Читать книгу Маски любви и смерти - О. Странник - Страница 2

1. Натурщики и призраки

Оглавление

Был слышен только лишь шорох и шелест, иногда потрескивание – это карандаши и мелки шуршали по бумаге, шелестели отбрасываемые листы, потрескивали лампы и электрообогреватели. В одном из помещений Рисовальных классов Академии художеств стояло и сидело на табуретках, подоконниках и просто на полу человек сорок разновозрастных энтузиастов – от седобородых вечных абитуриентов до школьников старших классов, абитуриентов будущих. Были и студенты разных курсов и факультетов Академии, учащиеся Рисовальных классов, а также несколько бомжеватых личностей неопределённого пола и возраста. В центре на помосте обнажённый натурщик каждые 5—7 минут менял позу, и надо было успеть его зарисовать. Всё это называлось «наброски» и происходило по воскресеньям в течение 4-х академических часов. Было не до разговоров, успеть бы ухватить и передать на бумаге «движение», как говорили изредка забегавшие преподаватели. «Ухвати потенциальное движение, пластику, динамику, вектор, передай пропорции, а контур, что контур…» – бормотали они, заглядывая через плечо или под руку в листы, пристроенные на картонках, на коленке или на согнутой руке. «Да не проволочный контур тяни, как у Билибина, прерывай… прерывай, уходи в объём, а то плоско будет…» – горячился темпераментный Хижа, ведущий преподаватель нашего курса, похожий на молодого Горького, – «…тень только наметь плоским грифелем, движение, движение передавай…». И вся наша дружная, сосредоточенная толпа тщилась и старалась «ухватить и передать» в меру сил и способностей. Пять минут – и поза меняется, лист подворачивается под стопку, шуршит карандаш… сломался-затупился – хвать другой, запасной, так, тень размазать пальцем… взгляд – на модель, на лист, на модель, на лист, рука летает, шуршит грифель… Иногда заглядывает кто-нибудь из преподавателей академического рисунка и понуждает натурщика принимать более сложную позу, чем просто сидеть, отставляя то одну, то другую ногу; для сложных поз имеются длинная палка, стойка и табуретка.

Натурщики и натурщицы время от времени менялись, и делать наброски было легче с возрастных моделей, складчатых, бородавчатых, морщинистых и непропорциональных. Чем уродливее, тем легче, – ухватишь складку, родинку – вот уже и похоже. Один испитой мужичина с бульдожьей физиономией был зело колоритен, но частенько падал с табуретки – то ли спьяну, то ли в эпилепсии. Потомственная натурщица Глафира, поседевшая на подиуме и запечатленная для вечности, наверное, десятью поколениями студентов, умудрённая опытом, стоя на подставке, поучала всех в пределах досягаемости своего взгляда:

– Ты не бородавки мои рисуй, а образ дай, а ты, вот ты – возьми сангину, а не уголь…

Была одна девочка лет пятнадцати – ну не за что глазу зацепиться, рельеф сглаженный, грудь едва намечена, ничто тени не отбрасывает, но и рёбра с позвонками не проглядывают, как часто бывает у подростков, одна только текучесть линий, пластика движений – и мало у кого получалось. Пробовали некоторые сангиной, соусом, углём – а что толку, нет рельефа, не схватить объёма, его как бы и нет вовсе, ну, просто силуэт один, только контур получается. Вот по наброскам этой девочки и было видно, кто какой рисовальщик.

Те же натурщики позировали нам и на длительных, рассчитанных на месяц, постановках поясного портрета и обнажённой натуры в полный рост на 3-ем и 4-ом курсах. Тогда нас в группе осталось 12 человек, примерно треть от первоначального состава, остальные отсеялись по неспособности, двое-трое сами ушли.

Наше время – с 19-ти до 23-х, четыре академических часа. Стоял тёмный, мокрый ноябрь… «…а ноябрь не стоял, а длился, свет на утро, вечер и день – не делился, и никто, НИКТО не умел помочь эту длительность превозмочь…» – такие слова звучали у меня в голове. В классе светло и жарко, жужжат многоваттные лампы, пощёлкивают обогреватели. Рядом с моим – мольберт Андрея, летом он опять не поступил на дневное, на будущий год снова будет пытаться, а угрюмый Павел, говорят, уже пять раз неудачно пробовал.

Сегодня делают новую постановку, натурщица – женщина лет 45-ти, плотная, но не рыхлая, позирует обнажённой, не снимая очков. Почему-то никому это не кажется смешным. Хижа установил свет, очертил подошвы босых ног натуры мелом на подиуме, уточнил позу. Все остро воззрились на модель, зачиркали по туго натянутому ватману осевые и направляющие – как учили. Николай Андреевич повторяет своё знаменитое: «Сначала ремесло в руку получите, а потом уж душой воспаряйте!». Ну, к 4-му курсу оставшиеся после отсева 12 человек ремесло в руку худо-бедно обрели, всяк в меру своих способностей, конечно. И вот по отработанной схеме, у каждого в своём ракурсе появляются контуры, выверяется масштаб, уточняются соотношения и основные объёмы – канонические пропорции Витрувианского человека Леонардо Да Винчи. А дальше намечаются светотеневые соотношения и индивидуальные особенности телосложения нашей Нины Ивановны, которая серьёзно и терпеливо сохраняет неподвижность, на носу блестят очки, они бликуют, и глаз почти не видно. Вот придётся так и рисовать, даже интересно – дополнительная штудия. Каждый по-своему будет «душой воспарять» целый месяц. А кто-то и не будет, нечем воспарять, чем и отличается ремесло от искусства…

У Андрея штрих мелкий, тонкий, невесомый, сходство выступает, как сгущающийся туман, контур пропадает в своеобразном сфумато, исчезающем, как дым – да, это в живописи, но и на карандашном рисунке надо суметь. У Нины – контрастная, размашистая манера; что-то она опаздывает сегодня, хипница… Алёша-мичман щурится, выверяет пропорции, штрих у него – сухой, точный. Угрюмый Павел экспериментирует со сферическим штрихом, потом подходит ко мне и пытается показать на моём рисунке, на икрах, на ягодицах: «…Вот у Дали так, эллипсами, вот так вот…», – я отгоняю его. Длинный бородатый Цветков старается не «воспарять», а приблизиться к фотографической точности; ушёл вот недавно из семьи, чтобы быт не мешал творчеству, устроился электромонтёром здесь, в Академии, получил доступ в каморку с инвентарём где-то под лестницей, поставил там мольберт – и счастлив! Кажется, и ночует там тайком…

Пожилой Иван Макарыч Панасюк умудряется передавать на бумаге женское тело в виде гипса, наверное, гипсовые головы, что мы рисовали на 2-м курсе, остались пределом его возможностей. Алёна, сама вся как акварель Бакста, отрешилась ото всего, ушла в затягивающую глубину белого листа… Путь от схемы – к творчеству – некое раздвоение сознания и действия – одна часть, рука, штрихует, сопоставляет, соизмеряет; другая – глаза, с изумлением наблюдает волшебство возникновения, всплывания изображения из глубины белого пространства, соткАние образа, – подобно тому, как из глубины всплывает русалка… Нет, точнее – как в фотопроявителе (если кто ещё помнит) постепенно проступает картинка, чёрно-белое изображение… Как в мареве пустыни – проступает и сгущается почти до осязаемости – мираж… Чудо творчества! На учебном рисунке? Да, говорит внутренний голос, да, на любом рисунке.

Кажется, прошло 10—15 минут, но звенит звонок, прошло 2 академических часа, 90 минут. Время – субстанция непостоянная, способно сжиматься и растягиваться… Натурщица накидывает халат, мы выходим в коридор и все как один утыкаемся носами в развешенные по стенам нам в назидание рисунки Рембрандта и Леонардо, в очередной раз пытаемся разгадать тайну их мастерства, постичь чудо возникновения изображения из ничего.

Павел бормочет, вращая кистью руки: «…наша аппаратура всегда с нами – глаз-рука, карандаш-бумага и что-то ещё…». Длинный Цветков договаривает: «что-то ещё – это акт творчества…». Андрей, задумчиво: «… акт творчества – это сублимация эротической энергии по Фрейду». Седой Панасюк топорщит усы: «…какой акт творчества? Рядовая обнажённая натура в очках…» Я еле удерживаю реплику, что, раз тебе, Макарыч, это не творчество – так вот гипс, а не живое тело у тебя и получается, но молчание – золото, зачем старика обижать. Он мечтает получить диплом и клянётся рисовать только пейзажики с берёзками, не посягая на портреты.

Звонок. Идём обратно в класс, натурщица допивает свой чай, выпрастывается из кресла и халата, воздвигается на подиум, ставит ступни в меловые контуры, кто-то врубает мощную подсветку, и снова – потрескивание ламп и шуршание грифелей. Обычно на первых сеансах новой постановки только это и слышно, нам не до разговоров.

Хижа возникает за спинами, кому-то поправляет рисунок, голос его назидателен:

– Не мельтеши в подробностях, бери сначала общО, вот посмотри сквозь прищур, увидишь общее соотношение светов и теней, а они и создают объём… Рисуй не только то, что видишь, но и то, что знаешь…

Подходит ближе, гудит за панасюковской спиной:

– …они никогда не бывают квадратными, только круглыми… – и тычет карандашом в груди на ватмане, Панасюк бормочет:

– А как же кубисты, Пикассо?

– Фу, кубист нашёлся, ты сначала их круглыми научись рисовать… Перемещается за спину пышной Лены, та добросовестно, закрыв один глаз, карандашом в вытянутой руке проверяет пропорции. Натурщица просит перерыв – передохнуть, спина затекла. Все тоже распрямились, зашевелились; Хижа велит Лене посмотреть на рисунок в зеркало, она приноравливает зеркальце, смотрит и ахает сокрушённо – все огрехи-то как видны! Я тоже беру зеркало, Цветков выхватывает зеркало у Лены. Да! Интересный эффект – зеркальное изображение, вроде всё правильно, а гармонии нет, некрасиво как-то, едва уловимая диспропорция непонятно в чём. Всматриваюсь… кажется начинаю понимать, что и как исправить. Вот ведь и на 2-м курсе на рисунки гипсовых голов тоже в зеркало смотрели – а таких гротесков не наблюдали.

– Николай Андреевич, в чём фишка, в чём подвох на живой натуре?

Хижа усаживается, натурщица воздвигается, он объясняет:

– То гипс, а то живое тело. Вот вроде бы точно так она встала, а голова на полсантиметра влево ушла, локоть чуть выше, ты рисуешь, как сейчас видишь, а рефлекс в тенях как раньше падает, миллиметра на 3—4 сместился. Она дышит, микродвижения присутствуют, вы их не видите, а кто и видит, не будет же каждые 10 минут уточнять… Кроме того, известно, что если фото в анфас разрезать пополам и сложить две левые половинки и две правые, получатся два совершенно разных лица. Это всё – симметрия – асимметрия, да ещё и зеркальная симметрия. А зеркало, к тому же, не бинокулярно смотрит, как человек двумя глазами, у зеркала монокулярное зрение, если можно так выразиться, зеркало «смотрит» как бы одним глазом, да в зеркальной перевёрнутой симметрии, а вы видите отражение опять бинокулярно, вот вся дисгармония и вылезает. И почитайте-ка Павла Флоренского «Иконостас» про условность линейной перспективы… да, и всё изобразительное искусство условно… опять же, магия зеркал… почитайте об этом…

– Николай Андреевич, расскажите! – галдим мы в разнобой, он отмахивается:

– Потом как-нибудь… – и уходит.

Магия зеркал – завораживающее понятие, проявление непостижимой двойственности мира. Само зеркало – не только материальный предмет, но и ловушка, вместилище неосязаемого отражения, фантома. Что же происходит в Зазеркалье? Оно-то и морочит сознание, зеркальное стекло – магический прибор, соединяющий образы грубого и тонкого мира, мистификатор, хранящий вереницы людей и событий, когда-то отражённых в нём. Опять смотрю в зеркало на рисунок, кроме рисунка вижу край своего мольберта, часть Лениного с её рисующей рукою и дверь в коридор. И вот вижу – дверь тихо и медленно приоткрывается, в щель всовывается голова в зелёной треуголке, плюмаж, букли парика, тень на лице до середины щеки… Я быстро оглядываюсь на дверь – никакой головы, пустая, тёмная дверная щель, она беззвучно расширяется, дверь отворяется, входит запыхавшаяся опоздавшая Нина с планшетом подмышкой и со словами: «Ой, а кто это был?». Никто не обращает внимания, она часто опаздывает, живёт где-то в новостройке, то ли на Непокорённых, то ли на Недострелённых. Внешне она похожа одновременно на монашенку и на хипницу – волосы на прямой пробор, бледное лицо без косметики, длинная юбка, фенечки из кожаных тесёмочек и бусинок. Девушка, выросшая в хрущёвке, она как-то зашла ко мне на 2-ю линию и была потрясена нашими 4-хметровыми потолками и 15-тиметровой кухней, ей было не по себе, привыкшей к тесноте малогабаритки. Прямая, наивная и искренняя, она тогда сказала, оглядываясь и косясь на потолок:

– Ой, я первый раз в жизни в таком жилом пространстве, ну, в квартире такой, музеи и учреждения, те не в счёт…

Итак, никто не обратил внимания на её восклицание «…ой, кто это был?», а если бы кто-нибудь и обратил, то не понял бы ничего – все сидели так, что не видели приоткрытой двери и головы в треуголке не видели, которая отразилась только в моём зеркальце. Нина, усаживаясь и пристраивая подрамник на мольберте, продолжала вопрошать: «Ой, а кто это сюда заглядывал в треуголке и камзоле, я чуть не столкнулась в коридоре?».

Тут подал голос угрюмый Павел, сторожил Рисовальных классов и вечный абитуриент:

– В треуголке? Так это призрак Кокоринова был, архитектора, строителя и первого ректора нашей Академии художеств. Вы что, не знаете? Он же повесился на чердаке здесь и привидением бродит по лестницам, коридорам и закоулкам вот уже двести лет…

Натурщица поправила очки, переступила как застоявшаяся лошадь – все завопили:

– Нина Ивановна, голову чуть выше, не так было… – она приняла нужное положение и подтвердила, что тоже знает про привидение, вот и сотрудники музея рассказывали, что не раз видели фигуру в треуголке, мелькавшую в длинных полутёмных коридорах. Нина замерла с карандашом наперевес: «Да ладно вам, что вы меня пугаете…»

В этот момент вошёл Хижа: «Кто, кого и чем пугает?».

– Да вот, Нине явился призрак Кокоринова в коридоре.

Хижа засмеялся:

– Кокоринова? Надо же, какое совпадение, его Гоша Полтинников сейчас пишет, эскизы делает, он работает над историческим полотном к 200-тилетию, в 1989 году, завершения строительства здания Академии художеств по проекту Валлен-Деламота и Кокоринова. Это будет большое полотно вроде знаменитой картины Якоби «Инаугурация Академии», а у Полтинникова и Кокоринов присутствует среди исторических деятелей и придворных чинов вокруг Матушки-Императрицы. Кокоринов ведь и на памятнике 1000-тилетию России в Новгороде Великом среди самых знаменитых персон изображён. А вот хотите посмотреть, как Гоша Полтинников работает? Я как раз собираюсь в его мастерскую, он просил зайти, что-то там посоветоваться… Ну, вы его знаете – живописец, заслуженный художник, руководитель мастерской. Сейчас наши часы заканчиваются скоро, пошли, кто хочет, в его мастерскую…

И мы пошли…

Маски любви и смерти

Подняться наверх