Читать книгу Где цветет чистодуш? - Нуянь Видяз - Страница 47

Зной и духота. От запаха отмякшего асфальта першит в горле.

Толпа густеет. Пассажиры тихо переговариваются меж собой. Ждут не дождутся автобуса. Каждый надеется вырваться, уехать от этой редкостной для мая жары.

Вдруг откуда ни возьмись на мостовую, чуть не кувыркнувшись, опустилась… утка! Серенькая, почти с домашнюю. Она испуганно повертела шейкой и притихла. Не успели опомниться, как, тревожно крякая, подсела к ней еще одна. Головка у нее темная, а крылья – иссиня-черные; перья на шейке переливаются изумрудом. Ну щеголь щеголем!

“Дикие утки на шумной улице большого города?” – поразило меня.

Селезень закружил вокруг беспомощно лежавшей кряквы. Он суетился и старался, издавая тихие скрипучие звуки тревоги, помочь, как мне показалось, пострадавшей; тыкал зеленым, лопаточкой, клювом, с участливостью заглядывая в ее глаза.

Терпеливо ждущая разноликая толпа на остановке будто онемела. Ни звука, ни движения. Все смотрят, затаив дыхание, в одну точку. Чем же кончится этот невероятный аттракцион среди суматошной улицы? Чем?

“Идет!” – неожиданно нарушил напряженную тишину мужской зычный голос. Десятки голов, как по команде, повернулись, забыв о необычной арене перед ними, в одну сторону.

Из-за поворота, поблескивая стеклами, показался толстобокий автобус. Сбавив скорость, пересек трамвайную линию и завернул в сторону нашей остановки. Через несколько минут его урчание послышалось рядом.

Толпа зашевелилась.

У самого бордюра тротуара дружной стайкой стояли девушки.

Когда до стеклянного лба машины, уже выруливавшей к площадке, оставались считанные метры, одна из девушек уронила свой “дипломат” и бросилась ей навстречу. Почти из-под колес она выхватила беспомощно лежавший серый комок и – назад! Не отставал от нее, хлопая крыльями и поднимая дорожную пыль, и селезень. Для него, знать, в эти минуты не существовали ни толпа, ни машины, ни шум улицы.

Водитель нажал на тормоза, и туго набитый ЛИАЗ стал. Растерянность, отразившаяся на лице пожилого шофера, сменилась широкой добродушной улыбкой. Он смотрел не в зеркало, как штурмуют пассажиры двери, а на отчаянно смелую девчушку.

Спасительница стрельнула взглядом по сторонам и побежала, прижимая утку, как крохотного ребеночка, к груди, к кустам сирени неподалеку, в двух-трех десятках шагов от остановки. Осторожно, как что-то хрупкое, опустила спасенную на травку и, смущенно улыбаясь, покрасневшая, вернулась к подругам.

Дни бежали без оглядки. Будни учебы, заботы о быте, отдых заполняли их до краев. По утрам, словно исполнительный школьник, спешил я на занятия. Спешил, но, как правило, делал крюк – шел в лекционный корпус не напрямик, а через институтский скверик. Здесь радовали меня молодая майская зелень, розовые бутоны яблонь-дикарок, еще не знающих пыли, жаркий взгляд одуванчиков. Но не из-за них позволял я себе этот круг. В нескольких шагах от тропинки, по которой я хожу на занятия, – “лечебница”. Она расположена в тени сиреневых кустов. В ней поправлялись те, кто совсем недавно, к удивлению многих, сели на шумную, кишащую людьми и машинами улицу.

Ведает этим необычным учреждением негласное, стихийно возникшее общество по уходу за угодившими в беду. Общество это, меня порадовало, оказалось не из тех, о которых узнаем лишь по сборам взносов.

Один из благотворителей позаботился, принес большую алюминиевую миску, а кто-то не забывал изо дня в день наливать в нее свежей воды. Рядом на траве белела еще одна такая миска – для еды. Все условия: только лечись, сил набирайся!

…Девушка, идущая впереди меня, свернула с дорожки и направилась в сторону “лечебницы”. Ростом она невысокая, коренастенькая. Светлые курчавые волосы теребит, ластясь, тихий утренний ветерок. На ней клетчатая рубашка. Рукава засучены по локоть. Вишневого цвета летние брюки плотно облегают ее фигуру. “А что-то в ней знакомо, – промелькнуло у меня в мыслях, – где-то встречалась эта кнопочка, видел…”

– Утя, утя, утя, – позвала она, подходя к кустам. Опустилась возле птиц на корточки, достала из целлофанового с ярким рисунком пакета полбуханки ржаного хлеба и принялась крошить его в миску. Франтоватый селезень и его подопечная, ничуть не боясь и довольно покрякивая, принялись завтракать. “Вот это да! Будто и не дикие”, – чуть не сказал вслух от удивления.

Я стоял в сторонке и ждал.

Прошло несколько минут. Светловолосая “птичница”, одетая как мальчишка, накормила птиц и, мягко ступая по траве, вышла прямо на меня.

– Здравствуйте, – сказал я и кивнул.

– Здравствуйте, – ответила она и недоуменно посмотрела на меня. “Не обознались, случаем? Не ошибаетесь?” – говорили ее круглые, зеленоватые глаза за стеклами очков.

– Скажите, это не вы тогда, почти из-под колес… – и я показал кивком головы в сторону кустов с птичьим двором под ними. Она поняла меня.

– Да, я… – тихо, почти шепотом, вымолвила она, оправившись от мимолетного замешательства. Ее миловидное, удлиненное лицо озарилось робкой полуулыбкой.

“Неужто такая могла броситься под автобус?” – мелькнуло у меня в сознании.

Мы разоткровенничались.

Учится она, сказала, на зоотехническом факультете. Кончает третий курс. Звать ее Леной.

– Не представляю, – призналась мне она, – как можно жить, не общаясь с животными, без забот о них. Я и дома, у мамы, ухаживаю за скотиной. Кормлю, пою… Но особенно нравится доить корову…

– Так-так, Леночка. Начинаю догадываться: знаю теперь, кто у нас председатель общества “В помощь бедствующим”. Так, кажется, называется оно у вас?

– Так, именно так, – повторила мои слова Лена, белозубо улыбаясь, – именно “В помощь бедствующим”, не меньше…

– А кто может вступить в него?

– Любой! – крикнула Лена, задорно засмеявшись, и мы разошлись. Прошло около двух недель.

Я ни разу не видел, чтобы кряква с селезнем были бы без воды, хлеба, каши и еще чего-то. Ленино общество работало на совесть. Это хорошо, но печалило меня другое. Умей птицы говорить, они наверняка бы сказали: “Стыдно нам есть дармовой хлеб, но разве мы виноваты, если озера многие превратили в свалки?”

Верный друг больной, селезень, помогал своей заботливостью и участием не меньше Лены и ее помощников. Ни на шаг не отлучался от нее. Даже, казалось, он забыл про Разумовское озеро, где они начинали строить гнездо, пока не случилось с кряквой несчастье.

У прохожих при виде этой дружной пары невольно появлялась на губах улыбка.

Однажды я, по какому-то наитию, решил изменить своему правилу. Вздумал пройтись по скверику не поутру, как обычно, а во второй половине дня, после занятий. Солнечный, с бодряще-свежим ветерком денек показался мне после душной лаборатории раем.

А вон и мои ненаглядные! Лена, смотрю, уж успела дать им все что надо: и хлеба, и воды. Вишь как сноровисто да споро выуживают кусочки! Только подавай…

Ешьте, ешьте, быстрее на крыло станете!

Утка словно разгадала мои мысли. Пообедав, захлопала крыльями, как веерами, и заковыляла под полог куста отдыхать. Но что-то ей там не сиделось. Немного погодя, вышла, чуть-чуть припадая на правый бок, из своего убежища и замахала крыльями снова. Она будто бы проверяла их надежность.

Но вот утица оттолкнулась от земли и… поднялась в воздух! Взмыл за ней вдогонку и ее верный друг селезень. “Лен, Лена! – крикнул я про себя от радости. – Где ты?! Улетают, улетают твои питомцы!”

“Выписались…” – подумал я вдобавок, облегченно вздохнув.

Как знак благодарности людям, птицы, летевшие рядышком, крыло к крылу, совершили прощальный круг над сквериком и взяли курс в сторону Разумовского парка с озером.

Счастливого пути вам, вольные птицы!

Дней солнечных!

Когда у лебедя погибает лебедушка, он поднимается в заоблачную высь и оттуда, сложив после прощальной песни крылья, камнем бросается на землю. Нет, не довелось мне быть очевидцем такой самоотверженности, но то, что случилось тогда в институтском скверике большого города и что видел я своими глазами, заставило задуматься о многом.