Читать книгу Фельдмаршал в бубенцах. Книга третья - Нина Ягольницер - Страница 8

В дверь кабинета постучали, и мать Доротея нехотя подняла глаза от попорченного сыростью документа, который переводила.

– Прошу, – отозвалась она, и в кабинет заглянула сестра Нилда. Ее узкое лисье лицо отражало смесь возмущения и растерянности:

– Матушка настоятельница, – скороговоркой прострекотала она, – тут к вам визитерша рвется. Никакого вежества не знает, сколько б я ни увещевала. А такая с виду приличная девица…

– Рвется – значит, есть нужда, – оборвала тираду монахини мать Доротея, – зови.

Аббатиса отложила документ, внутренне испытывая легкую досаду: ей не сразу удалось сосредоточиться на работе и прерываться не хотелось. Но мать Доротея знала, как много непоправимых нелепостей может наворотить человек, которого отказались выслушать, и подчас даже ночью принимала посетителей, среди которых попадались и самые неприглядные личности.

Однако на сей раз за сестрой Нилдой в кабинет вошла хорошо одетая девушка.

– Доброго дня, – поклонилась девица, и мать Доротея коснулась ладонью ее головы, покрытой опрятным белым чепцом.

– Ты свободна, сестра, иди с Богом, – кивнула монахиня Нилде, а сама внимательно посмотрела в лицо визитерше. Глаза девицы были красны, а губы сжаты в непреклонную линию. Когда за сестрой Нилдой закрылась дверь, мать Доротея вновь села за стол:

– Что тебя терзает, милая? – проговорила она мягко, чувствуя в гостье какую-то мучительно натянутую струну и пытаясь сразу ее ослабить. Однако девица нахмурилась:

– Меня зовут Росанна Барбьери, мать Доротея. Мне очень нужно повидать одну из послушниц, служащую в госпитале, сестру Паолину.

Настоятельница ничем не выразила удивления:

– Да, Паолина служит здесь. Однако она затворница, к ней не допускаются посетители. Быть может, я могу чем-то помочь тебе?

Брови Росанны дрогнули, и мать Доротея готова была поклясться, что в этом жесте мелькнула ирония:

– Вот как, затворница… А мне все же необходимо поговорить с нею. Это очень важно, матушка.

Настоятельница покачала головой: в горячности девицы ей послышалась нотка отчаяния. Несколько секунд посмотрев, как Росанна ожесточенно мнет кромки рукавов и покусывает губы, монахиня поднялась и подошла к девушке:

– Послушай меня, милая, – проговорила она серьезно, глядя в припухшие карие глаза, – я вижу, ты понесла утрату. Ты знаешь, на моих руках умерло много десятков людей. Я винила себя в смерти каждого. И до сей поры я не могу без боли закрыть человеку лицо покрывалом. Ты можешь не поверить мне, но каждая из сестер помнит по именам всех, кому сложила руки на груди. Но увы, мы не всесильны. Мы боремся со смертью и наукой, и молитвой. Но даже самые искусные, самые ученые из моих соратниц нередко терпят поражение. А посему, кого бы ни отняла у тебя судьба, поверь – это не вина сестры Паолины.

Однако глаза девицы наполнились слезами, а подбородок дрогнул:

– Все не так, матушка, – прошептала она, – благодарение Господу, у меня уж много лет никто в семье не хворал. Однако утрату… да, я понесла. И Паолина должна услышать об этом. Она тоже… знала этого человека.

Мать Доротея скользнула взглядом по платью девицы.

– Ты венецианка, – констатировала она, – а у Паолины в Венеции нет знакомых, кроме пациентов. С самого приезда в город она никогда не покидала госпиталь.

Росанна не ответила, только сжала губы так, что они побелели, а слезы уже неприкрыто заструились по щекам. Настоятельница же невольно протянула руку и провела пальцами по бледному лицу девушки:

– Джузеппе? – тихо спросила монахиня. Она почему-то не сомневалась в этой догадке и сейчас ждала взрыва отчаяния. Но девица вдруг резко вскинула руки и утерла слезы:

– Прошу вас, матушка. Позвольте мне увидеть Паолину, – глухо отрезала она.

Мать Доротея умолкла, отводя глаза к распятию. Отчего-то умиротворенный лик Христа всегда помогал ей отбросить лишние сомнения и посмотреть на любой вопрос ясно и непредвзято.

И сейчас монахиня ощутила, что, переложив заботу о прислужнице на сестру Юлиану, она успела упустить немалый период времени… Какая она сейчас, эта вечно заплаканная бледная девушка со слишком крупными для худого лица глазами? Мать Доротея укрыла ее от опасности, грозящей ей извне, но как насчет тех демонов, которые Паолина непрестанно носила в себе? Совладала ли она с ними?

И вдруг настоятельница поняла нечто новое, о чем не задумывалась раньше… Паолина была дорога Джузеппе – об этом мать Доротея знала. Но кем был сам Джузеппе для Паолины? В сущности, настоятельница так и не позаботилась узнать это, уверенная, что намного важнее оградить опозоренную девушку от мирских тревог. Тогда это было правильным, но сейчас? Если Паолина узнает о смерти Джузеппе, чем станет для нее эта новость? Скорбным известием или ударом, от которого она будет оправляться годами?

Мать Доротея смотрела Спасителю в глаза, настойчиво ища в себе ответ. Она была добра… Но она годами занималась лекарской наукой, а потому давно знала, что доброта подчас плохой советчик. Не желая причинить человеку боль, можно отказаться ампутировать гниющую руку или вскрыть нарыв. Но пройдет немного времени, и недужный умрет в страшных муках, а доброта обернется преступлением. Раны Паолины заживут. А оставленная без присмотра душевная хворь съест ее заживо. Значит, нужно лечить…

Монахиня посмотрела на Росанну, все также молча ожидавшую решения.

– Я позволю тебе увидеть Паолину, – промолвила она.

***

Госпиталь был большим, старинным и гулким. Крутые лестницы были чисто выметены, узкие стрельчатые окна пропускали яркий солнечный свет, но Росанне все равно было жутко. Отчего-то казалось, что застарелая, вековая человеческая мука пропитывает камень плит и колонн, въедаясь в самое нутро любого чужака, не защищенного доспехами монашеского облачения. Но она шла за настоятельницей, глядя перед собой и пытаясь не задумываться о том, что может таиться за плотно закрытыми дверьми, откуда порой доносились вскрики, плач и бормотание.

Мать Доротея ввела Росанну в небольшой зал с низким потолком и велела:

– Подожди здесь. Я советую тебе помолиться. Испроси у Господа искреннего желания поровну разделить скорбь с другой душой, а не найти утешение в причинении ей равной боли.

Монахиня вышла, а Росанна повернулась к окну. Оно было слишком высоким, чтоб выглянуть во двор, и девушка стояла у широкого каменного подоконника, бездумно глядя на грязно-многоцветный измятый ковер крыш…

…Алонсо пришел вчера утром, когда Росанна натирала воском прилавок. Прерывисто всхлипывая и сумбурно валя в кучу слова, он рассказал, что в «Шлем и гарду» приходил важный офицер, отдал слуге все вещи Пеппо, которые мальчик забрал на сохранение, и взял только старую потрепанную Библию. Он что-то говорил, что Пеппо уехал… Почему-то подумал, что Алонсо совсем дурак и ничего не поймет…

После ухода Алонсо Росанна долго стояла у прилавка, водя по нему ветошкой. Вперед и назад… Снова вперед и снова назад… Вот и все. Все было зря. «Не та землица, откуда будущее растет…».

Нужно было заплакать. Зареветь в голос, как в детстве, когда разобьешь лоб. Отчего-то боль быстрее проходила, будто вылитая слезами. Только слезы – они хитрые… Они знают, когда ты думаешь сшельмовать. Не идут, не слушаются. Сама терпи, а за них не прячься.

Она заплакала только вечером. Кипящими слезами, где боль первой осознанной утраты сливалась с юношеской эгоистической обидой на непоследовательность судьбы. Горе переполняло Росанну до краев, изливаясь судорожным плачем, сотрясая ее дрожью, сковывая лютым отчаянием. Но к утру слезы иссякли, оставив звонкий холод в голове, и девушка со странной отчетливостью поняла, что сейчас должна сделать…

…За спиной гулко скрежетнула дверь, и Росанна вздрогнула, оборачиваясь. На пороге стояла монахиня. Та самая, что заходила в лавку Барбьери в тот жаркий день. Черная ряса, подвязанная длинным передником, худое черноглазое лицо в обрамлении черных крыльев велона. А рот все же крупноват…

– Росанна? – ошеломленно окликнула она, – Господи, что вы делаете здесь? Как вы меня нашли? – послушница стремительно подошла к лавочнице и остановилась в двух шагах, – что-нибудь случилось? – проговорила она вполголоса.

Росанна ответила не сразу. Несколько секунд она молча смотрела на Паолину, а потом жестко отрезала:

– Да, случилось. Пеппо больше нет.

Монашка слегка отшатнулась, недоуменно моргнув:

– Что? – чуть беспомощно переспросила она. А Росанна ощутила, как губы искривляются в уродливой гримасе плача:

– Это я виновата, я ведь уже знала, что за ядовитая змея может прятаться под рясой. Но я все равно поверила вам. Дура…

Паолина, только что растерянно смотревшая на лавочницу, вдруг с нажимом отрубила:

– Что вы несете?

Росанна вскинула брови:

– Ого, сегодня вы не так трогательно-подавлены… Вам еще не рассказали? В таком случае я вовремя, вы сможете по праву гордиться своей изворотливостью, – ядовито протянула она, но тут же осеклась, сглатывая и пытаясь сдержать вновь подступившие слезы:

– Не думайте, я не сваливаю всю вину на вас, – глухо проговорила она, – это я виновата. Ведь это я указала вам, где найти Пеппо. Хотя должна была сообразить, что он сам не скрывал бы этого от вас, доверяй он вам.

Паолина вдруг залилась землистой бледностью и рявкнула:

– Хватит кривляться! Что случилось, говорите наконец!

А Росанна со свистом втянула воздух:

– Тебе не сказали… – почти прошептала она, – как удобно… Вроде как и ни при чем. Но я это сейчас исправлю. Через несколько дней после твоего… хм… визита за Пеппо явился секретарь Инквизиции. Прямо в тратторию. И с тех пор Пеппо больше не видели. Я несколько дней ждала вестей. А вчера приходил слуга из «Шлема и гарды». Сказал, что больше ждать не надо… Вот я и пришла, подумала, тебе занятно будет. А заодно и в глаза тебе поглядеть. Наградили хоть? – это должно было звучать с издевкой, но голос Росанны сорвался, и она замерла, только губы подергивались на бледном лице.

Несколько секунд стояла клейкая тишина. А потом Паолина неожиданно мягко проговорила, будто обращаясь к человеку, стоящему на краю крыши:

– Не надо так. Не бери грех на душу. Я ведь тебе не соперница. Я здесь навсегда. Только ты-то договоришь – и прочь уйдешь, а мне же с этим здесь оставаться.

Росанна вздрогнула и неловко отерла ладонью слезы:

– Грех… О грехе она мне толкует, – она осеклась и добавила с агрессивной неуверенностью, – ты что плетешь, блаженная?

Паолина же медленно покачала головой:

– Все ты поняла. Только Росанна… не с той ты толкаться пришла. Меня в послушницы готовят, а не в невесты. Я уже и смирению почти научилась… – она вдруг оставила мягкий тон, каким обычно говорила с пациентами, и заговорила стремительным речитативом, – я ведь на твоем пути не стою! Я даже молиться о вас стану! А Пеппо… он чуткий, он поймет тебя, услышит! Просто скажи сейчас, что ты это со зла наговорила, от ревности! И уходи с миром, слова в спину дурного не услышишь!

Лавочница молча растерянно смотрела на монахиню. Потом подняла руку и зачем-то покусала кончики пальцев, будто безуспешно ища в себе прежний яростный запал.

– Я не вру, – пробормотала она, отворачиваясь, – я б и сама за кого хочешь молилась, чтоб все это было моими выдумками…

Ее плечи согнулись, словно внутри обмяк прямой стержень, и Росанна обернулась, слыша за спиной глухую тишину. Паолина смотрела на нее внимательными сухими глазами. А потом глубоко вдохнула и спокойно произнесла:

– Все в руке Божьей. Росанна… мне нужно работать. Сестра Юлиана забранит. Я провожу тебя.

Лицо лавочницы растерянно передернулось – она не ожидала такой реакции… И уже новая резкость вертелась на языке, но Росанна нахмурилась и неуверенно процедила:

– Эй… Ты чего как каменная?

Паолина сжала пальцами переносицу, закусывая губу и тяжело прерывисто дыша:

– Погоди, – пробормотала она, – погоди…

Росанна на миг испугалась этого безмолвного, запертого шквала боли. Испугалась настолько, что почти забыла о собственном смятении, об обвинениях, которые недавно исступленно швыряла в эту странную девицу в черном балахоне. А Паолина вдруг обернулась и тихо спросила:

– Что с ним… сделали? И где похоронили?

Лавочница медленно покачала головой:

– Я не знаю. Я не видела тела.

– А слуга?

– Я расспрашивала. Но ему самому ничего толком не рассказали. Он совсем ребенок.

Паолина запнулась, хмурясь.

– Постой… а откуда же стало известно о смерти Пеппо?

Росанна сокрушенно пожала плечами:

– Командир Годелота приходил в «Шлем и гарду». Со слугой говорил. Ему и рассказал. И все имущество Пеппо ему отдал, они очень дружны были.

Монахиня все еще смотрела на Росанну, но та вдруг заметила, как черные глаза вдруг приобрели чуть отсутствующее выражение, будто лавочница неожиданно стала прозрачной. Паолина смотрела куда-то вдаль, только губы слегка шевелились в неслышной молитве, а потом снова посмотрела Росанне в глаза:

– Имущество, говоришь, отдал… И что ж, себе ничего не взял?

Лавочница нахмурилась:

– Библию взял, – огрызнулась она, – много тебе дела до Пеппо, я погляжу. Завещания, что ли, ждала?

Паолина вскинула взгляд, будто собираясь бросить в ответ какую-то колкость, но сжала губы, не отводя глаз от соперницы. Почти минуту они молчали, и Росанна ощутила, как в ней вновь поднимается лютая злоба на эту девицу.

Ей показалось, что она сумела причинить Паолине боль… И в какой-то миг ей даже было по-настоящему совестно за свои нападки, уже выглядевшие надуманными и несправедливыми. Но сейчас Росанна ненавидела Паолину уже без всяких оснований. За сухие глаза, за сжатые губы, за эту потаенную внутреннюю силу, заставлявшую лавочницу чувствовать себя рядом с ней вздорной и глупой восьмилетней девчонкой.

Это было сущей безлепицей, однако к терзавшему Росанну горю добавилась новая едкая нота. Всего час назад она была уверена, что именно Паолина предала Пеппо. А сейчас, когда на впалых щеках этой черноглазой ведьмы не блестело ни единой слезы, ей казалось, что Пеппо предан куда горше. Все обвинения, все злые слова, все ядовитые плевки не принесли Росанне никакого облегчения. Напротив, теперь ее собственная боль, обнаженная и бесстыдная, была выставлена напоказ перед наглухо замурованной в своем самообладании соперницей, и ей стало совсем невыносимо.

Росанна резко запахнула накидку, едва не порвав тесемки:

– Что ж, я сказала, что хотела. Тебе работать пора, верно? Я найду дорогу, не провожай.

Она бросала эти слова клочьями, чтоб не уловить было, как вздрагивает голос от вновь рвущегося наружу унизительного плача. Обошла монахиню, все также стоящую посреди зала, подошла к двери, взялась за кольцо…

– Росанна, – послышалось сзади. Лавочница медленно обернулась, до крови прикусывая губу, чтоб не разрыдаться у Паолины на глазах. Но та смотрела на нее без всякой насмешки:

– Послушай… У нас девушка была на излечении. Наследница большого состояния. Тяжко хворала, но мы ее на ноги подняли. Целую неделю одной водой и травами поили да кровь отворяли через день. На нее поглядеть было страшно. Однако она поправилась. А ее тетка велела родне сказать, что умерла она. Тетка ее потом из Венеции увезла. А наставница моя родным тело нищенки какой-то безвестной отдала, да саван распарывать запретила, мол, хворь очень была лютая. Большой грех на себя взяла. Но сестра Юлиана нас собрала и рассказала, что родня эту девицу дрянью какой-то травила, оттого она и недужила. И ей одно спасение было – мертвой прослыть. Вот такая история… Страшно, правда?

Росанна на миг прикрыла глаза, чувствуя, как заломило виски. А потом тихо промолвила:

– Ты… ты думаешь, что…

– Ничего я не думаю, – отрезала Паолина, – только офицеры не бегают к малолетним слугам с соболезнованиями. И в пожитках чужих со скуки не роются. Ступай уже.

Росанна еще миг помедлила и рванула на себя дверное кольцо…

…Паолина вздрогнула от хлопка двери и обхватила плечи руками. Несколько раз хрипло вдохнула, чувствуя, как больно сжимается горло, а что-то раскаленно-едкое толчками поднимается из самого нутра, наживую продирая себе путь. Чушь это все… Все умирают. Кто как, каждый по-своему. Но только не он, не ее Лукавый, никогда ничего не боявшийся. Всегда каким-то потайным чутьем откликавшийся на любой ее случайный призыв. Он же обещал, что всегда будет с ней… То есть, нет, не так. Он сказал: «я буду твоим, пока вообще буду». А ей почему-то показалось, что это то же самое.

***

Донна Ассунта подлила в бокал еще вина и поправила чепец с той особой тщательностью, за которой прячут торопливый поиск подходящих слов. Собеседник молчал, терпеливо ожидая.

– Видите ли, сударь, – осторожно начала она, – пусть Джузеппе не особо разговорчив, но я немного успела узнать его. Похоже, он в жизни солоно хлебнуть успел и серебром сорить не приучен. Еду он простую уважает, в одежде скромен. Такие люди завсегда знают, за сколько дней у них постой оплачен, и жилье выбирают по карману, а не по прихоти. Завтра ему либо снова плату вносить – либо съезжать. И если он решит уехать – мне что ж, силком его держать?

Фигура в кресле у очага со вздохом расстегнула плащ. В отсветах огня на камзоле блеснули пуговицы.

– Силком его не удержишь… Но я был бы рад, если бы вы, милая донна, убедили его остаться. Ведь об оплате ему тревожиться не нужно.

Трактирщица отставила кувшин и села напротив гостя:

– Сударь, он и так, когда узнал, что вы на него потратились, аж в лице перекосился. Сомневаюсь, что он согласится на второй такой же… жест. Да и вы уж меня простите, – трактирщица понизила голос, – только мальчик почти здоров уже. Вам о нем больше печься без надобности.

Сидящий в кресле щеголь покачал головой, усмехаясь:

– Вы правы, донна Ассунта. Только вы толкуете о здравом смысле, а он тут вовсе ни при чем. Видите ли… Я человек одинокий. Всех близких потерял много лет назад. А в этом юноше мне отчего-то чудится тень моих прежних утрат. Вы скажете, что я лицемерю и с Джузеппе, и с собой, но с той ночи во мне будто начал заживать годами гноившийся нарыв. Видимо, я старею…

Донна Ассунта помолчала. Ее обычное суетливое многословие изменяло ей в присутствии этого человека. Он не трудился назвать своего имени, держался с неподдельной вельможной уверенностью, но все равно отчего-то вызывал у хозяйки плохо объяснимое сочувствие. В его слегка небрежной самоиронии, в частой горьковатой усмешке ей слышалась затаенная душевная мука. Быть может, сама Ассунта начинала стареть, и это ей не к месту мерещился всякий сентиментальный вздор. Но она помнила, как в ту лунную ночь этот франт, насквозь мокрый, ворвался в ее тратторию, неся на руках бесчувственного Джузеппе. Как сидел у постели, покрытой влажными багровыми пятнами, беспомощно убирал с синевато-бледного лица юноши мокрые волосы, хмурился и покусывал губы, следя за хлопотами врача.

– Послушайте, – проговорила трактирщица ласково и увещевающе, будто с упирающимся пьяным, – раз уж так, зачем вы душу себе курочите? Познакомьтесь с Джузеппе. Поговорите с ним. Поблагодарить вас позвольте. И ему груз с совести снимете, и самому отрада. Вы поймите, не сумеет он снова подаяние принять. Не та закваска.

Щеголь снова горько усмехнулся:

– Поговорить… Все-то вы правильно толкуете, донна. Только что я скажу ему? Сударь, я немало наворотил в жизни, и мне самое время искупать грехи. А потому вот вам список моих благодеяний. Извольте ознакомиться и поблагодарить, пусть там, наверху, запишут. – Он сбился с саркастического тона и устало отрубил, – мне ничего не нужно от Джузеппе, донна. Я просто хочу знать, что сумел защитить его. Только и всего.

– Так вы, дорогой мой, и не узнаете, по углам сидючи, – трактирщица сняла нагар со свечей и выразительно потрясла щипцами, – однако когда, простите, помирать будете – вот тут вам припомнятся и посиделки ваши, и «ничего не нужно», да только поздно уж будет.

Губы щеголя слегка дрогнули: назидательная воркотня этой деловитой особы отчего-то его успокаивала. Он залпом допил вино и поднялся, кладя на стол тяжелый кошель: