Читать книгу Я, бабушка, Илико и Илларион - Нодар Думбадзе - Страница 8

Холодные зимние вечера мы коротаем у Илико. В камине весело потрескивают дрова, на сковороде аппетитно шипит кусок окорока, тут же рядом греется вино в небольшом кувшинчике. А мы режемся в нарды или читаем вслух, но чаще всего беседуем о политике. Политика занимает нас больше всего, да разве только нас: стоит зима 1942 года, и немцы подошли к Москве.

…Илларион читает сводку Совинформбюро[13]. Потом не спеша складывает газету и безапелляционно заявляет:

– Конец Гитлеру!

– Ну, что там в газете, Илларион?

– Стали у Москвы и ни шагу дальше!

– А что слышно про второй фронт?

– Гм, не спешат союзнички… И вообще, хитрит Англия… К Америке пристает – отвернись, говорит, от Советского Союза и помоги мне.

– А Америка что?

– Это, говорит, не твое дело.

– А тут еще Германия уговаривает Турцию и Японию: как только, говорит, я вступлю в Сталинград, вы ударьте со своей стороны!

– Может быть, она думает, что в Сталинград вступить – это все равно что в Красный Крест?! Напиши Верочке Бурчуладзе заявление, и тебя с аплодисментами примут, да?

– М-да-а… В последнее время, прямо скажу, не нравится мне политика Турции!

– О-о, это такой жулик… Стоит Турции заметить, что Германии тяжело, как она сразу же набросится на нее.

– Да что ты? Не говори!

– Вот – я! А вот – Германия! Сбрить мне усы, если так не будет!

– А Япония?

– Что – Япония… Германия ее торопит – начни, говорит, чего ты ждешь? А она в ответ: ты, говорит, как стала у Москвы, так и стоишь без движения. Скажем, начну я, а потом куда мне деваться?

– А что говорит Гитлер?

– Гм, Гитлер… Гитлер уже дважды объявлял по радио о взятии Сталинграда, да разве Японию проведешь? Это такая хитрая бестия… Нет, плохи их дела!..

– Дай бог!.. Налей, Зурикела!

Мы поднимаем стаканы и пьем за победу, за тех, кто на фронте, за мир.

– А я стихи вчера написал! – вдруг выпалил я.

– А ну, прочти!

Илларион от неожиданности выронил кусок ветчины. Я нерешительно взглянул на Илико. Илико поперхнулся вином и посинел, как петушиный желудочек. – Валяй, валяй, теперь уже все равно! – сказал он.

– Что ты сказал? – спросил, отдышавшись, Илико.

Илико и Илларион переглянулись.

– Ну-ка, прочитай, пожалуйста!

Я достал из кармана лист бумаги, встал, выпрямился, протянул вперед левую руку и как можно громче начал:

закончил я и с трепетом стал ждать приговора.

– М-да-а-а… Написано довольно того… громко! – сказал Илларион после получасовой паузы.

– Это еще ничего, можно прочесть и тише… Но что с ним теперь будет? – ответил Илико, с сожалением глядя на меня.

– Скажи-ка, давно тебя тянет к стихам? – спросил меня Илларион.

– Уже месяц! – сказал я.

– Где же ты был до сих пор, несчастный, вовремя не мог сказать, что ли? А теперь что делать будем? Бабушку твою бедную жалко мне, а я-то раньше знал, что в один прекрасный день ты все равно с цепи сорвешься! – сказал Илико и махнул рукой.

– Ну и как, легко они даются тебе?

– Ничего… За день сочиняю восемь-девять таких стихов! Бумаги нет, а то больше написал бы!

– Мало! – сказал Илико.

– Бабушка знает про твое стихоплетство? – спросил Илларион. Неожиданный вопрос застал меня врасплох.

– Нет.

– Ну так и не говори ей. Хватит старушке и другого горя… У тебя есть еще стихи?

– Есть. О любви…

– А ну, прочти!

Я нерешительно взглянул на Илико.

– Валяй, валяй, теперь уже все равно! – сказал он.

Я достал из кармана второй лист бумаги и начал потише:

Молчание длилось добрых пять минут. Илико и Илларион смущенно переглянулись.

– Что ты скажешь? – спросил наконец Илларион.

– Последняя строчка хорошо написана, с чувством…

– Но он говорил, что стихи – про любовь. Почему же о любви нет ни слова?

– Стесняется парень!

– Это же стихи, Илларион! В стихах всего не скажешь! – попытался разъяснить я.

– Во-первых, это такие же стихи, как я шах персидский! А во-вторых, если стихи про любовь, нужно хоть упомянуть про эту любовь.

– А ну тебя! Человеку не спится, он бродит по ночам и с ума сходит: что это, по-твоему, если не любовь?! – разозлился я.

– Ну, знаешь, дорогой мой. Илико всю свою жизнь был сумасшедшим, и бродит он больше ночью, чем днем, так он тоже влюблен? Как ты думаешь? – сказал Илларион.

– Эй ты, старик, языку волю не давай! – вскочил Илико. – Мальчишка нацарапал какую-то чушь, при чем тут я! Спрячь сейчас же свою мазню, негодяй! – набросился он на меня.

– Погодите, сперва разберем стихи! – остановил его Илларион. – Вот у тебя сказано: луна по небу плывет, и тут же – снег, буран. Как же это? А?

Неожиданный вопрос застал меня врасплох.

– И еще. Вот ты говоришь: бессонница у тебя, ветер, снег, ненастье, мир рушится. Чему же ты радуешься? От какого такого счастья у тебя слезы льются, болван?!

– Да что вы в стихах понимаете, из ума вы оба выжили! – обиделся я.

Илико разлил вино. Илларион поднял стакан, привлек меня к себе и сказал ласково:

– Другая у тебя, дорогой мой, беда… Знаю я, отчего люди становятся поэтами… Когда я был мальчишкой вроде тебя, я тоже сочинял стихи. Помнишь, Илико?

Илико утвердительно кивнул головой и захихикал.

– Тогда я и тебя принял за сумасшедшего, но потом все прошло… Так и с ним будет!

– Вот так-то, сынок… А стихи ты пиши! За это людей не наказывают… Твоей девчонке, если она такая же дура, вроде тебя, может, и понравится. А не понравится – не горюй. Эта маленькая пташка – любовь – только что снесла яичко в твоем сердце. Пройдет время – вылупятся птенчики, оперятся, полетят. А потом – айда… Будешь бродить по свету влюбленный… За твою любовь, мой мальчик!

Я стоял смущенный, с опущенной головой и молча слушал Иллариона… И мне казалось, что он бережно держал на ладони мое сердце и читал все, что там было написано.