Читать книгу Фельдмаршал в бубенцах. Книга третья - Нина Ягольницер - Страница 5

Сознание возвращалось короткими неохотными вспышками, словно в мозгу кто-то пытался зажечь свечу, но высеченные искры гасли, не успев разгореться. Тягучая боль вязкой массой охватывала голову, стекая на шею и левое плечо. Приходить в себя вовсе не хотелось, и Пеппо безразлично тонул во тьме меж обрывочных ощущений.

Однако искра все же затрещала и вспыхнула дымным огоньком. Боль усилилась, впиваясь в виски и затылок, а плечо тут же зашлось выворачивающей огнедышащей мукой. Пеппо рефлекторно содрогнулся, смутно почувствовав, что лежит на сухой и мягкой поверхности, и тут же добавилась уверенность, что рядом кто-то есть…

А по лбу и щеке скользнула влажная ткань, и раздался взволнованный женский голос:

– Хвала Создателю, ну наконец-то! Энцо, помоги!

Чьи-то сильные руки осторожно приподняли его, вогнав в плечо новый залп боли, к пергаментно-сухим губам прильнул глиняный край кружки, и Пеппо с трудом сделал несколько глотков чего-то холодного и горьковатого. Его снова бережно уложили, и в слегка прояснившемся сознании забрезжила первая связная мысль: где он, и кто так трогательно заботится о нем?

Меж тем прямо к лицу с мягким шелестом склонился кто-то, пахнувший розовой водой, и тот же встревоженный голос спросил:

– Юноша, вы меня слышите? Прошу вас, милый, хоть какой знак подайте!

Пеппо медленно разомкнул все еще непослушные губы:

– Я слышу, – пробормотал он.

Рядом раздался сухой хлопок ладоней – видимо, женщина всплеснула руками.

– Пресвятая Мадонна! Очнулся! Энцо, чего стоишь, еще подушку подложи!

Пеппо осторожно поднял правую руку, чувствуя, что левая снова заметно онемела, и провел пальцами по лицу, шее, коснулся груди… Рубашки на нем не было, левое плечо стягивала повязка, еще одна туго обвивала правое запястье. Что случилось? В памяти клубились обрывочные лоскуты последних воспоминаний. Он стоит на мосту… Гремит выстрел, и что-то наотмашь бьет в плечо. Потом раздается другой… Тяжелое тело доминиканца вдруг сбивает его с ног, опора с треском проваливается под локтями, он беспомощно взмахивает руками в пустоте, и на миг кажется, что кто-то пытается удержать его за руку.

Потом плеск теплой воды, и ему слегка больно и до смерти страшно… Даже непонятно, почему так невыносимо страшно… Руки плохо слушаются, легкие разрываются, нужно вынырнуть хоть на миг, но это еще страшнее… Он показывается на поверхности, вдыхает и снова уходит под воду. Только вот что было дальше? Дальше клубилась студенистая тьма до того самого момента, как он пришел в себя в этом незнакомом и странно приветливом месте…

Оружейник облизнул губы:

– Позвольте еще попить, – невнятно выговорил он, и ему тут же вновь подали то самое горьковатое снадобье, – благодарю… Что случилось? И… где я?

– Вы в траттории «Серая цапля», – деловито сообщил все тот же голос, – и скажу я вам, мой милый, вы родились не чтоб в рубашке, а прямиком в кафтане. Вчера ночью вас, видимо, пытались ограбить какие-то уличные головорезы. В вас стреляли, а потом в драке сбросили с моста. Кошмар, да и только! Куда катится старушка-Венеция? Пулю пришлось вынимать. Кости целы, но выдран приличный клок, вид просто ужасный. Вы едва не утопли, по счастью вас заметили с проходящей лодки. Один господин вытащил вас из воды и доставил сюда. Не извольте беспокоиться, уже доктор при вас побывал, осмотрел по всем правилам, сказал, что вы потеряли ужас как премного крови и вдобавок сильно ушиблись головой, но обошлось. Однако болеть еще будет, ох, будет…

Пеппо молчал, оглушенный этим ворохом новостей. А женщина тараторила с нескрываемым облегчением:

– Держитесь, мой милый. Вам покушать нужно – на вас лица нет. Ох, клуша! – женщина снова чем-то зашелестела, и Пеппо догадался, что это шуршит подол платья, – я ж и представиться не подумала. Меня звать донна Ассунта, я здесь хозяйка. А это Энцо, он у нас поваром, ну и по всем делам помощник, превесьма надежный и порядочный человек. А вас как величать, мой дорогой? И кому прикажете сообщить о вас? Родня-то у вас имеется?

– Джузеппе, – машинально ответил Пеппо и тут же спохватился. Называть подлинное имя в неизвестном месте было сущей глупостью. Однако было поздно, – Джузеппе Моранте, – добавил он, болезненно вспоминая Алессу, – нет, донна, никому сообщать не нужно. Я из Падуи… Мой отец оружейных дел мастер, я в Венеции по делам…

А хозяйка вдруг снова нагнулась над юношей и уже без суетливой скороговорки мягко спросила:

– Милый, вы… не видите?

Пеппо против воли улыбнулся:

– Не беспокойтесь, сударыня. Это с детства.

А донна Ассунта молча провела ладонью по его щеке, и Пеппо ощутил, что это ладонь уже пожилой особы. Однако собственная беспомощность начинала раздражать…

– Вы очень добры, донна, – проговорил он, – но я… мне так неловко. Скажите, что за господин доставил меня сюда?

Скрипнуло дерево – хозяйка снова села у кровати:

– Он не назвал имени, – с сожалением сообщила она, – представительный такой мужчина, манеры приличные. Надменен малость, но все же показался мне человеком сердечным. Он так беспокоился о вас… Пока Энцо бегал за доктором, а я готовила перевязочное полотно, он сидел с вами, не отходя ни на шаг. Он и доктору заплатил.

Час от часу не легче… Теперь он в долгу у какого-то неизвестного типа. И хуже всего – тип этот знает, где его искать…

Эта мысль уколола Пеппо, будто гвоздь в башмаке: тип-то знает, а вот сам Пеппо понятия не имеет, куда его занесло. На ночлежку в Каннареджо эта траттория с мягкой кроватью и подушками совсем не похожа…

– Донна, позвольте спросить, – начал он, внутренне сжимаясь, – а где находится ваша траттория? Я в Венеции недавно и город знаю плохо.

– О, так в районе Сан-Поло, – тоном утешения отозвалась хозяйка, – так что не подумайте, не клоповник какой-то. Заведение у меня достойное, весьма приличные господа останавливаются, и сроду никто не жаловался.

Пеппо отчетливо почувствовал, как под дых пнули коленом. Сан-Поло… Интересно, сколько стоит одна ночь в этом «достойном заведении»…

– Эм… донна Ассунта… – осторожно начал он, – вы так добры ко мне… Только… боюсь, мне не по карману будет такая… солидная траттория, как ваша.

Но хозяйка в ответ с укором залопотала:

– Вот еще, честное слово! Вы уж скажете! Во-первых, господин тот мне заплатил вперед за десять дней. Он не знал, сколько вы поправляться будете. А во-вторых, у меня тут не дворец Дожей, все по-домашнему, и приличный молодой человек навроде вас завсегда тут устроится удобно и без всяких опасений, что его обдерут, словно липку. Еще мой покойный муж говаривал, что грабиловки в нашем доме сроду не было и не будет. Так-то!

Голова, пульсирующая болью, заныла сильнее. За все семнадцать лет Пеппо называли как угодно, но только не «приличным молодым человеком»… А хозяйка продолжала свою речь:

– И вот, Джузеппе, что еще. Вас ограбить-то так и не успели. Все ваши вещи в полной сохранности вон в том шкафике лежат. Камзол и башмаки моя Беата уже вычистила, камизу заштопала в лучшем виде, так что, лежите себе бестревожно да выздоравливайте. С огнестрельными ранами не шутят, милый мой! – это прозвучало назидательно.

Пеппо еле сдержался, чтоб не застонать вслух. Право, куда благоразумней было утонуть.

В висок ударил острый клюв боли, оружейник зашипел, вскидывая руку, и вдруг ощутил, что меж онемевших пальцев что-то мешает, будто застрявшая во время плетения тетивы нить. Неловко пошевелив кистью, он ощупал ее другой рукой… и замер. На безымянном пальце было кольцо. Тонкое, филигранное, с крупным холодным камнем… Ошеломленно огладив камень, Пеппо прикусил губу. В какой нелепый сон он попал?..

– Донна Ассунта, – тихо проговорил он, – нельзя ли мне… мои пожитки? Хочу проверить, ничего ли в воде не обронил…

– Конечно, конечно, – хозяйка уже споро скрежетала чем-то неподалеку, – вот, извольте, все в целости!

На одеяло легли несколько предметов. Пеппо осторожно протянул руку и коснулся каждого по очереди. Кинжал. Мешочек с ладанкой. Браслета с его старым воровским лезвием нет. Видно, потерялся там, в канале. Жаль… Зато кошель на месте, спасибо и на этом…

Коснувшись кошеля, Пеппо вдруг вздрогнул. Это был не его простой кошель из потертой кожи. Под пальцами смялся плотный жесткий бархат. Оружейник медленно потянул за скользкий шнурок и запустил руку в бархатное нутро этого дорогого чужака. Тяжелые монеты разъехались под пальцами. Серебряные дукаты… Один, два… десять… он сбился со счета на восемнадцатом. Господи, он никогда в жизни не держал в руках таких денег. Немудрено, что почтенной хозяйке он кажется приличным постояльцем…

– Все ладно, мой дорогой? – в голосе донны Ассунты засквозило беспокойство. Видимо, лицо Пеппо заметно перекосилось.

– Да… да, все хорошо, – сбивчиво ответил он, – я вчера играл в кости, боялся, что увлекся.

– Негожее дело, – отрезала хозяйка, – позабавились – да и будет вам, послушайте старуху, Джузеппе. А теперь давайте-ка я уберу все на место и велю вам бульон подавать.

…После еды постоялец забылся тревожным и тяжелым сном. Ассунта наведалась в комнату слепого падуанца, опасаясь оставлять его в одиночестве, и долго задумчиво смотрела в лицо спящего.

Черные брови вздрагивали, по лицу проходили судороги, будто юношу и во сне не отпускали какие-то невзгоды. Хозяйка подошла ближе и опустилась на скамеечку у кровати.

Ассунта была немолода и в людях разбиралась отменно. И сейчас ей казалось, что Джузеппе был не слишком искренен с ней… Черты лица и руки выдавали хорошую породу. Но хозяйка прекрасно рассмотрела на длинных пальцах жесткие мозоли, а на плечах и спине многочисленные следы плетей. Добротного покроя, но порядком поношенный камзол. До предела стоптанные башмаки. Приехал по делам?.. Ассунта скорее готова была предположить, что юноша сбежал из дома, продав все ценное, что имел. Кольцо с изумрудом превосходной огранки, вероятно, фамильное. Такие драгоценности продают лишь в самом отчаянном случае.

Трактирщица решительно встала, поправляя на постояльце одеяло. Она не слишком любила распространяться об этом, но в свое время, пятнадцатилетней сиротой, сама сбежала от неласковой тетки в Венецию с соседским сыном. А посему вовсе не собиралась осуждать своего случайного подопечного…

***

Трое суток Пеппо трепала свирепая горячка. Рана в плече воспалилась, и врач, хмурясь, растолковал Ассунте, что после грязной воды канала вполне вероятно заражение крови, а посему вся надежда на молодость и природное здоровье.

Пеппо почти не мог есть, и молчаливый Энцо по указанию врача настойчиво поил его водой и отварами каких-то горьких трав. Донна Ассунта меняла быстро нагревающиеся полотняные компрессы на пылающем лбу, слушая причудливый бред. Юноша то умолял уничтожить какую-то вещь, то настойчиво просил чьего-то прощения, то бессвязно что-то шептал, упоминая забавное имя «Лотте». А иногда замирал в безмолвной неподвижности, и из закрытых глаз по вискам текли слезы. Он ненадолго приходил в себя, открывая глаза, лихорадочно блестящие на истощенном лице, а потом снова впадал в тяжелое забытье.

Самому Пеппо эти три изматывающих дня показались нескончаемыми. Ненадолго очнувшись, он обессиленно лежал на взмокших от пота простынях, наслаждаясь коротким отдыхом: обмороки были полны кошмаров. Безликие химеры пережитых испытаний сливались причудливыми голосами, шептали, плакали и надрывно хохотали из мрака. Они тянули к нему холодные пальцы, разбегались по телу колкими лучами боли, стекали по коже липкими каплями, приникали к лицу трепетными поцелуями, которые вдруг разверзались жадным оскалом. И Пеппо метался по нескончаемым лабиринтам в поисках выхода, натыкаясь на стены, проваливаясь в пропасти и увязая в клейком страхе перед окружавшими его бесплотными голосами.

Потом лихорадка отступила, оставив свинцовую слабость. Жар спал, унеся за собою бред, и Пеппо на целый день погрузился в настолько бездонный сон, что донна Ассунта тревожилась за него куда пуще, чем во время горячки. Оружейник не знал, сколько времени он провел на грани между сном и явью. Мышцы не повиновались, голову было не оторвать от подушки, и Пеппо впервые за долгое время узнал, что такое бездействие.

Это было не то тяжкое, изматывающее бессилие, медленно глодавшее его в дни, когда он ждал писем от друга или иных не зависящих от него событий. Не та доводящая до исступления неподвижность, когда он подолгу пытался заснуть, а во мраке и тишине его обступали мысли и чувства, которые в шуме дня разлетались вспугнутыми птицами.

Это бездействие было странным. Блаженным, сладким, как легко доставшаяся монета. На длинные и сложные цепочки важных мыслей не было сил, и вперед выступали другие, вечно оттесняемые, но терпеливо ждущие своего времени.

Эти долгие часы были полны Паолиной. Обрывками, осколками, лоскутами их встреч, из которых сейчас можно было до бесконечности плести многоцветные картинки. Он больше не думал о разделяющих их препятствиях, своей незавидной роли в ее судьбе и прочих рациональных материях. Он бездумно и бестревожно бродил по зыбким тропинкам своих грез, прежде таких мучительных, воображая, как если бы все было… как-то иначе, проще и обычней. Скучнее, черт подери… Почему так много людей на свете не ценят этот дар? Скучную обыденность. Чего он не дал бы, чтоб без всяких хитростей и затей иметь право на всю эту непонятную ему прежде суету. Добиваться Паолины, искать ее внимания, ревновать, быть сентиментальным и назойливым, какими становятся все влюбленные дураки…

Теперь Пеппо точно знал имя когтистого зверька с теплыми крыльями. Тот больше не собирался прятаться. И оружейник вовсе не пытался придумывать ему других имен или искать в нем иную сущность. Он прекрасно сознавал, что эти упоительные раздумья тоже были разновидностью горячечного бреда. А потому не спешил выныривать на поверхность действительности, где его ожидало слишком много вопросов и решений.

Но надежно укрыться от реальности можно лишь в гробу, и еще двое суток спустя болезнь окончательно отступила. Врач, поразивший Пеппо густым басом, будто доносящимся из необъятной бочки, осмотрел плечо пациента, одобрительно заметил, что рана рубцуется как следует, и более в его услугах юноша не нуждается. Уходя, он предупредил, что кровопотеря потребует восстановления, а посему мессер Моранте должен хорошо питаться и не злоупотреблять выпивкой.

При этих словах Пеппо едва удержался от досадливой гримасы: прежде никогда всерьез не хворавший, за последние два дня он на собственном опыте выяснил, что выздоровление – штука крайне неэкономная. Он был голоден с утра и до вечера, хотя донна Ассунта нарадоваться не могла вернувшемуся аппетиту постояльца и нимало не скупилась. По подсчетам оружейника уничтоженной им еды в обычное время с лихвой хватило бы ему на две недели…

Вместе с силами начала возвращаться обычная ясность мысли, и Пеппо не без некоторого внутреннего сожаления понял, что больше не может прятаться за раскаленными ставнями лихорадочного угара. Пора было вернуться в реальный мир, где уже чертовски многое могло произойти, пока он валялся в бреду, выброшенный из русла событий.

Пеппо проснулся следующим утром, разбуженный колокольным звоном – где-то поблизости звонили к мессе.

Приподнявшись на кровати, Пеппо ощутил несомненный прилив энергии. Несмотря на боль в плече, к левой руке вернулась чувствительность, а мысли окончательно прояснились. Похоже, худшее было позади.

Поведя руками вокруг, Пеппо нащупал у кровати скамеечку, на которой предупредительно лежала его камиза. Этот тут же вновь повергло его в смущение: подобная забота была совсем не в его привычках…

Поднявшись с постели, Пеппо осторожно коснулся пола одной ногой и ощутил гладкие теплые доски. Сделав два неуверенных шага, оружейник споткнулся о домотканый коврик, затем двинулся дальше, пока не коснулся рукой стены… Комната была невелика. Меж неплотно прикрытых ставень большого окна лились горячие солнечные лучи и крепкий запах моря. В углу стоял объемистый сундук. Рядом нашелся стол со стоящим на нем трехрогим шандалом. У стены обнаружился тот самый «шкафик».

Убедившись, что он не заперт, Пеппо остановился и зачем-то вновь ощупал кольцо на пальце. Оно подспудно пугало его… Намного больше, чем бархатный кошель с серебром.

Обо всем этом еще предстояло подумать, но Пеппо чувствовал, что избегает воспоминаний о том страшном вечере. О скрипе моста, срывающемся голосе монаха Руджеро. И этих двух сухих и гулких выстрелах…

Да, об этом необходимо было подумать, но мысли не упорядочивались, не становились в цепочки. Все они упирались в глухой порог, за которым стояло лишь одно единственное осознание: из-за него снова погиб человек. И пусть этот человек долго был ему врагом, пусть Пеппо так и не успел понять, кем тот собирался стать ему, сейчас он чувствовал, что эта новая смерть легла на его плечи новым камнем. Вот таким же гладким и холодным, как этот…

Пеппо провел ладонью по дверце шкафчика, с бессмысленной сосредоточенностью ощупывая каждую линию. Сколько бы он ни бегал от этих вопросов, их однажды придется себе задать. Он всегда старался держать в рамках своего понимания все события в своей жизни. Объяснения могли быть какими угодно – верными или нет, обнадеживающими или беспросветно-мрачными. Но они непременно были. И темная бездна вокруг обретала подобие границ, законов и очертаний, руководствуясь которыми можно было выживать. А сейчас Пеппо завис в безликом вакууме, не зная даже, вверх или вниз головой он находится.

В тот вечер инквизитор настиг его, и в этом не было ничего странного – однажды это непременно случилось бы. Но вскоре простая и понятная ось событий лопнула, будто перетершаяся тетива. Отец Руджеро толковал ему что-то нелепое… Оно было бы даже безумным, не будь таким до странности понятным, а местами даже… правильным. Он называл себя лжецом и еретиком. Хотя, впрочем, в это Пеппо охотно бы поверил. Он называл Пеппо пророком, способным изменить мир, и это было уже совсем странно. Но он предлагал избавить род людской от гнета религиозной тирании и подарить ему некую новую веру… Веру в какого-то совсем другого Бога, незнакомого Пеппо, но притягательно разумного и человечного.

Оружейник невольно ощупал голову, где под волосами все еще напоминал о себе болезненный след удара. Ему, уличному прощелыге, несколько месяцев, как научившемуся писать собственное имя, только и примерять терновый венец…

Но если это бред, то как быть со всем прочим?

Что за ангел-хранитель выудил его из грязной воды? Оплатил врача? Рассчитался за постой? Кто бы он ни был, а Пеппо уже почти здоров, и даже камиза похрустывает чистотой, хотя по всем законам логики его объеденный крабами труп должна была бы выловить утром береговая охрана…

Пеппо медленно и глубоко вздохнул, пытаясь унять бешеный сердечный бой. Отчего-то радоваться своей невероятной удаче не получалось. Он не верил в чудеса… В ангелов-хранителей, добрых фей и прочие красоты. Зато он верил в людскую корысть, вероломство и непредсказуемость. И сейчас перстень на пальце казался ему тавром, поставленным на него неведомым барышником…

Резко повернув кольцо камнем внутрь, Пеппо открыл шкаф и пошарил рукой по полкам. Все было на месте. Холодная рукоять кинжала слегка успокаивала своей твердостью и знакомыми завитками чеканки. Кошель, чужой, несущий угрозу и все равно такой непривычно и упоительно тяжелый. Интересно, поняла ли хозяйка, что кошель этот не его и явно подложен в его карман позже? Бархат едва ли остался бы таким же плотным и нежным, как следует поплескавшись в помоях канала…

И вдруг Пеппо почувствовал, как все внутренности свиваются липким узлом. Господи… В воде канала…

Руки лихорадочно забегали по полке. Где же она… Ладанка, распиленная и для удобства без затей уложенная в холщовый мешочек. Совсем недавно он ощупал этот мешочек, лежавший на одеяле и уже совсем сухой. Терзаемый головной болью и плохо соображавший, он даже не подумал, что ладанка в канале неминуемо наполнилась водой… Идиот… Идиот!!! Он же собирался скрепить ее воском, почему он легкомысленно доверился этому дурацкому мешочку!

Он едва не разорвал грубый холст, высвобождая ладанку из ненадежного укрытия. Холодное серебро податливо разломилось в пальцах, и Пеппо ощупал содержимое.

– Нет… – прошептал он, – нет, нет… Господи, нет!

Свиток, еще недавно плотный и шероховатый, слипся в волглую массу, проминавшуюся в пальцах. Не замечая, как до крови прокусывает губу, Пеппо рванулся к столу, с размаху натыкаясь на него бедром.

– Черт, – бормотал он, – ну же…

Это ведь пергамент… Это не дешевая бумага, на которой он писал послания для Лотте. Пергамент не так легко испортить, он точно это знал. Сейчас, сейчас… Его нужно попытаться просушить. Быть может, текст не успел сильно повредиться, и его еще можно будет разобрать.

В отчаянии Пеппо уже не помнил, что совсем недавно сам собирался уничтожить свиток и избавиться от довлеющего над ним проклятия. Дрожащими руками сломав восковые печати, он ощутил, как хрупкие комочки осыпаются на стол, затаил дыхание и попытался успокоиться. Если он начнет разматывать свиток пальцами, трясущимися, как у горького пьяницы, он наверняка окончательно испортит злополучную Треть…

Медленно выдохнув, Пеппо взялся за край свитка, но тот прочно прилип к следующему слою. Так нельзя, влажный пергамент прорвется… Пеппо вернулся к шкафу и вынул кинжал. Осторожно поддел край острой стальной гранью и отделил его. Вот так… Без спешки, миллиметр за миллиметром…

Свиток неохотно разматывался, шурша и потрескивая. Пеппо расстилал пергаментную полосу на столе, прижав уголок ножкой шандала. Как знать, осталось ли хоть что-то из написанных на свитке древних слов… Но он гнал эти бесполезные мысли и продолжал свое занятие. Свиток уже протянулся поперек всей столешницы, когда Пеппо почувствовал пальцами кромку. Пергамент закончился, распростершись на краю стола, а в руках оружейника остался только стержень. Гладкий и изящный, уснащенный с обоих концов холодными металлическими кольцами. Переведя дыхание, Пеппо машинально огладил стержень и вдруг нахмурился, снова проводя пальцами по полированному дереву…