Леснова, разбитная медсестричка Вера с неустроенной личной жизнью, ну и, конечно, Карина. Она просто не могла не воспользоваться случаем. Она пришла бы к Леснову даже в одиночку. Ей было достаточно формального повода, ведь она не навязывалась, ее пригласили.

Леснов принял гостей радушно и с блеском. Было все – цветы, хороший коньяк, изысканная закуска. Нельзя было понять – на самом деле хозяин рад гостям или просто выдерживает марку, но это, кажется, никого, кроме Карины, не заинтересовало.

Очень быстро все набрались, и Можаев принялся превозносить душевные и профессиональные качества юбиляра. Он договорился до того, что Леснов вошел у него в первую десятку хирургов мира, и Можаев заверил, что лет через пять «Витя получит Нобелевскую премию».

Леснов слушал эту чепуху с вежливой улыбкой и помалкивал. Как обычно, он пил очень мало. Зато Славу Галямина развезло, он начисто забыл, куда и зачем пришел, и с редким упорством пытался запустить руку Вере в декольте. Это привело к тому, что они с Верой первыми покинули торжество, прощаясь, они уже вели себя как супруги в период медового месяца. Потом отчалил Можаев, он удивительно тонко чувствовал момент, когда опьянение грозит вот-вот перейти в полную обездвиженность, и всегда предупреждал этот момент, стараясь добраться до дома.

– Пойми, – объяснял он собутыльнику, – я ничего не теряю. У меня дома всегда есть. Я приду к себе, добавлю – и в коме. А на людях зачем? Некрасиво…

И тогда Карина впервые осталась с Лесновым наедине. Осталась, хотя ее сердце стучало как бешеное, а на лице Леснова она боялась увидеть недоуменное или, того хуже, презрительное выражение.

Но он оказался на высоте – держался естественно и мило, так, словно весь этот вечер с самого начала задумывался для двоих. Он включил музыку и предложил Карине потанцевать. В окнах уже темнела ночь, затихал городской шум, но Леснов не спросил Карину, как она думает добираться до дому. И, двигаясь в медленном танце, чувствуя прикосновение изящных, но сильных рук Виктора, Карина поняла, что останется здесь до утра.

Так и вышло. Потом это стало повторяться все чаще и чаще, и Карина наконец поверила, что нашла свое счастье. Виктор был заботлив и нежен. Страстных клятв не произносил, но цветы дарил постоянно. В постели же у них была полная гармония – ночи отнимали у них все силы без остатка, и Карина решила, что теперь Виктор уже точно принадлежит ей. Она летала как на крыльях.

Первый ушат холодной воды обрушила на нее та самая Вера. Как-то в минуту откровенности она сказала, цинично усмехаясь:

– Зря радуешься, подруга! Думаешь, подцепила мужика? Как бы не так! Я этих тварей в штанах вижу насквозь! Он сейчас с тобой трахается, потому что его физиология этого требует, а ты самый подходящий вариант – сама подставляешь. А женится он не на тебе, а на чьей-нибудь дочке, помяни мое слово! Вот оперится маленько, обтешется… Не видишь, что ли, он только и думает, как бы ему наверх забраться – что, неправда? Да ты в глаза его посмотри!

Карина каждый день смотрела в эти глаза, но никаких гнусностей в них не видела. Серьезные и красивые были глаза. А насчет того, что Виктор хочет наверх пробиться… Что ж в этом плохого? Нормальное честолюбие. Он этого заслуживает.

Стоит только поглядеть на него во время операции – как безошибочно и искусно действуют его руки, как верно он оценивает ситуацию, какими зоркими делаются эти самые глаза… А как он наблюдает послеоперационных больных? Как по десять раз на дню подходит к каждому, как учитывает любую мелочь, как не прощает малейшего разгильдяйства персонала! В таких случаях говорят – врач от бога.

И все-таки какой-то червячок сомнений точил душу Карины. Слова этой нахалки Веры сделали свое дело. Нет, пожалуй, как раз их Карина постаралась начисто выбросить из памяти. Сомнения пришли позже.

С некоторых пор встречи их вдруг стали реже – Виктор ссылался на занятость, на то, что он собирается защищать кандидатскую. Карина могла это понять, но ее покоробило другое: признаваясь в том, что у него не хватает на нее времени, Виктор говорил об этом без сожаления.

А когда она, решившись пойти ва-банк, завела речь о браке, Леснов спокойно и решительно возразил:

– Это слишком серьезный вопрос. Пока я не чувствую себя готовым решать его. Давай вернемся к нему позже. По крайней мере, когда я стану заведующим отделением.

Это было так неожиданно, что Карина только захлопала глазами. Более того, она восприняла это как дурную шутку. В отделении был заведующий, и Карина не слышала, чтобы его кто-то собирался менять. Но красивые глаза Леснова сказали ей, что он абсолютно серьезен. Серьезен, как во время ответственной операции.

Ей не оставалось ничего другого, как смириться. Тащить мужчину в ЗАГС обманом или со скандалом она не собиралась. И потом, ведь он не сказал ей решительно «нет».

На всякий случай она осторожно попыталась выведать у коллег, не доходили ли до них какие-то слухи о перестановках в отделении. Но, как она и думала, ничего подобного не было. Опять эта тема всплыла лишь сегодня ночью, когда Виктор высказался о Можаеве нелицеприятно, резко и, пожалуй, подло. О слабости Игоря Анатольевича знали, но предпочитали закрывать глаза, ведь он не перешагнул ту грань, за которой начинается профнепригодность. А специалист он был знающий, с большим опытом. Виктор поступил некрасиво и, похоже, сделал это не сгоряча, не с досады, а с ясно осознанным расчетом. А это было еще хуже.

Вспомнив об этом, Карина ощутила в груди какую-то сосущую тягостную боль, точно она сама совершила что-то непоправимое и стыдное. Конечно, она сразу же нашла для Виктора оправдание – он был слишком взвинчен, этот тяжелый случай вывел его из себя, но в глубине души Карина понимала, что это не так. На самом деле Виктор, как выразилась тогда Вера, уже оперился и пошел в наступление. Он действительно собирался занять место Можаева.

Наверное, это было жутким эгоизмом, но такая мысль нисколько не отвращала Карину от Виктора, наоборот, какой-то тайный внутренний голос убеждал ее, что все будет хорошо, и чем скорее Виктор сделает первый шаг по карьерной лестнице, тем скорее они поженятся. Однако звучал и другой голос, не такой громкий, но ужасно настойчивый, который Карина безуспешно пыталась игнорировать, он шептал, что истина заключается не в словах Виктора, а в ехидных замечаниях Веры, и человек, способный переступить через товарища, так же хладнокровно переступит и через нее. Душа Карины не знала отдыха, постоянно мечась между надеждой и отчаянием. «Один внутренний голос – интуиция, а два – уже шизофрения», – как-то сказала она собственному отражению в зеркале, и двойник лишь криво усмехнулся в ответ.

Домой она заявилась на этот раз вся мокрая, измученная и до невозможности раздраженная. А тут еще, пока она копалась ключом в замке, в прихожую, не утерпев, выскочила сестра Наташка, безмозглое девятнадцатилетнее существо с хорошеньким личиком, изуродованным дурацким макияжем, с торчащими острыми сосками под белой майкой в обтяжку. Вдобавок сейчас глаза ее просто горели от злости.

– Сколько можно тебя ждать?! – зашипела она, едва Карина переступила порог. – Я уже на стенку лезу. Ей опять хуже, – она кивнула в сторону спальни. – До туалета дойти не может, я ее на себе весь день таскаю! А у меня, между прочим, тоже личная жизнь!

– Заткнись, дура! – мрачно сказала Карина. – Я работаю.

– Толку от твоей работы! – с ненавистью пропищала Наташа. – Кому нужна твоя грошовая работа! Лучше бы в проститутки пошла, у тебя для этого все данные!

Карина врезала ей, не размахиваясь, почти по-мужски. Наташка ахнула, замерла, схватившись за щеку, и глаза ее сделались большими, как тарелки. Она вдруг зарыдала в голос и стремительно скрылась в ванной комнате.

– Так тебе и надо, уродка! – устало сказала Карина. – Что заработала, то и получила.

В ответ из ванной донесся истерический плач и шум воды. Карина швырнула на тумбочку сумку и вошла в спальню.

Мать, сидевшая в кресле-каталке, увидев ее, невольно подалась вперед, и лицо, на которое болезнь наложила свой неизгладимый отпечаток, просветлело. Протягивая ходящие ходуном руки, мать попыталась что-то сказать, но с ее губ срывались невнятные вибрирующие звуки, никак не желающие складываться в слова. Но Карина поняла, что она говорит: «Здравствуй, дочка!»

– Здравствуй, мама! – ласково сказала она, обнимая ладонями седую дрожащую голову. «Значит, опять началось», – с тоской подумала она.

Рассеянный склероз – таков был безжалостный диагноз врачей. Болезнь обрушилась на мать внезапно, среди, казалось, полного благополучия. В нее было невозможно поверить, Карине все думалось, что произошла какая-то ошибка. Но за какой-то год мать, красивая и сильная женщина, превратилась почти в развалину.

Иногда болезнь отступала, словно дразнила, мать начинала самостоятельно двигаться, довольно уверенно разговаривать, веселела на глазах, но потом все возвращалось. Карина с отчаянием понимала, что чуда не будет и, что бы она ни делала, матери это не поможет. А она очень ее любила. «Теперь опять возникнут проблемы, – подумала Карина. – Ей нужен уход, а какой уход от этой вертихвостки Натальи?» Да она и сама хороша – готова каждую свободную минуту бежать туда, куда влечет ее женский инстинкт, хотя временами ей становится за это невыносимо стыдно.

Кстати, придется, наверное, отказаться от подработки, чтобы больше времени проводить с матерью. Но где тогда брать деньги? Их и так хронически не хватает. Может быть, и правда прислушаться к Наташкиному совету, говорят, проститутки гребут деньги лопатой. Карина невесело усмехнулась.

Мать что-то залопотала, стараясь заглянуть ей в глаза, с натугой соединяла непослушные слоги. Карина вслушалась и сумела разобрать.

– Мешаю я вам жить, дочка? – с горестным сожалением спрашивала мать. – Ты уж прости. Видишь, как получилось?..

– Ну и что это ты опять придумала? – негромко сказала Карина. – Все в порядке. Сейчас суп разогрею, обедать с тобой будем. И все будет хорошо.