Читать книгу Фельдмаршал в бубенцах - Нина Ягольницер - Страница 7

Паолина потуже затянула веревицу вокруг норовившего рассыпаться хвороста и хмуро осмотрела охапку. Во дворе под навесом сохла целая поленница отменных дров, но мать все равно посылала ее за хворостом, хотя знала, что дочь недолюбливает это занятие. Хотя, вероятно, именно поэтому. Паолина подхватила вязанку и неспешно зашагала по просеке: ну и пусть. Все равно, никакой хворост сегодня не мог испортить ей настроения.

Паолина терпеть не могла ярмарок и всегда люто на них скучала. Не чтобы она не любила танцев или сладостей, но была совершенно не популярна среди сверстников и на праздниках обычно тосковала среди старших, напуская на себя безразличный вид.

Вот же, казалось бы, незадача… Единственная и обожаемая дочь сельского барышника, девица на выданье, Паолина считалась одной из самых завидных в Гуэрче невест, однако досадно не вышла лицом, была глазаста, большерота, худа, как деревянная кукла, и к тому же отчаянно застенчива. Вдобавок строгая мать и слышать не хотела о цветных лентах, ярких юбках и прочих любимых девушками красотах, утверждая, что хороший вкус никогда не родится из петушиных перьев (а к матушке стоило прислушаться, ибо в молодости та была кормилицей господского сына, немало времени провела в хозяйском поместье и в нарядах смыслила совсем не на крестьянский лад).

Вот потому-то более миловидные и менее зажиточные подруги относились к Паолине с насмешливой снисходительностью, считая слабохарактерной серой птахой, и в виде утешения порой намекали, что горевать ей все одно не о чем, понеже на ее приданое жених непременно найдется.

Однако вчера… Вчерашнюю ярмарку она вспоминала всю ночь. Впервые в жизни ее, только ее одну пригласил танцевать приезжий, да еще горожанин, да еще такой затейник, что сам сельский старшина с хохотом рассказывал о нем своей сварливой жене. Паолину весь вечер забрасывали шуточками, доселе никогда ей не предназначавшимися, и даже расспрашивали, не звал ли ее плясун на свидание. В какой-то миг раскрасневшейся девушке до смерти захотелось приврать, до того необычно было чувствовать себя едва ли не красоткой. Но Паолина знала, что всякая похвальба в маленьком сельском мирке быстро разоблачается. Пуще же всего она боялась проговориться об увечье падуанца, ведь соседские балаболки непременно распустили бы слух, что на дочку барышника Кьяри если кто и позарится – так только слепой. Нечего всяких дур веселить…

Паолина воинственно перехватила вязанку и поднялась на скрипучий горбатый мостик через задушенный летним зноем ручей. Занятая своими размышлениями, она не сразу заметила сидящего на краю оврага человека. А тот меж тем поднялся, преграждая девушке путь. Черный монашеский плащ колыхнул суконными полами, и Паолина невольно подумала, как жарко должно быть незнакомцу в такое пекло. А тот слегка сдвинул капюшон назад, и в черном обрамлении показалось изможденно-худое лицо. Серые глаза глянули на Паолину с непонятным любопытством и даже, пожалуй, ожиданием. Девушка отшатнулась назад, вдруг натыкаясь на кого-то еще и резко оборачиваясь: позади нее тоже стоял монах. Плащ его был распахнут, и Паолина замерла, на миг ослепленная доминиканской туникой, сиявшей в солнечных лучах кипенной белизной.

– Святой отец, – пробормотала она, смутившись, и поклонилась. Монах же мягко коснулся ладонью склоненной девичьей головы:

– Ты из Гуэрче, дитя, верно?

– Да, отец… Чем я могу вам служить? – окончательно смешалась Паолина, надеясь, что клирику нужно лишь указать дорогу к постоялому двору. Опасаться божьих слуг причин не было, но меж двух незнакомых людей все равно было как-то неловко. А доминиканец буднично кивнул и все также мягко промолвил:

– Мне нужна сущая безделица, милая. Только ответь, где мне отыскать юношу, с которым ты вчера танцевала на ярмарке.

Девушка ошеломленно подняла глаза и вдруг ощутила, как где-то глубоко в животе словно дернули за крепко привязанный шнурок: вчера за плясуном тоже следил монах…

Она откашлялась:

– Я не знаю, святой отец. Я никогда его прежде не видела.

– Разве? Однако с завязанными глазами он без колебаний выбрал именно тебя.

– Так… Ну так… все прочие девушки уже танцевали, а я нет, – это прозвучало так жалко, что Паолине захотелось глупо разреветься от обиды: монах поневоле задел саднящую занозу. А сам доминиканец приподнял брови:

– Ты выглядишь девицей из приличной семьи. И вдруг любезничаешь с каким-то незнакомым фигляром?

– Так ярмарка же, святой отец… Все веселятся…

Монах помолчал, глядя на девушку, а потом проговорил ровно и раздельно:

– Ты лжешь. Ты нагнала его у самых ворот и несколько минут с ним шепталась. Проверь, милая, ошибки молодости порой калечат всю жизнь. Где вы назначили свидание? Лучше об этом узнаю я, дитя мое, чем твои родители и односельчане.

Паолина, только что совершенно растерянная, вдруг почувствовала укол неистовой обиды:

– Вы говорите со мной, как с… бесстыжей девкой, святой отец, – отрезала она, – а я не из таких. Вы кого угодно в Гуэрче спросите – самый завзятый сплетник обо мне слова дурного не слепит.

Это прозвучало почти запальчиво, а губы доминиканца вдруг дрогнули, будто тот сдерживал смешок:

– В таком маленьком местечке – и ни один болтун не припомнит ничего интересного? Не больно же тебя кавалеры балуют, милая…

Паолина задохнулась, чувствуя, что злые и бестолковые слезы вот-вот брызнут из глаз.

– Грех вам! – ляпнула она, краем ума осознавая несусветную наглость этих слов и ужасаясь ей, – я и в мыслях дурного не имела! Я же… я только словом перемолвиться!

– Перемолвиться… – в доброжелательном голосе монаха засквозила насмешка, – милое наивное дитя, женское тщеславие порой играет злые шутки. Если незнакомый заезжий мастеровой пригласил тебя танцевать – это еще не повод бегать за ним. Ну… разве что, тебе было любопытно, так ли он горяч на сеновале, как на танцевальной площади.

Паолина сжалась, лицо пылало от унижения, словно оскорбительные слова холодными ладонями хлестали по щекам.

– Пропустите меня, святой отец, – пробормотала она, все еще пытаясь сдержать слезы, – мне домой пора.

А доминиканец вкрадчиво промолвил, глядя поверх плеча девушки на своего спутника:

– Погоди, милая, мы не договорили. Брат, я опасаюсь за отроковицу. Она уверяет, что ничего неладного не умышляла, а меж тем стыдится искренне исповедаться. Негоже оставлять заблудшую душу в потемках. Быть может, ее еще не поздно спасти. Взови к девице.

Паолина не успела ни о чем подумать. Не успела даже сильнее испугаться, когда меж лопаток ткнула жесткая рука. Девушка упала, рассыпая хворост и обдирая щеку о бугристый корень. Что-то свистнуло прямо над головой, и в спину с мерзким щелчком впился кнут. Девушка подавилась криком, а свист повторился, и новая огненная полоса вспыхнула поперек плеч, а потом снова.

Желуди вгрызались в ладони шершавыми шляпками, и земля пахла терпкой летней щедростью, с равнодушным аппетитом впитывая брызги крови. Носок сапога легко, почти дружелюбно ткнулся в щеку:

– Дитя мое, в твои годы нескладное вранье простительно, но вот бесстыдство – худший девичий грех, – монах больше не насмехался, его голос был мягок и участлив, и от этого отеческого голоса липкие пальцы тошного ужаса щекотали шею, прогоняя вдоль хребта волны крупной дрожи.

– Исповедуйся, дитя. Поверь, покаяние врачует страшные душевные язвы, и жить после него намного легче. – Несколько вязких секунд протекли в тишине, вспарываемой хриплым девичьим дыханием. – Молчишь… – Голос дрогнул горьким сожалением, – брат, взови к девице.

Снова свистнул кнут, и Паолина надрывно вскрикнула, выгибаясь под ударом.

– Пощадите… Я же ничего дурного… – она закашлялась, давясь словами. В голове мутилось от боли, тошнота перехватывала дыхание.

– Милая, я ни в чем тебя не обвиняю, – в Голосе дрогнула мука, – я лишь хочу тебе помочь. Не терзай нас обоих. Лишь ответь, как найти плясуна. Очисть душу от чужого греха.

Паолина разрыдалась. Слезы выжигали дорожки на исцарапанных щеках.

– Я ничего о нем не знаю, святой отец… Он даже имени своего не сказал. Он падуанец. И он… слепой. Все.

Голос помолчал. А потом темный силуэт склонился ниже, заслоняя солнце, и головы девушки коснулась ладонь. Провела по волосам, будто убаюкивая беспокойного ребенка:

– Ну же… Разве стоили эти простые слова такой боли? Продолжай, дитя мое. Дальше будет легче.

– Но я…

Рука вдавилась в затылок, притискивая голову к земле:

– Только не лги. Пойми, милая, мне и так уже трудно верить тебе.

Нужно было закричать… Завопить, обдирая горло, чтоб переполошить весь дом и самой проснуться от собственного крика. Но крик не шел, костью застряв в горле, как во всяком страшном сне. Зато дубовые листья под щекой были жесткими, как лепестки ржавчины, и полосы кнута на спине полыхали слишком горячо, и пальцы все еще были липки от смолы, и рассыпанный хворост трещал под фасонными сапогами монаха слишком сухо и по-настоящему…

Щегольской сапог с бордовым кантом вдоль шва нетерпеливо топнул, вминая в прелую листву пряди, выпроставшиеся из распустившейся косы.

– Молчишь… Ну, что ж, есть лишь один способ проверить, хорошо ли осведомлены деревенские сплетники. Брат, приступай, помолясь.

Паолина заледенела, когда уверенная рука перевернула ее на спину. Та самая кость, стоящая поперек горла, продралась рваным всхлипом. В свежие следы кнута словно плеснули уксуса. Ужас застил глаза, и высокая узкая фигура, склонявшаяся к ней в ореоле солнечных лучей, бьющих сквозь дубовые кроны, казалась безликим сгустком черноты. Второй силуэт стоял в двух шагах, и белая ладонь, обвитая четками, выделялась среди черных складок облачения. Затрещало полотно разрываемого подола камизы, и Паолина вдруг с холодной отчетливостью поняла: сейчас случится нечто, после чего нельзя будет больше жить. И матери в глаза глядеть будет нельзя, и на собственное отражение в воде тоже.

По-кошачьи зашипев, она рванулась навстречу обидчику, вцепляясь тому в лицо. Пусть лучше убьют без затей… Разорванный подол уже не стеснял ног, и она брыкалась, раздирая ногтями щеки насильника.

– Шельма чумная, – выплюнул тот, подминая селянку под себя, и замахнулся. Удар по скуле выбил из глаз искры, а откуда-то, словно издали, несся гневный вопль:

– Не бей девку, олух! Проку от нее, от мертвой!!!

По-паучьи ловкие лапы сжали запястья Паолины, резко выкрутили, и она с удвоенной силой заметалась на земле, раздирая спину об узлы корней.

– Не надо!!! Пошел прочь, дьявол!!! Не надо!!! Нет!!!

Надрывные вопли разлетались по молчаливому полуденному лесу, будто щепки из-под топора. Паолина визжала, не чуя уже ни боли, ни страха, жаждая только изыскать способ хоть одним ударом отплатить гнусу, смердящему отсыревшим сукном и хворой утробой. А тот боролся с ней, вдавливая в землю и поливая похабной бранью. Наконец жесткая ладонь сдавила горло, и девушка коротко захрипела, соскальзывая во тьму.

***

Годелот сосредоточенно выбирал из гривы коня репейники. Взглянул на щерящийся оскал ворот. Украдкой покосился на тетивщика, сидевшего у могучего дубового ствола. Затем невольно отвел взгляд, задумчиво хмуря брови. Пеппо поднял голову:

– Чего вздыхаешь, как невеста? – спросил он с неожиданной мягкостью, – пойдем, покуда солнце не зашло. Отца твоего найдем, похороним по-людски.

Годелот резко обернулся – чутье шельмеца очередной раз скрежетнуло по нервам острым суеверным коготком. Задержал взгляд на обветренном лице – и вдруг прочел на нем непривычное участие.

Пеппо же встал на ноги и провел рукой по поводьям, проверяя, надежно ли привязан вороной. Шотландец неуверенно покосился на него: он был уверен, что Пеппо наотрез откажется снова входить в замковый двор и, возможно, опять попытается удержать спутника, как недавно на дороге. Однако тогда мерзавца легко было посылать к чертям. Но не теперь, когда труп ландскнехта остывал на ступенях замка, а грудь кирасира была перевязана единственной рубашкой Пеппо. И Годелот мучительно искал слова, что убедят тетивщика, не уязвив его. Однако Пеппо сам разрешил сомнения, и Годелот отложил до поры размышления об этой несвойственной тому сговорчивости.

Но у ворот шотландец все же остановился:

– Тебе ни к чему идти со мной. Не злись, но ты не поможешь мне найти отца. Да и… небезопасно там.

Пеппо привычно нахмурился, но спокойно отозвался:

– Я знаю, что я тебе в поисках не подмога. Но, как найдешь отца, вдвоем сподручней будет. Да и в этом аду вдвое муторней, если не с кем словом перекликнуться.

Годелот помолчал, а потом коротко хлопнул тетивщика по плечу, словно приглашая следовать за собой.

Кирасир больше не окидывал двор широким взглядом. Он молча шел вперед, взглядывая в мертвые лица, снимая шляпы, переворачивая тела. Он рвано вдыхал сквозь стиснутые зубы, узнавая тех, с кем восемь лет жил бок о бок. Он не позволял себе остановиться, осеняя крестом холодные лбы и шагая дальше. После шестого тела шотландец остановился, хмурясь и покусывая губы. Затем медленно двинулся дальше, теперь уже внимательней осматривая убитых и все чаще подолгу о чем-то задумываясь.

Хьюго не было во дворе… Годелот обернулся, поискал глазами тетивщика. Тот зачем-то тоже бродил по двору, ссутулившись и теребя воротник весты, будто ему трудно было дышать. Шотландец откашлялся, ощущая гадкий холодок в животе.

– Пеппо! Я пойду в замке поброжу, – голос кирасира предательски дрогнул. Тетивщик кивнул:

– Погоди, я на крыльцо поднимусь. Ежели чего – позовешь.

У входа в замок шотландец снова остановился у тела отца Альбинони.

– Здесь убитый лежит, – тихо проговорил он, удерживая Пеппо за плечо, – это мой учитель, проповедник графский. Надобно и его похоронить.

Сняв руку с плеча спутника, он двинулся было к дверям замка, но снова остановился. Секунду подумав, решительно сошел по ступеням вниз и подобрал шлем застреленного Пеппо мародера.

– Вот что, – твердо проговорил он, кладя шлем на нижнюю ступеньку, – мне не понравилось, что тот несчастный крестьянин валил все на демонов. Видел я этого демона, – Годелот брезгливо сплюнул и продолжил, – я возьму этот шлем, покажу его в столице – и пусть кто угодно в ответ толкует, что в демоны в ландскнехтах нынче служат.

– Резонно, – пробормотал тетивщик, хмурый и бледный до желтизны. Ему было заметно не по себе.

Поколебавшись еще несколько секунд, Годелот приблизился к телу пастора и вынул нож. Перекрестился, преклоняя колено у тела учителя, и вырезал из рясы квадратный лоскут со следами крови и клинков.

– Покойтесь с миром, отец Альбинони, – пробормотал шотландец, складывая лоскут, – простите меня за это, но мне нужны доказательства.

Спрятав жесткое черное сукно под колет, Годелот вздохнул, словно перед прыжком в прорубь, и скрылся в полутемном холле замка.

Приготовившись к ожиданию, Пеппо опустился на ступеньку у тела пастора, потер ноющие виски и затих. Некоторое время он неподвижно сидел, вслушиваясь в карканье ворон и порой едва заметно вздрагивая. Потом медленно коснулся ребра ступеньки и ощупал шершавый край. Лишенный глаз, он подспудно боялся неизвестности окружавшего его мира.

Пальцы жадно и пытливо пробежали по кромке тесаного камня, оценивая ширину и высоту ступеней, за века отполированных тысячами ног до ласкающей осязание гладкости. Затем ладонь наткнулась на жесткие складки рясы, и Пеппо вздрогнул. Секунду поколебавшись, потянулся дальше вдоль измятого сукна и коснулся окоченевшей руки, холодной, будто выточенной из дерева. Пеппо отдернул руку и потер пальцы, словно обожженные…

…В холл замка Годелот спустился раздавленным и опустошенным. Ужасаясь бойне во дворе, он не предполагал, что ждет его в покоях. Там, снаружи, кормили коршунов павшие солдаты, мужчины в кирасах, чьей работой была война, а гибель – последним расчетом по увольнению. Но внутри лежал в руинах мирный, уютный быт. Одни комнаты выгорели дотла, щетинясь остовами мебели, обглоданной огнем. Другие пожар пощадил. Осколки, обломки, клочья картин и занавесей стыдливо живописали разгул бессмысленного вандализма, с каким безымянная солдатня крушила чужой обжитой и теплый мирок.

На площадке второго этажа, упираясь головой в крутые ступени, лежала служанка – ее тело было вывернуто под причудливым углом, лицо застыло гримасой беспомощного ужаса. Похоже, в панике убегая из гибнущего замка, она просто упала с лестницы. Годелот не смог пройти мимо. Он почувствовал, как у него застучали зубы, когда он расправлял смятый подол домотканого платья и складывал на груди руки, одна из которых была изуродована капавшей с факела горячей смолой.

…Хьюго был здесь. Он опирался спиной о закрытую дверь трапезной, словно спал, захмелевший за ужином. Годелот почти не помнил потом, как мчался в тот миг по коридору, как упал на колени, хватая отца за окоченевшие руки, как прижимал к груди разбитую голову, еще недавно белокурую и густо высеребренную сединой.

Все потери, все удары этого дня в одночасье переполнили чашу самообладания подростка. Он рыдал, захлебывался слезами, не чувствуя жжения в рассеченных щеках, словно оплакивая навсегда уходящее отрочество, которое так недавно по-юношески презирал, стремясь к зрелости и свободе.

Негромкий звук шагов заставил Годелота встрепенуться, отирая с лица слезы и кровь. Позади него стоял Пеппо, молча опершись плечом о стену. Застигнутый врасплох, Годелот машинально рявкнул:

– Чего пялишься?!

Пеппо медленно покачал головой:

– Я не пялюсь. – В его голосе не слышалось и тени сарказма.

…Уже смеркалось, когда Годелот с объемистым свертком в руках почти бегом покинул замок. Два грубых креста у подножия неохватного дуба отбрасывали длинные тени в последних отсветах дня.

Пеппо исчез.

Шотландец остановился, недоуменно оглядывая дорогу и покореженные огнем остатки рощи. Всего час назад, после похорон, он оставил тетивщика здесь. Куда же делся мерзавец? В душе заклокотало раздражение пополам с тревогой. Вороной по-прежнему с отвращением щипал клочковатую сухую траву. Хотя отчего-то Годелоту не верилось, что мошенник мог бы сбежать, украв коня и бросив кирасира в мертвом Кампано. Так что ж, ландскнехт был не один? Горизонт темнел на глазах. Годелот снова огляделся, вслушиваясь в полумрак.

– Пеппо!!!

Эхо раскатилось по долине, затерявшись в холмах, и тут же в ответ донесся свист, а за ним конский топот. Выругавшись сквозь зубы, Годелот бросил наземь свою ношу и выхватил клинок. Среди черных стволов, постепенно сливавшихся с вечерней мглой, замелькал силуэт всадника, и прямо навстречу Годелоту из-за деревьев на широкогрудом жеребце вылетел Пеппо. Ловко осадив скакуна, он спрыгнул наземь:

– Погляди, Лотте! Это наверняка конь давешнего мародера, сам пожаловал!

Годелот с лязгом загнал оружие обратно в ножны и толкнул Пеппо в грудь.

– Тебя какой леший на ночь глядя по равнине гоняет?! Договорились же поодиночке в округе не болтаться!

Пеппо примирительно вскинул ладони:

– Да не бухти, вот же наседка! Говорю ж, сам конь пришел, вороного твоего, не иначе, почуял. А что уволок меня – так с ним же не сразу поладишь, норовистый оказался, дьявол, а я и за поводья дернуть толком не могу, ладоням еще больно.

Годелот обиженно замолчал. Усталость бесконечного дня не оставляла сил для свары, и, решив рассчитаться с шельмецом за «наседку» позже, шотландец рванул с земли принесенный узел.

– Вот, возьми, – проворчал он, протягивая Пеппо полотняную камизу, – я в гарнизонные квартиры наведался. Не позарился никто на мой скарб. И вот еще… думаю, тебе в самый раз.

Пеппо протянул раскрытую ладонь и почувствовал, как в нее легла холодная рукоять. Провел пальцами по узкому длинному лезвию.

– Это швейцарский басселард, отцов трофей, но он так нему и не привык. Отец вообще не жаловал кинжалов, всю жизнь палашом орудовал, – голос Годелота был тих и осторожен, словно тот касался раны, проверяя, сильно ли болит.

– Благодарствуй, – смущенно пробормотал тетивщик. Кинжал был легок и основателен, резьба рукояти холодила ладонь, и Пеппо вдруг ощутил неловкость от этого дорогого подарка.

Повисла тишина, тетивщик лишь слышал, как Годелот позванивает еще каким-то оружием.

У самого уха раздалось фырканье, и в висок легко ткнулся теплый лошадиный нос. Натягивая предложенную рубашку, Пеппо лукаво улыбнулся:

– Гляди, признал. Хороший конь. А масть какая?

Годелот не удержался, криво улыбнувшись в ответ:

– Каурый. И правда, хорош.

***

Едва пыльный тракт тускло засерел в рассветной мгле, двое всадников уже мчались прочь от мрачного донжона Кампано. Годелот, так и не сумевший ночью заснуть под взглядом черных окон мертвого замка, спешил оставить разоренный край. Кому перешел дорогу старый затворник-граф, если земли его так варварски уничтожили, не щадя ни сел, ни посевов?

Деревни проносились мимо выжженными руинами. От Лаго Учелли осталось четыре подворья, безмолвных и пустынных. Пьегаре еще дымилась вдалеке непогасшими остовами домов. Кариче скрывалась за холмом, и Годелот не свернул к ней, зная, что и ее не пощадили. Только островерхая крыша старинной церкви одиноко выглядывала из-за рощи, уцелевшая и от этого почему-то еще более мрачная. В первый миг Годелот натянул поводья, собираясь направиться к ней, но тут же снова дал коню шенкеля. Этот осколок его вчерашнего дня, будто случайно отлетевший на обочину, зря разворошит осевшее было потрясение… Пройдет несколько дней, и уцелевшие начнут возвращаться на родные пепелища. Он же должен отнести вести властям и порадеть о справедливости.

День прошел в непрерывной скачке. Стремясь сократить путь, Годелот свернул с тракта и пустил коней через пастбища. Спутники почти не разговаривали. На скаку пыль мгновенно набивалась в горло, а вечером утомленные подростки по очереди сидели на часах, вслушиваясь в неприютную дымную ночь.

Годелот опасался новой встречи с мародерами. Конечно, он не ушел из замка безоружным. Тяжелый шотландский палаш покоился теперь в могиле Хьюго, но превосходную отцовскую скьявону, боевой трофей Мак-Рорка-старшего, Годелот счел своим наследством. В чересседельной суме прятался небольшой, но грозный чекан. К ремням был накрепко привязан единственный в замке мушкет: эта невиданная роскошь перепала на последней войне коменданту Гвидо, и Годелот, хоть и не без колебаний, решил не оставлять дорогое оружие ржаветь посреди двора.

Однако все это не защитило бы их от невидимого стрелка, что мог бы позариться на лошадей. А потому Кампано нужно было проехать, не мешкая.

Кони не подвели. Назавтра к вечеру Пеппо и Годелот покинули графские земли, перевалили через невысокие, взъерошенные ветром холмы и углубились в лес.

Теперь, в шелестящей сени деревьев, шотландец ощутил, как разом ослабла сжатая в груди пружина. Он обернулся к спутнику и увидел, как разглаживается вертикальная черточка меж бровей Пеппо, и смягчается плотно сжатая линия губ. Чувство постоянной опасности отступило, и в одночасье навалилась усталость.

Годелот придержал коня:

– Будет нам нестись, надо лошадям роздых дать.

Пеппо так же молча кивнул.

На ночлег остановились неподалеку от быстрого говорливого ручья. Когда шотландец вернулся к месту привала, ведя за собой напившихся коней, в подлеске уже совсем стемнело. Во мраке слышался треск хвороста и звяканье кресала – Пеппо складывал костер.

Годелот опустился наземь, рассеянно глядя, как первые оранжевые отблески то и дело выхватывают из темноты сосредоточенное лицо тетивщика. Где-то прямо над головой неожиданно-заполошно затрещала птица, и кирасир вздрогнул, машинально придвигаясь ближе к разгорающемуся огню.

За скудным ужином Годелот пытливо посмотрел на спутника. Тот неторопливо помешивал угольки костра. Едва заметно дрогнувшие брови выдали, что итальянец почувствовал взгляд, однако, против обыкновения, не ощетинился.

– Пеппо, – краем ума Годелот понимал, что разговор он затевает глупый, но отчего-то хотелось выговориться, – ты чувствовал когда-нибудь, что прежде мнил о себе больше, чем стоишь на деле?

Тетивщик отложил ветку и задумчиво прикусил губу:

– Да каждый раз, как дверной косяк лбом обозначу – так и чувствую…

Секунду помолчав, он повернул голову к Годелоту, и отблески костра заплескались в неподвижных глазах:

– Если тебя гложет, что я плачущим тебя застал – не бери в душу. Ничего тут стыдного нет.

Годелот покачал головой, протягивая тетивщику флягу с вином:

– Я, брат, клинком махать с горем пополам научился и уже всерьез считал себя солдатом. А на деле вышло, что от солдата у меня только колет ношеный. А сам я… просто мальчишка, и гонор у меня дутый. Когда во двор впервой вошел – едва в обморок не свалился, будто девица.

Но Пеппо нахмурился:

– Чушь болтаешь. Знаешь, в мастерской Винченцо вечно вояки толклись, друг перед другом пыжились. Конечно, в основном кудахтали, у кого капрал хуже, да кто больше девок перещупал. Но бывало, заглядывал к нам один старый пикинер – не так оружие отладить, как лясы поточить. Рассказчик был – заслушаешься.

И вот от этого пикинера узнал я одну вещь, которую и тебе не грех знать. Он толковал, что доблесть на поле боя не проверяется. В мясорубке даже самые заячьи души в герои выходили, потому что там храбрым быть легче легкого. Как спьяну клинком машешь, а голова пустая, даже на минуту вперед не глядишь. Зато после боя на батальное поле сунуться – вот тут железная кишка нужна. Когда кровь остыла – до смерти страшно среди требухи оскальзываться, друзей и братьев по кускам собирать. А кому довелось домой издалека вернуться и пепелище застать – тут любой лицом в пыль падает, хоть бы три лавровых венка на голове скирдой сидели. Вот так-то.

Годелот впился взглядом в лицо тетивщика, ища ускользающую тень насмешки. Но Пеппо молча смотрел куда-то поверх плеча спутника, не пряча глаз и не надевая привычной настороженной маски.

– Может быть, ты и прав, – задумчиво промолвил шотландец, тоже машинально берясь за ветку и вороша угли.

– Послушай, Пеппо, – вдруг добавил он, – я одну странность в Кампано приметил, когда тела осматривал. Видишь ли… ни у кого, кроме отца Альбинони, колотых ран не было. У всех головы разбиты. Сверху эдак, как по наковальне бьют. Отчего бы это, а?

Пеппо зябко поежился и придвинулся ближе к огню:

– Божий Молот, – пробормотал он.

– Что? – Годелот недоуменно вскинул глаза, а тетивщик поморщился:

– Помнишь, тот умиравший крестьянин тоже толковал о демонах и всякой чертовщине?

Годелот отшвырнул ветку:

– Да какие, к черту, демоны! Это были живые люди! Такие же живые, как тот сукин сын, которого ты воронам на корм определил!

Но Пеппо покачал головой:

– Лотте, я в чертях не особо смыслю. Лучше скажи, ты заметил, что ворота не взломаны? Я, когда из двора выходил, створки ощупал. Даже засовы целы.

Годелот замер, а потом ударил в землю кулаком:

– Черт, а ведь верно!!! Ворота просто отперты! – он вскочил и заметался у огня, – тогда выходит, что ночные часовые сами впустили врага! Как же так? Графский гарнизон был не самого высшего пошиба, собран все больше из наемников, которых из полков поперли, но комендант каждого сам на службу принимал! Все свое дело блюли, порядок был, дисциплина! Мне ли не знать, я вырос в отряде!

– Лотте, сядь! – вдруг оборвал Пеппо спутника и добавил тише, – не шуми. Иди знай, такой ли этот лес пустынный, как нам кажется.

Годелот не стал спорить, вновь опускаясь у костра, а тетивщик неохотно проговорил:

– Нехорошая вся эта история, Лотте. Если я пока что и понял, так только одно: кто бы ее ни затеял, он очень старался, чтоб все выглядело почуднее, и никому в эту историю лезть не хотелось. А мы с тобой, Лотте, единственные, кто местного демона во плоти встретил, и доказательство у тебя привязано к седлу.

Шотландец пристально посмотрел в огонь. Потом поднял глаза и решительно подвел итог:

– Что ж, стало быть – нам нужно быстрее убраться отсюда. Главное – добраться до Венеции и предъявить эти доказательства властям.

Пеппо нахмурился еще сильнее, но промолчал. Костер затрещал, выбросив клуб дыма, тетивщик потер лоб, и на дне глаз отразилось легкое смятение. А Годелот невольно продолжал испытующе смотреть на спутника.

– Будет тебе таращиться, – в голосе Пеппо прозвучало колючее предостережение, – если сажа на роже – так и скажи, а не глазей.

Годелот усмехнулся.

– Да что мне за дело до сажи, дурень. И с сажей сгодишься. Просто… я вдруг заметил, говоришь ты чудно́. То по-простому, как все. А то вдруг затейливо так, как аристократы говорят. Мне поначалу даже казалось – дурака валяешь.

Пеппо только криво усмехнулся:

– Тут ничего чудно́го. Я как ручной попугай, что в лавках держат. Как вокруг меня говорили – так и научился, а сам и различия толком не знаю.

Годелот никогда не видел попугая, однако помнил рассказы отца об этих крикливых разноцветных воронах и ухмыльнулся.

Пеппо же открутил крышку фляги, завернул обратно и снова открутил, будто пытаясь за этими бестолковыми движениями решить, говорить ли вслух то, что вдруг пришло в голову.

– Лотте… – он запнулся, прищуриваясь и напуская на себя равнодушный вид, – научи меня грамоте.

– К чему тебе? – Годелот осекся, но Пеппо уже ухмылялся с нарочитой ехидцей.

– А ни к чему. Просто, чтоб ты со мной в пути не заскучал.

Посерьезнев, он добавил:

– Да черт его знает, к чему. Научи, Лотте… А уж применить я сумею.

Годелот улегся наземь, опершись на локоть.

– Научу. Только я грамоту с десяти лет знаю, а все же чувствую – мало читать, понимать надо. Давай, Пеппо, я тебе легенду одну расскажу. О войне. А еще о любви, о подлости, о глупости. А ты скажи, кто прав был?..

…Костер уже догорал, а Годелот говорил и говорил, взахлеб добавляя красок и деталей. Менелай, Зевс, Парис и Елена Прекрасная оживали в его бесхитростном повествовании. Пеппо сидел у угасающего огня, подавшись вперед и ловя каждое слово…