Читать книгу Чучело - Норман Райт - Страница 3

Похороны

Накануне тех страшных событий, которые перевернули мне жизнь, матери стало хуже. Она не заливалась кашлем, но была очень слаба и весь день провела в постели.

Изредка мама открывала глаза, при виде меня улыбалась и снова проваливалась в сон, а я сидела рядом и с тревогой вслушивалась в ее тяжелое монотонное дыхание.

К полудню я приготовила жидкий суп с капустой и мясом. Горячий бульон согрел маму, но пасмурная погода снова спровоцировала ее на дремоту. Постепенно в мою душу пробирались уныние и в глубине души, я догадывалась, что моя мать едва ли переживет эту зиму. А на следующее утро, она умерла.

Но я не плакала. Мама лежала в своей кровати, одна рука ее свисала на пол, глаза смотрели в пустоту, именно в ту пустоту, в которую уходят души. В глазах моей мамы не было жизни. Я знала, что мама мертва.

Я помню, как на улице громыхал ветер. Он свистел в дымоходе, заигрывал с флюгером и словно слепой, дергал калитку, не понимая, в какую сторону она открывается. На мгновение мне почудилось, что это пьяный отец вернулся черт знает, откуда и еле держась на ногах, пытается войти во двор. Но это был лишь ветер. Страшный и безжизненный, как и мрак в нашем доме.

Я закрыла дверь маминой спальни и спряталась на кухне. Меня вынудили так поступить страшные мысли. На втором этаже, все также трещали половицы, и временами с потолка, осыпалась штукатурка. От ветра дрожали стекла, и ставни окон, но из спальни, где лежало мертвое тело моей матери, не донеслось ни шороха.

В комнате за стеной было тихо.

А знаете, какие страшные мысли меня тогда заставили запереть дверь маминой спальни? Мысли о мертвецах – именно о тех мертвецах, которые не знают, что они умерли. Я боялась, что мама вдруг встанет и начнет ходить за мной по всему этому темному, мрачному дому. Поэтому я закрыла дверь.

Но ничего не происходило, мама не поднималась.

В доме царил холод, но на то, чтобы разжечь камин, у меня совсем не было ни желания, ни сил. Я сидела в кухне и с замиранием сердца слушала звуки дома. Эта старая, трухлявая постройка, скрипела, покачивалась и дрожала, когда ветер усиливался.

Я не любила этот дом. Самое честное слово!

Вдруг в зале начали бить часы. Этот звук напугал и заставил вздрогнуть, и я едва не сошла с ума от страха! И в этот момент домой вернулся отец. Впервые за столько времени, я была рада его видеть.

– Папа! – крикнула я, бросаясь к нему, и обняла его так крепко, как никогда не обнимала. Наверное, тогда он все понял. Понял, что нашей матери больше нет. – Папа, я боюсь! Мне здесь очень страшно.

– Не бойся, – сказал мне отец. – Я рядом с тобой, моя несостоявшаяся леди. Я здесь.

Отец, как и я, не стал плакать. Иногда мне казалось, мой отец никогда в жизни не плакал. Но сейчас-то можно, когда умерла мама. Но отец не заплакал даже сейчас.

Он собрался с мыслями и позвонил друзьям, с которыми работал на кладбище. Друзья вскоре приехали. Они всегда были грязными как мой отец и всегда, как мой отец – были выпившими. Наверное, это из-за тяжелой работы. Хоронить людей не так-то просто. Друзья моего отца нам помогли. Не знаю, что бы мы делали, не будь их тогда рядом с нами.

В тот страшный день, на кладбище было холодно. Было сыро и темно, даже не смотря на полдень. Ветер срывал последние листочки с деревьев и прогонял их в неизвестном направлении. Листочки не могли сопротивляться – они просто улетали. Я думала, что это крупицы души дерева, и когда дерево сбросит всю листву – оно погибнет. Как и все вокруг.

Лицо моей мамы стало похожим на пергамент, таким же белым и грубым. Кожа щек мамы стала твердой. Стала холодной. Я почувствовала тот холод, что веял от моей мамы. Никогда еще от нее не веяло таким холодом. Мертвым холодом!

После меня, к маме подошел мой отец. Он молчал, стоя возле нее. Так же молча, мой отец попрощался с ней и вернулся ко мне.

Я впервые была на похоронах, и не знала, что говорить. Я понимала, что скоро маму опустят в эту черную сырую яму, и я больше никогда ее не увижу, ни живую, ни мертвую. Никакую. Но я не могла говорить с мамой при всех этих людях, которых я никогда не видела и не знала их. Наверное, они жалели меня. Потому что все эти женщины и мужчины, пожилые и совсем старые, глядели на меня со слезами. А я не плакала.

Мне больно, но почему я не проронила ни одной слезинки?

Однако в тот момент, когда гроб начали опускать под землю, я не выдержала и заплакала. Я терпела так долго, что слезы мои вырвались сами и потом все никак не заканчивались. Они лились потоком.

Откуда во мне столько слез?

И вдруг, вместе со мной заплакали и небеса. Все кто пришел проститься с моей мамой, не хотели промокнуть, поэтому поспешили уйти с кладбища. Но я не могла. Я просто стояла, и смотрела, как друзья папы опускают гроб с моей матерью в темноту, и никакая сила не могла оттащить меня от могилы.

– Теперь, маленькая несостоявшаяся леди, – сказал отец, почесав щетину, – у нас только один выход – бросить наши кости к порогу работного дома. Перспективы не радужные, но там хоть кормят. С голоду как говориться, не пропадем.

Отец отпустил мою руку и, сгорбившись от холода, направился за остальными. Ветер сдувал в сторону его тощую угловатую фигуру в коричневом засаленном пальто и дергал за волосы. Мужчина лишь что-то недовольно бубнил, бросая в небеса резкий взгляд, точно это они были во всем виноваты, виноваты в нашей бедности и в смерти мамы.

– Я не пойду в работный дом, – сказала я. Слова застряли у меня в горле, но отец их услышал. – Туда нельзя. Там страшно.

Я знала, что такое работный дом. Это ужасное место. Оно находится на холме и окружено лесом. Туда люди попадают от голода. Им нечего есть, и они идут в работный дом. Там, за его сырыми холодными стенами, дети работают наравне с взрослыми и писаются от холода. А еще, детей там бьют. Я слышала об этом.

– Выбора нет, Гвендолин. – Отец остановился и обернулся ко мне. Я видела, что он пошатывался. Наверное, он всю ночь пил и все еще был пьян. Наверное, он даже не понял, что произошло. Я боялась его. Боялась и очень любила. Он – единственное, что осталось в моей жизни. – Лишь благодаря твоей больной матери, Гвен, мы все эти годы платили одну треть. Мягкое сердце мистера Гаррисона сжалилось над больной Маргарет, но теперь, когда твоя мать померла, он с легкостью вышвырнет нас на улицу. Вот увидишь. Денег у нас нет, а унижаться и просить подачек, я не хочу! Я не такой человек. А доброй памятью о твоей матери, этот ублюдок, вряд ли возьмет плату. Идем, Гвендолин.

Я заплакала еще сильнее. Отец подошел ко мне и развернул меня от могилы. Ветер стал сильнее хлестать меня по лицу и не давал вдохнуть. Куда бы я ни повернулась, он бросался с той же стороны.

Дурацкий ветер!

– Почему мама умерла? – спросила я, подняв взгляд на отца. Отец был зол на все вокруг, но увидев мои слезы, он вдруг успокоился. Отец меня очень любил, потому что я – единственное, что осталось в его жизни. Так же как и он в моей. – Почему это случилось именно с нами? Почему ни с кем-то другим?

Отец глубоко вздохнул и встал передо мной на колени. Я увидела в его глазах отчаяние.

– Все рано или поздно умирают, – сказал Виктор, взяв мое лицо в свои потные ледяные ладони. – Но теперь, твоя мама там, а мы с тобой – здесь. И мы должны еще прожить хоть немного. Ты понимаешь меня?

Я кивнула, и отец обнял меня. Затем поднялся, и даже не стряхнув со своих брюк налипшую грязь, пошел прочь.

– Идем собираться, Гвендолин.

Я перестала плакать и поплелась следом.

Мама осталась позади. Она не слышала нашего с отцом разговора, не слышала, как сыплется земля на крышку ее гроба. Мама не слышала ничего. Мамы здесь уже не было. А вот я, была. И отец мой – тоже был. И мы остались совсем одни.

Погружаясь по щиколотку в грязь, я шла за пьяным отцом. Я шла и ненавидела осень. Ненавидела наши сырые, холодные края с вечными дождями, нищетой и болезнями. Но пишущая эти строки, вынуждена была жить, через боль и слезы, она должна была жить.

Когда мы подходили к дому, мистер Гаррисон уже дожидался нас у порога.

Тэрри Гаррисон не взял с нас платы, и даже позволил на месяц, пока мы не сыщем подходящее жилище, задержаться в его доме. Я была благодарна, за возможность проститься с матерью и ее спальней. Но упрямый отец наотрез отказался оставаться. Он сказал, что ни на минуту не задержится в этой блошиной норе, и пообещал вскорости ее освободить.

Мне было стыдно за пьянствующего отца. Пока я собирала вещи, он громко ругал судьбу и напивался. Отец не обронил ни одной слезы по тому человеку, с которым прожил двадцать долгих лет и продолжал терять свое онемевшее от алкоголя лицо, на дне стеклянной бутылки.

В доме задрожали стекла. По небу вновь пронеслись самолеты. Их гул так сильно угнетал меня, но сегодня, мне было все равно. Сегодня, ничего плохого больше не случится, все плохое, уже произошло.

– Гвен, – сказал мне Тэрри, перед тем как оставить нас, – прошу тебя, держись. Я бы вас ни за что не выгнал, но я беспокоюсь за вашу безопасность. Сама видишь, дом уже по швам трещит, и того глядишь, развалится. Я повторюсь, я вас не гоню. Если хотите, черт с вами, можете жить сколько угодно. Бесплатно. Мне не нужно денег. Живите.

– Отец решил съехать, – ответила я, пряча лицо от ледяного ветра и от квартирохозяина. – Я должна быть рядом с ним.

Мистер Гаррисон тяжело вздохнул и сказал, что ему очень жаль о случившемся в нашей семье. Я молча кивнула, обтерла рукавом пальто, бегущие из носа сопли, и отдала мистеру Гаррисону ключи. Тэрри взял ключи и, немного помедлив, ушел.

Я обернулась на дом и почувствовала, что мое детство закончилось. Оно осталось там, в саду, где я любила прятаться от мамы, и притаилось за молодыми яблонями, боясь выйти на мой зов. Оно больше не смеялось, играя у пруда, а лишь дрожало от озноба, под гнетом непогоды и угасало, словно упавший на решетку камина, маленький уголек.

Отец склонился над чемоданом, и замерзшими непослушными пальцами, тщетно пытался перевязать его веревкой, чтоб по дороге не растерять свои вещи. Бутылка с алкоголем, то и дело выпадала из его внутреннего кармана. Отец поднимал бутылку и ругал ее, точно она нарочно выпадает, и от того, злился еще сильнее.

Я помогла отцу с его чемоданом, и мы отправились к работному дому.

Я шла и все думала, о том, что теперь, мое детство – это закрытая книга. Страницы в ней пусты. Мое детство – это сухой лист, гонимый ветром к черным небесам. Мое детство – утраченный рай, в который мне больше никогда не суждено вернуться.