Читать книгу Шарлотта Бронте делает выбор. Викторианская любовь - Нина Агишева - Страница 5

Все окна в ее доме смотрели на кладбище. Узкие серые надгробия, от времени потемневшие и заросшие мхом, давно уже стали привычной и неотъемлемой частью жизни. А как иначе, если, проснувшись, именно их она видела за стеклом, и давно уже, с самого детства, привыкла определять погоду по тому, кружит ли над могилами ветер, засыпая их листьями и снегом, поливает их дождь или они тихи и безмолвны в лучах восходящего солнца. Солнце на северо-западе Йоркшира было редким гостем, поэтому чаще всего мокрые памятники тонули в тумане и измороси. Как и сегодня, во вторник 8 февраля 1842 года. Это был холодный и промозглый день. Но сегодня ее не интересовала погода: ведь она первый раз уезжала из Англии, из Хауорта, из пастората далеко-далеко – на континент, в Бельгию. И один только бог знает, как же она этого хотела и как долго и терпеливо готовила поездку.

Полы в каменном двухэтажном доме пастора Патрика Бронте были тоже каменными, и сейчас пастор и две его дочери – Шарлотта и Эмили – мерзли внизу около лестницы и ждали, когда по ней застучат деревянные башмаки тети Бренуэлл. Багаж был давно собран, но прежде две недели шили сорочки, подрубали носовые платки (все-таки девочки отправлялись в столицу), и теперь тетя несла еще один, последний сверток. Служанки, верная немолодая Табби и совсем юная Марта, которую недавно взяли ей в помощь, еще с вечера выглядели испуганными. Им, деревенским жительницам, предстоящее молодым хозяйкам морское путешествие казалось опасным. Мало ли случается кораблекрушений! В доме хорошо помнили, как из-за шторма погибло приданое Марии Бренуэлл, будущей жены пастора и матери его шестерых детей. Судно разбилось, и сундук был выброшен на берег в Девоншире. Тогда она писала своему жениху: “Если только это не предисловие к чему-то гораздо худшему, то надо признать, что это первое несчастье, случившееся со мной с тех пор, как я покинула родной дом”. Родной дом – это прекрасный Корнуолл, южное морское побережье Англии с изобилием зелени и мягким климатом. Как отличалось оно от йоркширских пустошей, вечно продуваемых ледяным ветром! Она все правильно поняла: это действительно было только предисловием, намеком на грядущие несчастья. Мария умерла в этом самом доме тридцати восьми лет от роду, а ее младшей дочери Энн не исполнилось тогда и двух. Теперь Энн служила гувернанткой в семействе Робинсон в поместье Торп-Грин близ Йорка, и ее хозяйке, миссис Лидии Робинсон, уготовано было сыграть зловещую роль в судьбе единственного брата сестер Бронте – Патрика Бренуэлла. Впрочем, тем февральским утром об этом еще никто ничего не знал, а сам Патрик Бренуэлл не участвовал в проводах, потому что работал делопроизводителем на железной дороге недалеко от Галифакса.

Экипаж медленно спускался по крутой Мейн-стрит, главной улице деревушки Хауорт. Дорога там так круто забирала вверх, к церкви, пасторскому дому и кладбищу, что плиты, которыми она была вымощена, специально укладывали неровно, чтобы дать лучшую опору для лошадиных копыт, в противном случае лошади могли соскользнуть и покатиться вниз. Было очень рано, еще не рассвело, и прихожане церкви Святого Михаила и Всех Ангелов, куда в 1820-м священником назначили Патрика Бронте, крепко спали.

У преподобного мистера Бронте и Эмили тоже невольно закрывались глаза, они уже дремали, и только Шарлотту била нервная дрожь, и о сне и покое не могло быть и речи. Миниатюрная, ростом с ребенка (такой была и ее мать), она с головой завернулась в широкий капор (так называлась тогда свободная верхняя одежда, предшествующая появлению пальто) и напоминала нахохлившуюся черную птичку. Она не была красива: красноватое лицо, более крупный, чем следовало, нос, к тому же нескольких зубов уже недоставало. Хороши были только большие карие глаза да мягкие каштановые волосы – когда хвалили ее глаза, она смеялась: да, так всегда говорят некрасивым женщинам. Много лет спустя Толстой напишет то же самое о княжне Марье. Интересно, что Шарлотта так же, как и княжна, загоралась и становилась почти прекрасной, когда говорила о том, что ее действительно волновало и что было ей важно. Тогда очевидными становились ее страстность и особый внутренний свет – но такие моменты случались редко, потому что она была застенчива до болезненности, до рвоты, и родные знали эту ее черту и старались свести к минимуму ее общение с новыми людьми, которые, слава богу, появлялись в пасторате очень и очень редко. Сейчас ее никто не видел, а она улыбалась и была почти хорошенькой в черном капоре и черном платье с белыми кружевами вокруг шеи. Корсетов по моде того времени сестры Бронте не носили еще и потому, что талии у них от природы были тонкими, тоньше некуда. А вот несколько нижних юбок пришлось надеть – тогда их использовали в том числе и для того, чтобы не пачкалось платье.

Гардероб у дочек пастора был очень и очень скромный, что скоро вызовет насмешки бойких богатых фламандок, но они об этом еще не подозревают.

Тяжелая поклажа – книги, книги! в семье был их культ – угрожающе подпрыгивала на брусчатке. Шарлотта захватила с собой и три томика романа Харриет Мартино “Дирбрук” – о несчастной и преступной любви героя-доктора к своей свояченице. Вот удивились бы прихожане, узнав, что всегда тихая и молчаливая мисс Бронте читает такие романы! И вместе со своей школьной подругой Мэри Тейлор жарко обсуждает проблемы женской эмансипации, которые для писательницы Мартино, глухой от рождения, были важной темой. Философ, социолог и публицист, она едва ли не первой в Англии стала говорить о том, что замужество – это вовсе не единственный путь для женщин. Что им стоит стремиться к материальной независимости и раскрытию своих способностей, и тогда воля отца, мужа или брата уже не будет определять их судьбу. Сестер Бронте и их подруг все это касалось напрямую. Шарлотта – в отличие от большинства своих сверстниц – никогда не увлекалась романами Джейн Остин с неизбежной свадьбой в финале. Ей не хватало там подлинности, свободы, воздуха. Хотя она, с ее аналитическим умом, прекрасно понимала, что перспективы у них всех более или менее одинаковые: замужество, или уход за детьми в доме замужней сестры или женатого брата, или гувернерство. Те, у кого были деньги, могли еще открыть школу, как Маргарет Вулер, ее старшая подруга. Но как раз преподавать Шарлотта и не любила больше всего на свете.

Сейчас она не хотела об этом думать, она жадно глядела в окно, как будто могла увидеть там что-нибудь, кроме черных домов, сточных канав вдоль дороги и бескрайних вересковых пустошей вокруг. Мыслями она была уже далеко, не в Китли – первой станции на пути, откуда они на поезде должны были отправиться в Лидс, а затем в Лондон, и даже не в Лондоне, где она еще никогда не была. Она ждала встречи с морем и новой – вдруг обетованной? – землей. Она не хотела ни о чем вспоминать, но все, что у нее к этому дню было – это как раз воспоминания, и теперь они не хотели отпускать ее.

* * *

…Стоунгэпп, север Йоркшира, семейство Сиджвик. Первый раз она гувернантка. Два маленьких мальчика, четырех и девяти лет. Один из них на прогулке стал кидаться в нее камнями – и попал в висок. Кровь, перевязка и недовольство матери. Конечно, она не стала жаловаться, а сказала, что упала и ушиблась. Ее немедленно засадили за шитье чепчиков и одежды для кукол. На целый день. В остальные дни, когда обходилось без происшествий, ее просто не замечали. Она писала оттуда сестре: “Гувернантка в частном доме не имеет собственной жизни, ее считают не самостоятельным человеческим существом, а только придатком к тем скучным обязанностям, которые она должна исполнять. Когда она учит детей, развлекает их или работает на семью, все нормально. Если она украдет кусочек времени для себя самой, она становится для окружающих отвратительной”. Шарлотта просит не показывать это письмо отцу и тете, потому что они думают, что она “всегда всем недовольна”. С мая по июль, всего три месяца, продолжалось пребывание у Сиджвиков, которое показалось ей вечностью. Через полтора года новая попытка – семейство Джона Уайта, Аппервуд-хаус близ Лидса. Восьмилетняя девочка и шестилетний мальчик. Опять бесконечное шитье: миссис Уайт нагружала ее им даже в полагающиеся гувернантке выходные. Убедившись, что хозяйка груба и не слишком образованна, в письме к подруге Шарлотта замечает: “Теперь я поверила, что миссис Уайт действительно дочь сборщика акцизов”. Те, кто посещал богатое поместье этой семьи, могли увидеть скромную молодую женщину, как правило сидящую где-то в углу, в самом незаметном месте. Она низко склонялась над иголкой с ниткой или держала почти у самых глаз книгу (Шарлотта была близорука). Эта маска серой мышки, холодной и апатичной особы, никогда не вступающей в разговор то ли от застенчивости, то ли от того, что ей нечего сказать, была полной противоположностью ее истинному характеру. Но знали об этом лишь сестры и две близкие подруги – Элен Насси и Мэри Тейлор. Мэри с братом как раз должны были присоединиться к ним в Лидсе – они тоже ехали в Бельгию, где Мэри вместе со своей сестрой Мартой училась в престижном пансионе Шато де Кекельберг. Мэри и была вдохновительницей этой поездки, она заставила сестер поменять планы – вместо французского Лилля отправиться в Брюссель.

Вот уже показался Китли – растущий промышленный городок, лежащий в лощине между холмами. Это место нельзя было назвать живописным: серые здания шерстопрядильных фабрик, убогие дома работающих на них людей, каменные ограды, а вокруг унылые поля без единого деревца. Холмы, холмы, за которыми хочется увидеть какую-нибудь красоту, но нет – опять бедные поля и пустоши. Некоторые из этих фабрик принадлежали мистеру Тейлору, отцу Мэри. Полли! Шарлотта улыбнулась, вспомнив свою яростную подругу, которую они с Элен прозвали Полли, или Пег. Когда-то рослая красивая девочка в красном платье с короткими рукавами и глубоким круглым вырезом по моде того времени во все глаза, с удивлением и нескрываемой жалостью смотрела на замерзшую и плохо одетую Шарлотту, вылезающую из закрытой кареты. Тем январским утром 1831 года дочка пастора Бронте приехала учиться в школу мисс Вулер в Роу-Хед. Сама Мэри годы спустя вспоминала об этом так: “Когда Шарлотта появилась в классе, она переоделась, но и это, другое, платье было таким же старым. Девочка выглядела маленькой старушкой и была так близорука, что казалось, будто она постоянно что-то ищет, наклоняясь к вещам. По характеру она была робкой и нервной, говорила с сильным ирландским акцентом, идущим от отца. Когда ей давали книгу, она склоняла к ней голову так, что чуть ли не касалась страниц носом. Ей приказывали выпрямиться, и она поднимала голову, продолжая по-прежнему держать книгу у самого носа, и окружающие не могли удержаться от смеха”.

Это Мэри без обиняков заявила новенькой, что та very ugly – очень некрасивая, уродливая. Позже, когда она извинилась за грубость, Шарлотта ответила: “Не переживай, Полли, ты сделала мне добро своими словами, и не надо раскаиваться”. Мэри была резкой, прямодушной и очень упрямой. Однажды мисс Вулер дала им обеим задание – читать после уроков “Лекции по риторике” Хью Блэра, считавшиеся тогда одним из главных учебных пособий по эстетике. Шарлотта покорно читала, а Мэри наотрез отказалась и целый месяц отправлялась в постель без ужина (таково было наказание), но не сдалась. Когда мечтательная Шарлотта рассказывала ей, как любила в школе в Кован-Бридже подолгу стоять возле ручья, на большом камне, и созерцать течение воды, – Мэри заявила, что куда лучше было бы удить там рыбу. А узнав про литературные занятия детей Бронте – те издавали рукописный журнал, писали стихи и повести и придумывали истории и героев, – сравнила их с “проросшими в погребе картофелинами”. На что Шарлотта грустно ответила: “Да-да, именно так”.

Увы, по сравнению с Ред-хаус, домом семьи Тейлоров, пасторат и впрямь мог показаться погребом. Богатый вместительный дом Тейлоров был построен из красного кирпича еще в 1660 году, и когда Шарлотта первый раз попала туда, ее поразили многочисленные картины и статуи, привезенные из Италии и расставленные в альковах холла на первом этаже. Витражи на окнах воспроизводили сцены из произведений Мильтона и Шекспира. Отец Мэри мистер Тейлор непостижимым образом сочетал в себе грубоватость подлинного йоркширца и утонченность европейца, он часто бывал за границей – и по делам (его мануфактуры одевали английскую армию), и для того, чтобы осмотреть знаменитые картинные галереи на континенте. Он скупал гравюры и картины, мог при случае неплохо объясниться по-французски и по-итальянски, живо интересовался политикой и страстно поддерживал республиканцев и диссентеров. Четырем сыновьям и двум дочерям он не только дал состояние, но и привил вкус к свободе и независимости. Увы, после его смерти в начале 1841 года семья стала рассыпаться. У резкой и независимой Мэри были сложные отношения с матерью, и она решила уехать в поисках своей судьбы далеко, в Новую Зеландию. Всю жизнь они с Шарлоттой писали друг другу письма – Мэри все их уничтожила. Причем сделала это тогда, когда к Шарлотте уже пришла слава и обожающие свое прошлое англичане стали скрупулезно собирать любые реликвии, касающиеся жизни сестер Бронте. Чем боялась она скомпрометировать любимую подругу? Здесь была тайна, загадка, но о ней речь еще впереди.

Пока что Шарлотта подъезжает к Китли и думает о том, как же щедра и бескорыстна ее Полли: прислала ей из Брюсселя черную шелковую шаль и пару лайковых перчаток, хотя после смерти отца ей самой приходится экономить. Но главное: именно ее письма из Бельгии и Голландии с описанием красивейших соборов и пейзажей заставили Шарлотту резко изменить свою жизнь. Она признавалась Элен Насси: “Я не знаю, отчего у меня стоял комок в горле, когда я читала ее письмо, – может, от сильного нетерпения: когда же закончится кабала этой однообразной работы? Или это желание обрести крылья, которые есть только у богатых? Или страстное желание видеть, узнавать, учиться? Что-то внутри меня рвалось наружу. Я была ошеломлена сознанием того, что мои способности не реализуются. Затем это чувство исчезло, и я впала в отчаяние”. А что она должна была сказать родным – что хочет увидеть мир, путешествовать? В страшном сне не сумела бы она произнести такие слова. И вот, понимая, что учительство – это вовсе не ее призвание, она предлагает план: мы должны открыть свою школу. Чтобы достойно конкурировать с той же мисс Вулер, надо было предложить то, чего не было в округе: сестры Бронте одинаково успешно, помимо всего, будут учить девочек французскому и немецкому, а также музыке и рисованию. Для получения этих навыков и нужно было отправиться на континент – например, во Францию, не зря же добрейший мистер Тейлор присылал им в Хауорт французские газеты и толстенные посылки, в которых находились французские романы, одна такая посылка содержала однажды целых сорок томов! Шарлотта так загорелась этой идеей, что без труда соблазнила ею сестер, а главное – сумела убедить отца и тетушку Бренуэлл, сестру матери, переехавшую в Хауорт вскоре после ее смерти. Она написала тетушке отчаянное письмо, в котором главным аргументом был пример отца: разве стал бы Патрик Бронте тем, кем он стал, если бы в свое время не отправился из Ирландии в Кембридж, не имея за душой ничего, кроме амбиций. Тетушка дрогнула и выделила племянницам 150 фунтов из своих собственных, тоже весьма ограниченных средств. С помощью Мэри, ее братьев и миссис Дженкинс, жены священника при британском посольстве в Бельгии, была выбрана наконец достойная и не слишком дорогая школа – пансион мадам Эже в Брюсселе.

Шарлотта вспомнила, сколько черновиков письма к мадам Эже она уничтожила, прежде чем запечатала наконец конверт и пешком отправилась на почту все в тот же Китли. Она старалась не зря: получив письмо от неведомой им дочки английского пастора из какой-то глубинки, супруги Эже были тронуты ее серьезным и уважительным тоном и главное – желанием открыть собственную школу для девочек. Почувствовав в ней не просто коллегу, но человека, готового, как и они сами в свое время, начать собственное дело и работать для этого не покладая рук, они – неожиданно для самих себя – назвали минимальную плату за проживание и обучение. Их цену нельзя было даже сравнить с ценой пребывания в школе во французском Лилле, куда сначала так рвалась Шарлотта. Что ж, Брюссель так Брюссель. К тому же там неподалеку будут Мэри и Марта Тейлоры.

По дороге из Хауорта Шарлотта думала о многом, но ни разу не вспомнила о том, что два года назад ей, бесприданнице и далеко не красавице, поступило сразу два предложения руки и сердца, причем одно – от брата любимой подруги Элен, или Нел, как звала ее Шарлотта, младшего священника Генри Насси. Это было в марте 1839-го, а в июле – еще одно предложение, еще один младший священник – Дэвид Прайс. Оба раза последовал вежливый, но решительный отказ. Это при том, что положение замужней женщины считалось гораздо более выгодным, чем участь учительницы, вынужденной самой зарабатывать себе на пропитание. Подозреваю, умная Шарлотта понимала: потенциальные мужья рассчитывали как раз на то, что набожная, некрасивая и молчаливая дочка пастора станет идеальной женой человеку духовного сана, с ней не будет никаких проблем. О, как они ошибались! “Я вовсе не та серьезная, суровая и хладнокровная особа, – честно писала она Генри Насси, – которую вы предполагаете во мне найти. Боюсь, вы решите, что я романтична и эксцентрична… Я никогда не выйду замуж из страха остаться старой девой, не выйду замуж за достойного человека, которого не смогу сделать счастливым”. Мы обе сумасшедшие с Мэри, думала она, – та тоже не слишком интересовалась замужеством, хотя не прочь была пококетничать с понравившимся ей мужчиной, к ужасу своей матери и братьев. Нет, эпоха Джейн Остин решительно заканчивалась. И судьба смеялась: в качестве первой по-настоящему свободной и самостоятельной женщины викторианского времени она решила выбрать худенькую (кажется, дунешь – и нет ее), неприметную и робкую дочь пастора, которая сейчас вслед за отцом и гораздо более рослой и интересной сестрой выходила из экипажа на железнодорожной станции Китли. На перроне уже стоял поезд, отправляющийся в Лидс. Шарлотта растерянно проводила взглядом исчезнувший за поворотом экипаж. Носильщик стал грузить их вещи в вагон, и неожиданно сквозь низкие серые облака прорвался луч неяркого февральского солнца – и тут же исчез, словно сам испугался своей дерзости. Ей почему-то стало страшно, она почувствовала, что все, что она знает и любит, осталось за ее спиной. Отъезд состоялся, и пути назад больше не было.