Читать книгу Райский уголок - Нина Стиббе - Страница 8

Сестры, жившие при пансионе, мною совсем не интересовались. Полагаю, я казалась им слишком юной, и мне нечего было им предложить. Поэтому я вынуждена была позволить Матроне сблизиться со мной и тем самым запустить порочный цикл. Не то чтобы в этом было много порока. Просто чем больше я дегустировала разные сорта чая с Матроной – включая лапсанг и розовый дарджилинг – и смотрела вместе с ней «Воскресные звезды», вместо того чтобы идти домой и заниматься нормальными для подростка делами, тем менее нормальной я выглядела.

Я поняла, что моя роль состоит в том, чтобы делать то, чего избегают остальные, – от разговора с неприятными родственниками, беготни наверх по звонку колокольчика, кормления беззубого, но очень голодного пациента, который ест невыносимо медленно, часа по полтора, до нюхания табака, чтобы повеселить всех забавными чихами, и вежливого обхождения с Матроной. Вежливость с Матроной была самым важным пунктом. Матрона сама напоминала пациентку: с ней надо болтать, ее надо выслушивать, но вскоре я поняла, что единственный способ дружить с ней – это пытаться понять ее суть. И вскоре общение с ней стало моими уроками литературы, а Матрона – отрицательным героем с темным прошлым.

Во-первых и в-главных, Матрона уставала, она плохо спала. Веки у нее были опухшие, и если присмотреться, то можно было заметить, что она очень, очень старая. Возраст выдавали пергаментная кожа, пигментные пятна, мутноватость глаз, неловкость движений. Старость слышалась в ее дыхании, в потрескивании сухих ломких волос. Она вот-вот станет глубокой старухой, но явно совершенно не готова к этому. Сбережений у Матроны не было, а на пенсию или страховое пособие она права не имела – то ли за неуплату налогов, то ли еще за какое-то жульничество.

Матрона завидовала пациентам, их подносам с завтраком, их джему, уже намазанному на хлеб, возмущалась безмятежностью их жизни, в которой нет ни малейших забот. Завидовала она не одиночеству, не тому, что их бросили тут, а тому, что пациенты уверены, что за ними присмотрят, что им будут натягивать чулки до конца их дней. Тогда как она каждый божий день проводит в страхе, что окончит жизнь в приюте Св. Мунго для бездомных. Как ее лучшая подруга, у которой не было никакой собственности, кроме имени, – но это имя Матрона никак не могла вспомнить.

Матрона поведала мне обо всем этом как-то раз, когда мы сидели на лавочке у входа. Я спросила, что она намерена делать.

Она сказала, что мечтает найти пожизненного компаньона, милого зажиточного джентльмена, именно так всегда поступали и поступают женщины в ее положении. Это взаимовыгодное соглашение, отчасти напоминающее дружелюбное рабство, но в итоге получаешь маленький коттедж.

– А это обязательно должен быть джентльмен? – спросила я, подумав, что мужчину заполучить труднее, чем даму.

– Да, именно джентльмен. Дамы завещают свои коттеджи кошачьим приютам или церкви, – объяснила Матрона. – Тогда как мужчине нравится вкладывать тебе в руку монетку, он от этого чувствует свою важность, даже после смерти.

Мы сидели на лавочке, а Матрона бубнила и бубнила про то, почему джентльмен лучше дамы, что джентльмен, мол, похож на лабрадора.

– Просто даешь ему вкусненькое, чешешь за ухом, гладишь, развлекаешь и играешь с ним. Женщины не хотят быть лабрадорами.

Только в том году Матрона упустила двух кандидатов, прямо между пальцев проскользнули, а вообще за то время, что она работает в «Райском уголке», попалось несколько экземпляров, но дело закончилось ничем. К одному джентльмену она даже переехала – его звали мистер Артур Минелли, из Барроу-апон-Соар. К концу жизни он сократил фамилию до Минелл, без «и» на конце, чтобы звучало по-английски, но Матрона об этом не знала, как не знала, что именно данный факт окажется роковым. Налетевшие племянницы мистера Артура Минелли заявили: «Вы просто его сиделка, даже имени его настоящего не знаете».

И ей ничего не досталось. Ни гроша, ни даже маленькой сковородки для омлета, которую она купила на собственные деньги. А она присматривала за ним, и жила в крошечной каморке в его доме, и застегивала ему пуговицы, и разминала его волосатые стариковские плечи больше трех лет кряду. И он был счастлив каждый божий день, пока однажды ночью она не обнаружила его стоящим в углу, абсолютно безумного, после чего отвела его в кровать, и успокоила, и пела ему ирландские песни, пока не настал новый день, и старик умер.

– От чего он умер? – спросила я.

– Люди умирают, просто умирают, – ответила Матрона. – Вот почему обязательно нужно оформлять документы. Я собиралась сказать ему, что нуждаюсь. Все планировала. Я ведь провела с ним три Рождества – ну, не то чтобы у меня был выбор, – но этих племянниц мы в глаза не видали, только открытка и коробка печенья раз в год от обеих сразу.

Рождество ничем не отличалось от прочих дней, разве что они готовили цыпленка с консервированным соусом. Они с Артуром всегда развлекались одинаково, читали смешные книжки, смотрели по вечерам телевизор и придумывали прозвища людям, которые появлялись в их жизни: мясник «Клюв» – из-за его носа, доктор «Брокколи» – из-за кудрявых волос, две племянницы «Герт» и «Дэйзи» – забавно, хотя Матрона никогда не понимала почему.

– Понятия не имела, кто такие эти Герт и Дэйзи, но не решалась спросить, – призналась она.

– Моя мама может узнать. – Для меня забрезжил выход, я вскочила с лавки: – Я ей позвоню.

Мы поднялись в комнату к леди Бриггс, и я усадила леди Бриггс на кресло-туалет, раз уж мы все равно здесь, и насвистывала «Быть пилигримом», потому что леди Бриггс всегда говорила, что насвистывание гимнов ей помогает.

Пока мы ждали, я позвонила маме, и она объяснила, что Герт и Дэйзи – это две кумушки-сплетницы из радиопередачи «В рабочий полдень», которую транслировали во время войны, – бла, бла. А потом – можете в такое поверить? – Матрона начала рассказывать леди Бриггс всю историю про мистера Минелли с самого начала, и я смылась, чтобы не выслушивать еще раз то же самое с небольшими вариациями.

Матрона продолжала ставить меня на дежурства, но как бы мне ни нравилось работать в «Райском уголке», я должна была думать о будущем, о том, как догнать одноклассников и не закончить учебу как «неуспевающая». Я изо всех сил стремилась к регулярному посещению занятий, особенно потому что приближался конец семестра и все зачеты должны быть сданы.

Вскоре после моей встречи с мисс Питт позвонила сестра Хилари с просьбой выйти на работу на следующее утро. Я сказала, простите, но нет, я не могу, потому что это учебный день. Сразу после позвонила Матрона сообщить, что поставила меня в график на следующий день – смена с перерывом, – и не могла бы я подтвердить, что приду.

Я сказала, что не могу, за моим посещением следит завуч, и мне категорически необходимо быть в школе. Матрона умоляла. Ей выпала возможность попасть на экскурсию на фабрику «Витабикс» в обществе выздоравливающего пациента, мистера Гринберга (владельца ателье на Гренби-стрит), который, как она полагает, готов предложить ей стать его компаньонкой.

– Помощница медсестры слегла с какой-то сыпью, – жаловалась она, – а у меня, может, больше не будет такой возможности, я так рассчитывала на тебя.

Я устояла и повесила трубку, прежде чем Матрона сумела меня сломить. Телефон зазвонил вновь, но я набросила сверху куртку брата и не обращала внимания на приглушенное позвякивание.

Я держалась уверенно и была горда собой, когда на следующий день ехала в школу. Я поступала правильно. Мы проезжали мимо «Райского уголка», когда автобус внезапно остановился. Его остановила Матрона. Она вскарабкалась на подножку и заговорила с водителем. Тот попросил меня выйти.

– У этих стариканов в доме что-то случилось, – сказал он.

Я бежала по дорожке впереди Матроны, представляя, как обнаружу сейчас мисс Бриксем застрявшей в решетчатом мостике или что-нибудь в таком роде, но ничего страшного не произошло, только мистер Гринберг сидел в «остине», в шляпе и с коробкой ланча «без сыра» – дожидался отъезда на экскурсию.

Я разозлилась и двинулась обратно по дорожке. Поравнялась с Матроной.

– Сумасшедшая корова, – фыркнула я, но она потянула меня за рукав, потащила обратно и прижала к стене, ухватив за воротник. На удивление сильной она оказалась.

Хриплым шепотом она просипела, что мистер Гринберг практически уже сделал ей предложение и ей нужна эта экскурсия, чтобы окончательно заломать его. Она напомнила, что ей грозит нищета, без пенсии и медицинской страховки, если не удастся найти места компаньонки и заполучить по завещанию коттедж.

Это был полный бред, и все это время она держала меня почти за горло, как школьный хулиган. Она сказала, что с уходом Жены Хозяина «Райский уголок» ждет крах, а даже если ей удастся найти новое место – что маловероятно, учитывая ее возраст, – ее все равно не возьмут, потому что репутация будет запятнана провалом этого бизнеса под ее руководством.

– Я думала, ты все поняла, – сказала она.

Я знала, что у Матроны была тяжелая жизнь. Она частенько рассказывала о трудных прошлых временах там, где она росла, когда не разрешали есть чипсы на улице, да и вообще чипсов не было, но если бы и были, она все равно не могла их купить, и родители у всех топились, или топили котят, или уходили в ночь, или пороли детей.

Я согласилась отработать ее смену.

– Не потому что вы этого заслуживаете, – выпалила я, – а потому что я хочу купить расклешенный макинтош.

– Умница, – одобрила Матрона. – Расклешенный мак скрывает множество грехов.

– Но сначала вы должны отвезти меня в школу, чтобы я отметилась в журнале.

Мы забрались в «остин», я села сзади, а мистер Гринберг за руль. Самая идиотская затея из тех, в которых я участвовала. Матрона непрестанно хихикала, ела леденцы из коробочки и тыкала пальцем в коров и лошадей.

– Ты прямо как наша собственная маленькая внучка, – сказала она.

Они ждали на улице, пока я влетела в школу, отметилась как опоздавшая и выскользнула обратно в ворота. Ужасная глупость, и я всерьез бесилась.

В «Райском уголке» Матрона поблагодарила меня и сказала, что она очень обязана, а потом, уже отъезжая, прокричала в окошко: «Присматривай за Грейнджер».

Я открыла ежедневник в кухне, чтобы взглянуть, что Матрона имела в виду насчет мисс Грейнджер.

Скрытая кровь+++ черный стул. Возбужд, реф. Питание. Ближ. родств. проинформированы по тел.

Я спросила сестру Хилари, что это значит.

– Она кончается, – шмыгнула носом Хилари.

Сейчас все кажется совершенно очевидным, но в тот момент я не совсем поняла, о чем это она. Но переспросить не решилась. Весь день я то и дело наведывалась в женскую палату взглянуть на мисс Грейнджер.

Предлагала ей глоток воды, промокала лоб салфеткой, рассказывала обо всем хорошем, что могла припомнить. Мама говорила, что старики любят, когда им читают или разговаривают с ними, особенно когда умирают или почти умирают, – что это успокаивает и почти так же хорошо, как колыбельная.

Поэтому я разговаривала с мисс Грейнджер просто на всякий случай. Рассказала ей про Джеки Коллинз, бывшую ученицу мисс Тайлер, которая написала бестселлер, некоторые из сестер его читали, и им понравилось. Я нашла эту книжку и прочла ей отрывок:

– Ладно, прости, что заговорил об этом. Я просто не понимаю, зачем тебе эта чертова карьера. Почему бы тебе не…

– Почему бы мне не что? – холодно перебила она. – Все бросить и выйти за тебя замуж? А что мы, по-твоему, будем делать с твоей женой и детьми и прочими семейными хитросплетениями?

Он молчал.

– Послушай, малыш, – ее голос потеплел, – я же ничего от тебя не требую, так почему нам просто не забыть обо всем этом? Ты не принадлежишь мне, я не принадлежу тебе, и так оно и должно быть. – Она подкрасила губы. – Я проголодалась. Пообедаем?

Дальше стало немножко игриво, и я принялась болтать о том о сем. Рассказала, что Матрона уехала на экскурсию на фабрику «Витабикс» и что я не люблю «Витабикс», после того как съела этих хлопьев с подкисшим молоком. И почему-то я призналась ей, что мое любимое слово – Лондон.

– Лондон, – сказала я. – Лондон.

И тут она открыла глаза, и меня осенило, что, наверное, Лондон – единственное слово, которое она поняла за весь день.

– Лондон, – повторила я. – Такое красивое слово, и волнующее.

Перед самым концом дежурства дела приняли плохой оборот. Я поняла это, уже стоя в дверях. Она дышала, но будто только вдыхала, а выдоха не было. Я постояла немного, она вдохнула… а потом ничего, только булькающий звук… а потом еще вдох… и опять.

Несколько минут я наблюдала издали, надеясь, что кто-нибудь неожиданно появится и возьмет дело в свои руки. Я вовсе не хотела приближаться к ней, но сказала себе, что должна что-нибудь предпринять, в палате находились еще две женщины, которые уже готовились ко сну. Одна из них, мисс Бойд, посмотрела на меня, явно собираясь заговорить. Я повернулась и стремительно, насколько позволяла выщербленная плитка, ринулась за помощью и наткнулась на сестру Хилари.

– Опа, – удивилась та.

– Мисс Грейнджер! – выпалила я. – Думаю, с ней не все в порядке.

Хилари поспешила в палату номер 2. Я следом, глядя на ее ноги буквой «х». Мне даже стало ее жалко, уж такая непривлекательная походка, вдобавок подошвы туфель с внешней стороны совсем истерлись. Возможно, это как-то связано. А может, у нее есть и другие дефекты, вроде щербатых зубов.

Хилари склонилась над кроватью мисс Грейнджер.

– Дыхание Чейна-Стокса, – пробормотала она, – или, проще говоря, предсмертный хрип.

– Это значит, что она умирает? – прошептала я.

– Да, скончается через несколько минут, она медленно тонет в жидкостях собственного тела – так уходит большинство из нас.

И Хилари пошагала своими х-образными ногами к телефону, звонить внучатой племяннице мисс Грейнджер, которая жила неподалеку, но до сих пор ни разу не появлялась.

Я чувствовала, что должна остаться, чтобы эта женщина не умирала в одиночестве. Я, конечно, слабое утешение, но могу просто быть рядом, а это что-то да значит. Я не могла себя заставить подойти ближе, чтобы промокнуть ей лоб или смочить пересохшие губы, поэтому просто бормотала какую-то чушь, которая могла ей понравиться.

– Я дважды была в Музее мадам Тюссо в Лондоне. Там есть Лестер Пиггот и Кевин Киган [13].

Я стояла, чувствуя, что вот-вот свалюсь в обморок. Наверное, подсознательно ждала, что вот сейчас она вскинется, схватится за грудь, прохрипит что-то и рухнет обратно, и здесь я могла бы прочесть «Отче наш». Но на деле клокотание в ее груди становилось все тише, а потом – все, нижняя челюсть отвалилась, как изогнутый кончик карамельной трости, подбородок упал на грудь, глаза уставились в пустоту, и она мгновенно перестала быть похожей на себя.

Вернулась Хилари; подхватив мисс Грейнджер за подбородок, мягко водворила челюсть обратно и накрыла ей лицо простыней.

– Она умерла? – прошептала я.

– Нет, просто не могу больше на нее смотреть, – буркнула сестра Хилари, потом усмехнулась и повернулась ко мне: – Шучу, да, она на небесах, Лиззи.

Хилари щелкнула тумблером механического матраса на «выкл», и мерный шум стих, а две соседки воскликнули «Ну что, она умерла?» и «Слава богу!» и т. п.

Я не сдержалась и разок всхлипнула – ну ладно, два раза. Мне было ужасно горько. Я вообще питаю слабость к горестям. Даже если смерть милосердна. У меня все еще были дурацкие фантазии про то, как люди волшебным образом выздоравливают и на следующий день за плотным завтраком смеются над случившимся, а медсестры и родственники обсуждают, как все просто чудом обошлось.

– Ступай выпей чаю и курни, – посоветовала сестра Хилари.

Матрона только что буквально влетела в кухню, еще платок не сняла. Они с мистером Гринбергом чудесно провели время на фабрике, и она превозносила преимущества хлопьев на завтрак перед хлебом с джемом и пела гимны сельским пейзажам. Я не хотела сразу портить ей настроение печальными новостями, но сестра Хилари вошла следом за мной, как раз когда Матрона рассказывала всему персоналу о плавных волнах Нортамптонширских холмов.

Увидев, как Матрона улыбается, держа в руках подарочную коробочку «Витабикс» и жестянку с леденцами, Хилари уперла руки в боки.

– Ты, похоже, прекрасно провела день, Матрона, как я рада.

– Да, спасибо… – начала было Матрона.

– Ну а у нас тут новость, Грейнджер померла, – рявкнула Хилари. – Померла со всеми своими зубами и без родни.

– Еще восемьдесят фунтов в неделю долой, – вздохнула сестра Эйлин. – Я думала, она еще годик продержится.

Никто не выразил ни грусти, ни сожаления, ни хотя бы чего-то духовного. Никто из них не представлял, что на ее месте могла быть их бабушка, мать, сестра или даже они сами. Никому как будто не было дела, что эта женщина – которая некогда была чьей-то малышкой, которая видела, как капитан Скотт отправился покорять Антарктиду, чьим любимым цветом был ярко-синий и чья ночная рубашка однажды зимней ночью загорелась от свечи, когда еще пользовались свечами, – умерла. Никто не горевал, не плакал и даже не радовался. И последнее слово, которое она услышала в жизни, – Лондон.

Хилари с Салли-Энн ушли делать то, что положено делать с покойниками.

– Кстати, Бриксем обгадилась, – бросила Хилари через плечо. – Лиззи, ты бы пошла навела порядок.

Я направилась следом за ними в палату номер 2. Кровать мисс Грейнджер отгородили ширмой, за которой Хилари и Салли-Энн чем-то брякали.

Я застелила впитывающей пеленкой сиденье кресла-каталки, помогла мисс Бриксем встать с кровати.

– Куда вы меня везете?

– В ванную. У вас произошла маленькая неприятность.

Матрона вошла в ванную комнату и тихо проговорила:

– Дурное предзнаменование. Мистер Гринберг точно скоро помрет у меня на руках. Держу пари, он следующий, мне нужно срочно выбираться отсюда, пока это заведение не закрылось.

– Нет, не умрет, – сказала я, только чтобы она заткнулась.

– Ставлю фунт, что он следующий. – Она мрачно складывала свой платок, еще и еще раз, пока тот не превратился в крошечный квадратик.

– Да не помрет он, – прошипела я.

– А, все равно что-нибудь случится.

– Да что может случиться?

– Он или помрет, или, того хуже, поправится и уедет. Плачу фунт, если нет.

– Идет, – согласилась я.

– А ты заплатишь мне, если он помрет.

Помыв, присыпав тальком и переодев мисс Бриксем в чистую ночную рубашку, я повезла ее обратно в палату. В коридоре образовалась небольшая пробка, Хилари и Салли-Энн волокли мисс Грейнджер в какой-то сумке, похожей на спортивную. Они, видимо, толком не уложили ее, и казалось, что она вот-вот вывалится наружу. Но вывалилась только рука, и Хозяин, который с большим стаканом кампари с содовой семенил рядом, пронзительно взвизгнул.