Читать книгу Переводы Н. М. Карамзина как культурный универсум - О. Б. Кафанова - Страница 10

Карамзин явился одним из первых ревностных пропагандистов творчества и личности Л. Стерна в России129. Вместе с тем обращение к наследию английского сентименталиста было серьезным моментом в эстетическом самоопределении русского писателя и новой ступенью в его переводческом мастерстве.

Первые образцы психологической прозы, вошедшие в русскую культуру XVIII в., были переводными. Однако произведения Руссо, Гëте, Ричардсона и других западноевропейских авторов, открывших в литературе неповторимый внутренний мир человека и сложность его чувств, неузнаваемо деформировались на русском языке. Карамзин, направляя свои усилия на подъем общеязыковой культуры, создавал основу для передачи новых понятий, выражающих эмоциональную сферу жизни. Ко времени издания «Московского журнала» он уже прошел хорошую переводческую и стилистическую школу, систематически занимаясь переводами, а также усовершенствовав свои знания иностранных языков во время европейского путешествия. Своеобразной вершиной переводческого искусства Карамзина в начале 1790-х гг. стали переводы из сочинений Л. Стерна и Оссиана, – двух авторов, отличающихся своеобычной поэтикой, передача особенностей которой и являлась пробным камнем для переводчика. Второй трудностью для Карамзина был английский язык. Однако обращаясь не к целостному произведению, а к фрагментам или малой форме «песни», он смог с честью справиться с поставленной задачей.

В переводах из Стерна – автора, отличающегося тонким мастерством психолога, он до известной степени смог реализовать свои требования смысловой точности и одновременно «гладкости», «чистоты» и «приятности», и дал, таким образом, еще до появления собственных повестей, пример психологического повествования. Карамзина привлекла история Марии, французской девушки, которая проходит через оба романа английского писателя – «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» («The Life and Opinions of Tristram Shandy Gemtleman», 1759–1767) и «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» («A Sentimental Journey Through France and Italy», 1768).

Во второй книжке «Московского журнала» в апреле он поместил свой перевод под названием «Мария. Перевод с английского». Карамзин снабдил его указанием на произведение и краткой характеристикой автора. В примечании говорилось, что это «отрывок из Тристрама Шанди, сочинения англичанина Стерна, оригинального, неподражаемого, чувствительного, доброго, остроумного, любезного Стерна». Карамзин подчеркнул и достоверность эпизода, рассказав, что во время своего путешествия во Франции автор «подлинно видел сию несчастную Марию, жертву чувствительности и любви. Затем он пообещал в следующем номере журнала сообщить и то, что Стерн говорит об этой героине «в другом своем сочинении, Sentimental Journey» (II, 51).

Действительно, уже в следующей майской книжке «Московского журнала появился второй отрывок под названием «Мария», взятый из «Сентиментального путешествия». И вторая публикация сопровождалась важным добавлением: «Отрывок из Стернова путешествия. Перевод с английского» (II, 179).

Несмотря на то, что Карамзину были известны французские и немецкие переводы романов Стерна, на этот раз он обратился непосредственно к языку оригинала. Таким образом, он поместил рядом два отрывка из разных романов английского писателя. В первом из них, взятом из двадцать четвертой главы девятой книги «Тристрама Шенди» девушка изображалась как «жертва любви», поскольку из-за нее потеряла рассудок. Во втором фрагменте из «Сентиментального путешествия» давалась предыстория трагедии и описывалась счастливая пора в существовании героини, воспринимающей жизнь как радость, сулящую ей любовь и счастье.

Важно для восприятия истории Марии в изложении Карамзина то, что она была изъята из общего контекста. Л. Стерн сопровождал «первую» историю комментариями, в которых фактически демонстрировал приемы своей поэтики. Он пояснял читателю, что предстоящая часть составляет «самый лакомый кусочек» («the choicest morsel»), который он может ему предложить. Чувствуя, якобы, недостаточность своих сил, он обратился с «воззванием к музе», «любезному духу сладчайшего юмора». Заключительная фраза главы: «Какая прекрасная гостиница в Мулене», следующая непосредственно за сценой прощания Шенди с несчастной девушкой, подвергала сомнению трогательность всего эпизода130. Таким образом, юмор и ирония были для Стерна способом снятия излишней сентиментальности.

Карамзин, способный к юмору и иронии, что он доказал во многих своих оригинальных сочинениях и комментариях к переводным произведениям, в этом случае постарался устранить ироническую интонацию и придать истории Марии сентиментально-меланхолическую тональность. Особенно это очевидно при переводе по сути комической сцены оправдания Шенди-рассказчика перед читателем за неуместные шутки:

Стерн

«Maria look’d wistfully for some time at me, and then at her goat – and then at me – and then at her goat again, and so on, alternately –

Well, Maria, said J softly – What resemblance do you find?

J do entreat the candid reader to believe me, that it was from the humblest conviction of what a Beast man is, – that J ask’d the question; and that J would not have let fallen an unseasonable pleasantry in the venerable presence of Misery, to be entitled to all the wit that ever Rabelais scatter’d – and yet J own my heart smote me, and that J so smarted at the very idea of it, that J swore J would set up for Wisdom, and utter grave sentences the rest of my days – and never – never attempt again to commit mirth with man, woman, or child, the longest day J had to live.

As for writing nonsense to them – J believe, there was a reserve – but that J leave to the world.

Adieu, Maria! – adieu, poor hapless damsel! – <…> she took her pipe and told me such a tale of woe with it, that J rose up, and with broken and irregular steps walk’d softly to my chaise.

What an excellent inn at Moulins»131.

Карамзин произвел некоторые лексические замены: в его переводе дано сравнение человека с «бессловесным животным» взамен грубого его уподобления «скотине»; довольно абстрактное выражение «шутить с ближним своим» заменяет нарочито конкретизированное перечисление Стерна: «с мужчиной, женщиной или ребенком». Карамзин сознательно опустил упоминание о великом французском сатирике Рабле, прославившемся своим грубоватым смехом, как и замечание автора о намерении и впредь писать «вздор» («nonsense»):

Карамзин

«Мария томно посмотрела на меня, потом на свою козу, потом опять на меня и опять на свою козу.

Какое же сходство находишь ты, Мария, между нами? Сказал я тихим голосом.

Здесь прошу добродушного читателя поверить мне, что вопрос сей сделал я от смиренного уверения в сходстве человека с бессловесным животным, и что я не хотел бы употребить непристойной шутки в почтенном присутствии бедности, естьли бы через нее мог прослыть и первым остряком в свете. Однако ж собственное мое сердце билось, и одна мысль о сем была для меня так мучительна, что я клялся посвятить себя мудрости, до самой смерти не говорить ничего, кроме важного, и никогда, никогда уже не шутить с ближним своим, как бы еще не долог был день моей жизни.

Прости, Мария, прости, несчастная Мария!

<…> она <…> взяла свою свирель, и рассказала мне на ней такую печальную повесть, что я вскочил, и неровными и беспорядочными шагами тихо пошел к своей коляске» (II, 55–56).

Все эти не очень существенные отступления придали отрывку иное звучание: рассказчик «раблезианского» типа превратился в «чувствительного» автора, а повествование приобрело единую меланхолическую тональность. Вместе с тем устранение всего одной фразы в конце несколько менял финал, потому что акцентировал внимание не на путешественнике, который устраивался в прекрасной гостинице, а на Марии, играющей на свирели. Тем самым как бы «перекидывался мостик» ко второму фрагменту, в котором она через музыкальные ассоциации как бы рассказывала историю своей несчастной любви.

Второй текст представлял более точное воспроизведение нескольких глав из «Сентиментального путешествия»: «Мария. Мулен – Бурбонне» («Maria. Moulins – The Bourbonnois»). Два фрагмента, переведенные Карамзиным, превратились в одну сентиментальную повесть. Сам он, по-видимому, был доволен результатом, потому что позднее, в 1816 г. включил «Марию» в сборник «Разные повести».

Отступления от оригинала, допущенные Карамзиным, не имели ничего общего с произволом, например, французского переводчика Стерна, Жозефа Пьера Френэ (Frenais, ? – 1788). В предисловии к переводу «Тристрама Шенди», выпущенному им в 1776 г. (и затем многократно переиздававшемуся), Френэ, в духе классицистических переводческих принципов заявил: «Шутки г-на Стерна я не всегда находил хорошими. Я их оставил там, где нашел, и заменил другими. Я считаю, что можно позволить себе подобную вольность в переводе произведения чисто развлекательного»132. Считая произведения Стерна «развлекательными», он и при переводе «Сентиментального путешествия» следовал свободной манере в обращении с оригиналом (1769). Например, он переименовал Марию в Жюльетту, Элизу в Лизетту; действие из Мулена перенес в Амбуаз; Бурбонне превратил в Турен, Лион – в Анже, соответственно изменив названия глав: «Juliette». «Les adieux». «La Tourraine». А с целью прославления добродетели он даже вставил придуманный им эпизод приезда некой госпожи, славной своими благодеяниями133.

В отличие от него, Карамзин своими отступлениями намеренно выдвинул один аспект поэтики Стерна – его чувствительность, для воплощения которой он нашел действенные средства. В истории русской переводческой культуры эти карамзинские переводы долгое время считались образцовыми. Алексей Колмаков, предпринявший в 1793 г. весьма неудачную попытку перевести все «Сентиментальное путешествие» с английского, воспользовался переведенными Карамзиным главами, оставив их в неприкосновенности. В результате фрагмент «Мария». – «Бурбонне» выделялся как чужеродный элемент на фоне косноязычного повествования134.

Яков Галинковский, опубликовавший в 1802 г. в «Иппокрене» перевод отдельных сцен из произведений английского романиста под названием «Красоты Стерна», представил новый перевод истории Марии. В примечании он выразил стремление показать «истинные красоты оригинала» и предлагал «знатокам» сравнить его труд с подлинником и дать «надлежащий суд»135. На самом деле переводчик оказался беспомощным в передаче психологических особенностей романа, а его вербальная точность постоянно переходила в буквализм, затруднявший понимание смысла. Вместе с тем он прибегнул к частичной русификации. Имя героини он варьировал на русский лад: Марья, Марьюшка, Маша, а монету в 24 су («four-and twenty sous piece»), предлагаемую в качестве чаевых, он заменил «четвертью на водку»136. В сравнении с переводом Галинковского особенно очевиден высокий стилистический уровень карамзинского перевода, сохраняющего в целом верность оригиналу. Сравните:

Стерн

«Maria, though not tall, was nevertheless of the first order fine forms – affiction had touch’d her looks with something that scarce earthly – still she was feminine …»137.

Перевод Карамзина

«Мария была хотя и не высокого росту, однако ж очень стройна. Горесть напечатлела на лице ее нечто небесное. Она все еще была нежна» (II, 187).

Перевод Галинковского

«Марья хотя и не велика ростом, однако ж была из первых фигур, – печаль оттушевала ее взоры чем-то едва ли земным, но она все была женщина …»138.

Наконец, новый перевод П. Домогацкого: «Чувственное (sic!) путешествие Стерна во Францию» (1803) был еще слабее предыдущих, так как за основу его был взят не английский подлинник, а «приукрашенная» версия французского перевода Ж. Френэ. Переводчик не только не понимал различия между чувствительностью и чувственностью, но допускал к тому же грубейшие ошибки из-за плохого знания французского языка. Этот перевод изобиловал странными географическими названиями: «Лоар» вместо «Луары» (la Loire), «Анжира» вместо «Анже» (Anger). Встречались и настоящие курьезы: Собор Св. Петра в Риме (l’église de Saint-Pierre) Домогацкий по аналогии с известным ему памятником назвал «Петропавловской церковью», а relais de Veuves (то есть «почтовую станцию близ Вëва») превратил во «вдовью яму»139.

Таким образом, Карамзин, в отличие от большинства русских переводчиков – своих современников, сумел воплотить психологизм английского сентименталиста, хотя и несколько односторонне им воспринятый. В подобной интерпретации проявилась его сознательная установка. Он не мог совершенно не чувствовать стернианского юмора, но в начале 1790-х гг., утверждая культ чувства, предпочитал не замечать Стерна как юмориста. Такое восприятие английского романиста было распространено и в других европейских странах XVIII в. Даже в Германии, несмотря на талантливый и точный перевод И. И. Боде (Bode, 1730–1793) романы Стерна понимались в первую очередь как книги чувства140. Находясь в Веймаре, Карамзин узнал об этом немецком переводчике, который «славится» переводами из Стерна, о чем он сообщил в «Письмах русского путешественника» (77–78).

В подборе других фрагментов из произведений английского писателя для «Московского журнала» проявилась общая эстетическая направленность издателя и его высокая требовательность к качеству перевода. Помещенный в третьей части рассказ «Бедный с собакою. Отрывок из Стернова сочинения» имел сентиментально-филантропическое содержание. В «Прибавлении» от неизвестной переводчицы говорилось, что «Бедный с собакой своей, Мария и Ле-Февр останутся вечным монументом его (т.е. Стерна. – О. К.) чувствительности, и будут услаждением сердец, подобных его сердцу» (III, 282).

Карамзин, по его словам, «ничего не мог поправить в сем переводе». Он счел нужным выразить благодарность «за то удовольствие, которое он чувствовал при чтении сего прекрасного отрывка». «Естьли бы и Ле-Февр из Тристрама Шанди удостоился такой же переводчицы!» – добавил он в заключение (III, 282).

Пожелание Карамзина было выполнено, и в пятой книжке «Московского журнала» появилась «История Ле-Февра. (Из Тристрама Шанди. Перевод с английского). Этот рассказ о бедном офицере, умершем в нищете и оставившем круглым сиротой маленького сына, – одно из самых печальных мест в романе, – нашел его горячий отклик. В послесловии к переводу Карамзин посвятил английскому романисту своеобразный панегирик: «Стерн несравненный! В каком ученом университете научился ты столь нежно чувствовать? Какая риторика открыла тебе тайну двумя словами потрясать тончайшие фибры сердец наших? Какой музыкант так искусно звуками струн повелевает, как ты повелеваешь нашими чувствами?» Воссоздаваемый Карамзиным образ Стерна, сочетающего способность воспринимать тончайшие эмоции с даром их словесного выражения и умением психологического, суггестивного воздействия на читателей, вписывался в представление о чувствительном авторе, которое утвердилось в переводных и оригинальных публикациях этого периода.

«Сколько раз, – продолжал Карамзин, – читал я Ле-Февра и сколько раз лились слезы мои на листы сей истории! Может быть, многие из читателей Московского журнала читали ее прежде на каком-нибудь из иностранных языков; но можно ли в который-нибудь раз читать Ле-Февра без нового, сердечного удовольствия?» (V, 233)

«Перевод не мой, – писал далее Карамзин, – я только сличал его с английским оригиналом. Может быть, некоторые красоты подлинника в нем пропадают; но читатель может поправить его в своем чувстве» (V, 233–234). Судя по одному из писаем к И. И. Дмитриеву, последний и был переводчиком отрывка. Карамзин благодарил друга за «Похвалу Элизе» и сообщал, что «в Лефевре <…> иное переменил, для того что г. француз не все понимал и умничал»141. Прежде всего речь шла о переводе «Похвалы Элизе Драпер, сочиненной аббатом Реналем» (VI, 10–17), которая, по мнению Карамзина, могла «служить к украшению» его журнала. Карамзин высоко оценил эту «пиесу», «потому что в ней давался портрет женщины, вдохновившей «самые трогательные страницы» в сочинениях Стерна. Подруга, жена чувствительного автора изображалась под стать ему самому: Элиза сочетала в себе естественность, ум, искренность и чувствительность142.

С другой стороны, Карамзин имел в виду, по-видимому, посредничество все того же французского перевода Френэ (известно, что Дмитриев не владел английским языком). Закономерно возникает вопрос о том, почему же тогда в публикации сохранилась отсылка на английский источник. Внесенная Карамзиным правка, очевидно, давала ему право ее оставить, потому что он сам исправил все отступления, сверяясь с оригиналом. А допускать публикацию из сочинений Стерна с ориентацией на французский перевод-посредник, тем более невысокого качества, он не мог: это было бы шагом назад по сравнению с предыдущими переводами «Московского журнала».