Читать книгу «В заговоре против пустоты и небытия». Неотрадиционализм в русской литературе XX века - О. Н. Скляров - Страница 2

Замысел данной книги складывался в полемическом отталкивании от тех историко-литературных концепций, в которых делается попытка свести целостную картину отечественной словесности XX – начала XXI века к непримиримому противоборству канонического и свободного (произвольно-экспериментального) подходов к искусству. Независимо от того, на чьей стороне оказывались симпатии концептологов, первый подход (ассоциирующийся почти у всех с сакрализацией «традиционных ценностей» и с реалистическим литературным мышлением в духе XIX столетия) обыкновенно квалифицировался как послушный Традиции, второй же – как контртрадиционный по существу. (Не секрет, что многие апологеты безгранично-свободного, «игрового» понимания творчества до сих пор видят в независимости от традиции и в сопротивлении ей[1] залог жизнеспособности искусства; с этой точки зрения, конечно, «контртрадиционность» и «антитрадиционность» – скорее похвала, чем укоризна.) Неточность и недостаточная продуктивность подобных дихотомических моделей, на наш взгляд, обусловлена тем, что добродетель преемственности в них почти всегда попадает в жесткую (подчеркиваемую либо негласную) связку с крайним литературным консерватизмом, неклассическое мышление априори противопоставляется ценностям традиции, а свобода эстетических исканий едва ли не приравнивается к «поэтике произвола». В результате современной литературе, да и культуре в целом, поневоле (а порою и намеренно) навязывается необходимость решительного выбора между Традицией и Свободой. Необходимость, если вдуматься, совершенно абсурдная.

Глубинное несогласие с такого рода «альтернативой» предопределило наш интерес к идеям и концепциям, в которых присутствует стремление преодолеть расхожую антитезу неклассического и традиционного, нащупать в пространстве новейшей русской словесности такие «месторождения» или линии развития, которые, будучи причастны постклассическому сознанию модерна, тем не менее не только не порывают с культурным наследием прошлого, но – напротив – с новой силой актуализируют классические универсалии и вечные аксиологемы.

Более двадцати лет назад на страницах «Нового мира» имела место мимолетная дискуссия, не получившая в тот момент заметного развития, но чрезвычайно знаменательная в контексте затронутой нами проблематики. Один из ее участников, прозаик и эссеист А. Генис, отстаивал мнение, что все XX столетие прошло в борьбе различных вариантов романтизма и классицизма, причем все попытки привнести в хаотическую действительность ясный смысл не увенчались успехом, «и если подводить итог этой долгой битвы, то победителем окажется не классицистская “правда”, а романтическая “свобода”, которой XX век нашел свой синоним – абсурд»[2]. Тогда же И.Б. Роднянская в полемическом отклике на эссе Гениса высказала несколько возражений, суть которых сводится к следующему. Во-первых, новейшая апология абсурда – это типичная реакция на «долговременную утопическую интоксикацию», породившую предубежденность против всякого смыслоискательства. Во-вторых, «вносит, привносит смысл во вселенную только релятивист с целью более удобного ее описания; прямо противоположная позиция – предполагать во вселенной наличие смысла… и искать его усилиями ума, сердца и воли». И в-третьих, «человек – тварь вертикальная» и без смысла жить не в состоянии; хотя в наши дни, судя по всему, происходит исторически обусловленное «экзистенциальное углубление» самих представлений о смысле существования[3]. Около года спустя Н. Лейдерман и М. Липовецкий вернулись к подробностям этой полемики в связи с выдвинутой ими концепцией нового литературного направления, постреализма (авторы называют постреализм новой «парадигмой художественности»), призванного, по их мнению, сгладить противоречия между безнадежным скептицизмом постмодерна и невозмутимым «классицизмом» современных апологетов Традиции. По мысли ученых соавторов, «…постреализм избирает некий третий путь, в известной степени снимающий противостояние постмодернистской и традиционалистской… стратегий, но не примиряющийся ни с той, ни с другой»[4].

Концепция постреализма, основательно разработанная Лейдерманом и Липовецким в последующих трудах[5], стала одной из первых попыток описания и анализа «срединной» линии в отечественном литературном процессе XX столетия, творчески синтезирующей важнейшие достижения «классической» и авангардной линий, но при этом равно альтернативной как консервативному нормативизму, так и безответственному экспериментаторству. Термин «постреализм» естественным образом побуждал к сопоставлениям не только с классическим реализмом, но и с концепцией так называемого неореализма, предложенной в 1920-е годы Е. Замятиным, а в 70—90-е – подхваченной и развитой В.А. Келдышем, Т.Т. Давыдовой и другими учеными. Причем идею о неореализме можно считать хронологически едва ли не самым ранним проектом примирения традиционно-классических ценностей и формально-технических открытий модернистского искусства. Однако, несмотря на несомненную научную плодотворность названных концепций, они обладают одной общей чертой, в известной мере ограничивающей горизонт их применения. Во-первых, и неореализм и постреализм – в качестве определенных теоретических моделей – сориентированы на тесную и приоритетную связь с литературным направлением, достигшим своего высшего расцвета в XIX столетии и канонизированным идеологами советского периода. Во-вторых, привязка обеих доктрин к реализму (как методу письма) естественным образом предполагала усиленное внимание к сферам поэтики и художественности, к проблемам стиля, оттесняя на второй план вопрос о философско-эстетических и, в частности, аксиологических мотивациях творчества[6].

Интересно, что в начале 90-х, почти в одно время с провозглашением постреализма, возникает еще одна научная гипотеза, касающаяся новых форм взаимодействия с традицией в неклассической словесности. Ее автор, В.И. Тюпа[7], переносит ключевые исследовательские акценты из области поэтики в область менталитетной компаративистики, неориторики и дискурсологии. В качестве обозначения особого – ответственно-свободного, диалогического и сознательно-конвергентного – типа творческой ориентации ученый предлагает термин «неотрадиционализм»[8]. Известное преимущество данного концепта (с позиции интересующей нас проблематики) состоит в том, что он открывает простор для постановки важных вопросов об исторических метаморфозах творческого сознания в его соотнесенности с коммуникативными стратегиями общения, но вне жесткой привязки к определенным типам поэтики и мировоззрения[9]. Тем самым в значительной мере актуализируется междисциплинарный потенциал исследовательского поиска. Впоследствии этот концепт, получивший на исходе 90-х более углубленную разработку в очерках В. Тюпы о постсимволизме[10], был взят на вооружение целым рядом ученых[11] и даже попал в понятийный тезаурус академических учебников[12]. Однако на данный момент гипотеза о новом традиционализме так и не приобрела завершенных очертаний целостной научной теории.

Настоящая монография ставит перед собой задачу внести посильный вклад в разработку такой теории. Осмысливая неотрадиционализм в качестве неклассической модификации традиционального сознания, мы решительно дистанцируемся от расхожей трактовки всего неклассического как враждебного культурному преданию и вслед за многими видными учеными современности считаем возможным рассматривать некоторые (конвергентно[13] ориентированные, ответственно-диалогические) формы нон-классики как реализацию принципиально нового, но не менее перспективного способа освоения духовного наследия минувших эпох.

Осенью 1909 года А. Блок записал в дневнике: «Хорошим художником я признаю лишь того, кто из данного хаоса… творит космос»[14] (позднее эта мысль будет развита в его докладе «О назначении поэта»). На рубеже столетий, в результате окончательного крушения прежней, «морально-риторической» (А.В. Михайлов) картины мира, бытие снова предстало в облике устрашающего Хаоса. И в этих условиях одни предпочли «упоение гибелью», другие попытались «не заметить» никаких метаморфоз и продолжать мыслить в докризисных категориях, третьи вознамерились обезвредить и подчинить Хаос посредством новых нормативистских доктрин[15], а кто-то, признавая очевидность необратимого «тектонического» сдвига в культурном сознании, продолжал верить в божественную гармонию миропорядка и… «творить космос»? Или, может быть, прозревать его в реальности как некую изначальную и неуничтожимую сущность бытия?

Д.Е. Максимов вспоминал, как в 1941 году Ахматова, рассказывая ему о замысле «Поэмы без героя», процитировала следующие строки Вячеслава Иванова: «Не религиозная настроенность нашей лиры или ее метафизическая устремленность плодотворны сами по себе, но первое, еще темное сознание сверхличной и сверхчувственной связи сущего, забрезжившее в минуты последнего отчаяния разорванных сознаний…»[16] Эти слова были произнесены Ивановым в 1908 году. Спустя несколько лет Мандельштам написал: «Нет равенства, нет соперничества, есть сообщничество сущих в заговоре против пустоты и небытия»[17]. Как видим, десятилетия спустя Ахматова обратится к этим настроениям и идеям как к насущным для своего творчества. Что роднит эти интуиции столь разных писателей? Наверное, прежде всего их мужественная решимость в условиях глобального обрушения привычных ценностей исповедать веру в «сверхличную связь сущего» и в возможность негласной солидарности между теми, кто отважился на этот выбор. Но особенно важно для нас то, что подобная решимость была уже не чем-то само собою разумеющимся, не сохранением статус-кво, а своего рода дерзновением перед лицом «небытия» и «последнего отчаяния разорванных сознаний».

Интерес именно к этим аспектам проблематики сообщает нашему труду подчеркнуто аксиологический характер, делает его прежде всего исследованием ценностных установок творческого сознания, ментально-философских мотиваций неотрадиционалистского творчества и лишь во вторую очередь – изучением поэтико-эстетических и художественных стратегий неотрадиционализма. Несколько лет назад Ж. Баратынская, обобщая сказанное В. Тюпой о специфике неклассического конвергентного сознания, написала о неотрадиционализме: «Его определяющей задачей становится решение онтологического, а не эстетического вопроса: поиск новой, всеобщей связи явлений, связи иного, чем прежде, порядка, способной ответить на вопрос как сделать смысл реальным, а реальность осмысленной”, учитывая несравненно более усложнившиеся в 20 веке представления о личности и действительности»[18]. Присоединяясь в целом к данному утверждению, позволим себе, однако, оставить до поры открытым вопрос о том, что значит «новая… связь явлений, связь иного, чем прежде, порядка». Означает ли это открытие новой ценностной реальности? Или речь идет об открытии новых модусов восприятия вечных ценностей? Попытка ответа на этот вопрос – один из сюжетообразующих факторов данной книги.

К вопросу о терминах

Мы считаем целесообразным, вслед за В. Тюпой и Ж. Баратынской, включить в понятийный тезаурус нашей работы понятие «традициональный» (и соответственно «неотрадициональный»), смысловое наполнение которого отлично от привычных значений таких слов, как «традиционный» и «традиционалистский». Дело в том, что понятие «традиционный» уже имеет устойчивые коннотации и в обиходном употреблении, как правило, подразумевает следование сложившемуся в прошлом канону, заимствование уже известных форм и вызывает устойчивые ассоциации с «привычным», «обыкновенным» и т. д. Подобная (ретроспективная, по существу) установка, как нам представляется, составляет лишь частный и достаточно узкий аспект тех интенций сознания, которые можно назвать традициоцентричными[19]. Что касается определения «традиционалистский» (или «традиционистский»), то оно, как и большинство подобных прилагательных с суффиксом – ск-, ощутимо несет в себе оттенок «партийной» / направленческой принадлежности и ставит акцент не столько на сущности явления, сколько на его отнесенности к некой исторической общности. Кроме того, в силу определенных языковых привычек нам нелегко воспринимать такого рода прилагательные без негативного ореола (ср. «декадентский», «авангардистский» и т. д.). Слово «традициональный» в этом отношении воспринимается более нейтрально, не предполагает обязательных пассеистических[20] и фракционных коннотаций и может быть использовано для обозначения таких свойств творческого сознания, которые знаменуют его устремленность к идеалам преемственности, духовной солидарности и ценностного единства.