Читать книгу Перчатки для скворца - Нина Третьякова - Страница 2

Жизнь после восемнадцати для меня представляется сумерками. Нет вовсе не потому, что все в ней так плохо и уныло ― просто сумерки и темень я вижу намного чаще дневного света. Это то, что я вижу, когда выхожу из дома, и то, чем меня встречает мир, возвращаясь с работы. Мне это порой даже нравится, в таком ритме кожа состарится не так быстро из-за того, что она не избалована или не сожжена солнечными лучами. Ее бледный цвет придает мне ветхую романтику, не совсем в ногу со временем, во всяком случае временем, в котором я живу, но вполне в ногу с другим, более подходящим временем, тем, с которым я часто и молча общаюсь; оно поступает так же ― молчит.

Так, шаг за шагом приближаясь к дому, я размышляла об отрывке репортажа из новостей, увиденного по телевидению. Речь шла о научном исследовании бессмертия, его финансировании, вернее о его нефинансировании, и о том, что это довольно серьезная штука и что, возможно, человечество, через какие-то десятки лет уже будет иметь в распоряжении данное зелье.

Часто информацию, которую я слышу, воспринимаю не сразу, так как иногда я уже нахожусь в размышлении о чем-то другом, тогда новая информация как бы ложится на полочку и ждет своей очереди, дозревает или размораживается после заморозки ― так и в этом случае. Вспомнив о том репортаже вечером после трудового дня, глотая уже почти морозный воздух ― что-то как будто дернулось внутри меня, как будто щелкнуло ― я словно увидела новый цвет, какого ранее не видала. Говорят же, что некоторые животные видят другие спектры цветов, вот и я словно стала таким животным, и тот темный вечер, мой темный наряд, ворсистые рукавички вдруг приняли необыкновенный цвет. Шарнир двинулся, этот сдвиг не задвинешь, и я поняла, насколько важна моя жизнь, и одновременно с этим пришло осознание того, что она обязательно закончится. Это было неприятно. Смотря на все происходящее со мной как бы со стороны, видя себя, то, что я делаю, уже сделала, я все никак не могла понять, зачем бы кто-то искал продления моей жизни, и ужаснулась от того, что даже я бы не стала. Вовсе не потому, что я не люблю жизнь, просто ЗАЧЕМ? Незачем, никто не станет. Но они же ищут, возможно, для кого-нибудь другого ― нет, наверняка для кого-нибудь другого, но все же ищут, зачем?.. Но вот для чего кто бы то ни был хотел бы продлить мое существование? Для того, чтобы я продолжила то, что я делаю ― дольше смотреть телевизор, жалеть себя, создавая вид своей собственной важности, которая на самом деле даже не важна мне самой. Так я пришла к тому, что не живу.

Вдруг свист пронесся в моей голове, и уже реальная смесь цветов в виде красного, желтого и зеленого радугой закружили вокруг, в сумерках они красиво отражались от мокрого асфальта, перенося меня в реальность. Я замерла, думаю, что на тот момент перестала дышать ― наверное, литр воздуха с громким вздохом остался в моих легких. Незаметно для самой себя я стала переходить дорогу, где чуть было не лишилась все той же жизни, которая стала предметом моих размышлений. Вывод один: жизнь не думают, ее живут.

Водители автомобилей смотрели на меня так, будто не рады, что я осталась жива. Зато лично мне стало намного теплее из-за прилива крови от испуга ― так я, вспотевшая, спешила перебирать ногами, чтобы попасть домой. Но каждый шаг мне давался уже не машинально, и как бы странно это ни звучало, но я знала о КАЖДОМ своем шаге, я как бы шла в ногу с собой, мысли были сбалансированы, некая свобода посетила мой разум ― то редкое чувство внутренней свободы, о котором я только слышала, но никогда не испытывала ранее.

Я понимала, что мне нужно поспешить, для спешки у меня было несколько причин: во-первых, уже поздно, на улице темно и, как принято считать, небезопасно; во-вторых, холодно, хотя и не настолько, чтоб я упала и замерзла насмерть; нужно поужинать, посидеть у телевизора, пораньше лечь спать, так как уже и так понятно ― завтра на работу. Я так и поступлю, в этом не нужно сомневаться, я не брошу вот так все и не изменю свою жизнь в корне, уехав в Африку, став исполнительницей песен на испанском языке. Но то, что произошло в моем сознании, для такого маленького человека, как я – это как высвободиться из рабства, вот только, что с этим делать? Мои кандалы сняты, а вот привязанность к хозяину… меня никто не учил быть свободной.

Итак, возвращаясь к размышлению о бессмертии и ввиду той встряски на дороге сразу после того, как я подумала, что не живу, я поняла, что нахожусь здесь, потому что должна жить, это моя прямая обязанность, а я делаю все, что угодно, но только не это. Так мне безумно припекло жить. И снова старая привычка берет верх, и мне, вместе с желанием жить, стало до слез себя жаль, теперь из-за того, что столько времени не жила, и я почти остановилась: между глазами, там, где начинается нос, стало пощипывать – это случается, когда слезы одолевают без спросу. Я ловко сжала большим и указательным пальцем правой руки этот участок носа, чтоб остановить непрошенную грусть. И тут же перестала, это было смешно до идиотизма. Я заулыбалась с красными глазами на мокром месте от того, что поймала себя на горячем ― до чего же я походила на идиота… В этот момент мне встретился сосед, с которым я машинально поздоровалась, так как уже находилась в двух шагах от подъезда нашего многоподъездного двухэтажного дома. Дизайном здесь и не пахнет, зато пахнет супом. Я почти молилась, чтоб он не стал интересоваться, откуда такая мина в такое время… даже не представляю, что и как бы мне пришлось ему объяснять… И он не стал.

Как всегда, едва касаюсь засаленной подъездной двери ― меня это не отвращает, я всегда так делаю ― поднимаюсь по лестничному пролету, на первый этаж. Единственное, к чему за несколько лет я не могла привыкнуть, так это к ступеням: у них нет острых углов, они выше обычных среднестатических ступеней, ногу приходится подымать на непривычную высоту, и там, где одна ступень становится другой, появляется округлость, в каждом случае немного разная, это придает им особый неряшливый и ветхий вид. Словно ребенок лепил их из пластилина.

Ну вот я и дома. Моя дверь, тоже отчасти засаленная с внешней стороны ― обычно я такого не замечала, но сегодня это открылось моему взору, и я подумала, а почему бы мне это не исправить, ведь дверь не виновата, что это ее внешняя сторона. Войдя вовнутрь, я с неким удивлением обнаружила, что другая сторона двери не особо отличается от внешней ― мой внутренний голос почти возмутился и хотел кого-нибудь обвинить в данной халатности, но потом он понял, кого ему придется обвинять, и тогда он быстро успокоился. На этой ноте я пообещала вымыть эту несчастную дверь – это, наверное, первый раз после ее установления кто-то так долго размышлял о ней. Снимая с себя верхнюю одежду и обувь, я вдруг заметила, сколько на мне мягких тканей, никакой кожи или заменителя, ничего гладкого или блестящего, все натуральных оттенков, приятное на ощупь, даже сапоги сделаны из ткани, а когда проводишь по ним рукой, чувствуется мелкий ворс. Не знаю точно, зачем мне эти наблюдения и почему я обратила на это внимание, но это было интересное открытие обо мне и для меня.

Переодевшись в домашнее, я присела на край дивана, на тот край, которого я обычно совсем не касалась ― на миг мне показалось, что я в гостях, будто на меня кто-то смотрит, наверное, это и называется «вне зоны комфорта»; для меня, оказывается, зона комфорта заканчивается там, где появляется чувство открытости, чужих глаз, невозможности скрыть все, что хотелось бы, а хотелось бы скрыть все. Вот человек интересный зверь ― может жить на своих двадцати квадратах, присесть на диван и тем самым выбросить себя из зоны комфорта; какой же он все-таки уязвимый, вовсе не бесстрашный. Честно говоря, меня немного вымотало мое открытие, я устала все видеть иначе и решила ничего не готовить на ужин, просто подогрела позавчерашний суп, насытилась и легла на диван. В квартире, кроме меня, никто не живет, я одна, хотя и не считаю себя одинокой. Включать телевизор не хотелось, не хотелось слушать чужие мысли, своих было достаточно, и они были вдоволь занимательными. Сон овладел мною, от усталости я провалилась в него, как со скалы ― не так уж и легко оказалось жить целых два часа.