Читать книгу Маски любви и смерти - О. Странник - Страница 4

…и мы пошли…

На дворе шёл первый ноябрьский снег, какой-то взъерошенный, он то слипался в крупные лохматые хлопья, то сыпал мелкой крупкой, то перемежался струями дождя… На крышах и карнизах он держался белёсой порошей, но на земле сразу таял, превращаясь в грязь, чёрные лужи поглощали его, становясь рябыми, теряя свою стоячую зеркальность в глухих углах дворовых лабиринтов. Снег с дождём закручивался во дворах и подворотнях, кидался на нас со всех сторон.

– Я и говорю, наводнение будет, как ветер рвёт, наверное, Сфинксы улыбаются… – слышался гулко в очередной подворотне не поймешь чей голос; конец фразы снесло ветром… где-то на крыше загромыхал лист железа… Вот донёсся голос, кажется, Подозёрова:

– Интересно, Николай, заметь, каждый выбрал маску по своей внутренней сути, вот этот твой, с седыми усами, ну кот-котом…» – они с Хижой приостановились в закутке, где не так крутило ветром.

– Скорей не по сути, а по внешности…

– Или по своему представлению о себе, да пошли уже, давай, меня соавтор дожидается, и ещё заказчик в мастерской ждёт, буду его бюст ваять, известный актёр…

– Так поздно? – удивился Хижа.

– Так после спектакля же…

Да, думалось мне на ходу под завывание ветра в очередном проходном дворе, маска – завораживающая, удивительная вещь, её надевают, когда хотят быть кем-то другим или дать лица тем, кого никогда не видели, но в чье существование верили – в богов и демонов; в мистериях и ритуалах, люди, надев маски, становились воплощением бога или Рока… Средневековый палач в маске перевоплощался из людской сущности в слепое орудие правосудия…

Упс!.. Нога моя скользнула в лужу и мгновенно промокла, брызги полетели в идущих следом Павла и Адика. Отряхнувшись, выудив меня из лужи и оставив под опекой Лены под зонтом и Нины в мужском обличье, они, продолжая на ходу свой спор скульптора с живописцем, завернули за угол. Ветер, вместе с пригоршней мокрого снега в лицо, донёс обрывки доводов Адика:

– Вот как раз особенность маски в том, что её создание непосредственно не связано со зрением, оно в бОльшей степени относится к тактильности. Маска возникает как результат ощупывания лица самим материалом, сохраняющим в себе след прикосновения… Прикосновения! – понимаешь ты это? – но этот след оказывается видимым, он непосредственно переводит тактильное в зримое!.. скульптор ощупывает материал, лепит, ваяет… Морис Мерло-Понти заметил, что тело человека находится в «видимом режиме», благодаря… – ветер унёс конец фразы…

Мы втроём следом за ними зашли за угол, их разговор вновь стал слышным:

– Ты не дави меня своим Мерлом – Понтием, Адик, в скульптуре всё слишком предметно, осязаемо, зримо… где же сфумато, дымка, таяние пластов воздуха, иллюзия пространства…

– Это у вас, живописцев, иллюзия, а у нас само пространство и есть, а сфумато… так у Родена помнишь «Вечную весну»? Сходи в Эрмитаж, ещё раз посмотри, как он обобщает форму, не до конца выбирая мрамор в углублениях, как очертания становятся тающими – мрамор слегка просвечивает, влюблённые дышат жизнью, чистотой и целомудрием…

– …Роден… да… но… – Павел, похоже, не сдавался… Ветер, эоловой арфой в скособоченной решётке, засвистел тоскливо и тревожно…

Внезапно мы вышли в обширный сад Академии, – вот где разгулялся настоящий наводненческий шторм, завихряя снег с дождём и стирая видимость. Вокруг колонны, казалось, вились снежно-водяные призраки, а на венчающей колонну лире ветер играл симфонию наводнения. В дальнем углу, около выхода на 4-ую линию, заштрихованная косо летящим мокрым снегом, плясала и металась на месте неопределённая фигура. Руки поднимались и опускались, хлопали то ли полы одежды, то ли крылья… Ветер бесился над широким пространством лысоватого сада… белёсые тучи неслись и свивались в странные силуэты, вот – как будто гигантский фантомный сфинкс, подобие приневского (или это его гранитная египетская душа?), несётся на юг, вытянув лапы, вот – закрутился спиралью… Что он видит с высоты? – идущую вспять тёмную невскую воду в оспе дождя и морщинах, квадрат здания Академии с круглым внутренним двором, нашу нелепую подвыпившую компанию, бредущую в голом саду… А поднявшись выше, он увидит тусклые огни города в лабиринтах улиц, в чешуе мокрого снега; ещё выше – и вот – финский залив, холодное Балтийское море тяжело ворочается в мрачных берегах… Нет, не долететь тоскующему духу Сфинкса в Египет, завертит его невский ветер и швырнёт обратно на гранитный спуск к воде…

У Лены вывернуло наизнанку зонтик, у Алёны зонт сплющило, вырвало из рук и куда-то унесло, она не стала его догонять и порывавшегося Цветкова остановила, просто затянула шарф и подняла воротник, как и все остальные, и наша небольшая толпа приблизилась к пляшущей фигуре.

Это был мужчина неопределённого возраста в древней порыжевшей плащ-палатке, полы которой взлетали и хлопали у него за спиной. Человек не плясал, а копал землю размеренно и остервенело, капюшон закрывал наклонённое лицо, на шее на каком-то шнурке болталась в такт взмахам лопаты костяная рука с предплечьем… Ну, то есть – кость локтевая и лучевая с костями запястья, пясти и фалангами пальцев… сколько раз мы это всё рисовали на занятиях анатомического рисунка… На том же шнурке, рядом с костяной рукой болталось… клок сена?.. да, связка травы…

Мужчина, казалось, нас не замечал и что-то бормотал, мы подошли поближе и услышали прерывающийся хриплый голос:

– Господь Бог впереди, ангел-хранитель позади… святые евангелисты по бокам, аз тебе, Отец Небесный, славу воздам! Защити меня, раба Божьего Михаила, своей силой от дьявольских козней… освободите клад от тяжкого заклятия… – потом что-то неразборчиво и опять различимо – …ветер-ветрович, ты задуй сильней, размети мне путь ты ко кладу сему, чтоб найти мне его, как свой дом среди ноченьки, чтобы я, Михаил, взял тот заветный клад, что положен для меня рукою, мне неведомой, грешником Лебедевым…

Тут голос его захрипел, пресёкся, и человек стал падать, выронил лопату и опустился на землю как-то боком, косо – на одно колено и локоть. Подозёров шагнул к нему, своей могучей ручищей приподнял, посадил на какой-то ящик и, достав из-за пазухи бутылку, дал хлебнуть. Капюшон откинулся, и мы увидели одного из наших натурщиков, того самого, что иногда падал с подиума во время позирования то ли в падучей, то ли спьяну.

Все столпились вокруг, его трясло, глаза косили, он заозирался на нас, как будто бы только сейчас всех увидел.

Хижа нагнулся к нему:

– Ты что это здесь, в такую погоду… ночью?..

Ну да, мы-то все в такую погоду, ночью просто в мастерскую Подозёрова идём по его приглашению, это резонно, это нормально, а этот – что?! Натурщик узнал Хижу:

– Так, Николай Андреич, сегодня до полуночи только, раз в год только… сегодня… вот, можно выкопать… на этом самом месте в блокаду, захоронение… – клад, ну, воронка от снаряда…

Подозёров дал ему ещё хлебнуть, а Хижа посмотрел на часы:

– Ну, так опоздал ты, Михаил, уже полночь миновала, полпервого уже! Вставай-вставай, пошли с нами, тебе отогреться надо, там всё расскажешь.

Они помогли ему встать, и все мы теперь уже кучной, но, похоже, поредевшей группой пошли за Подозёровым за здание бывшей Литейной к его мастерской и без особых приключений, если не считать порывов встречного ветра и снежных зарядов в лицо, благополучно прибыли и ввалились в светлое и тёплое помещение. Здесь, меж скульптур, подставок, полок, арматуры и горельефов – царили и правили бал тени. Как говорил Роден: «…тени, божественна игра теней на мраморах… тени неравнодушны… тени цепляются за скульптуры, одаряют их убранством… наделяют жизнью». Верно, это живописцы ловят, берут в плен тени, переносят их на полотно, теням – никуда не деться из картины, независимо от освещения. А ваятели?.. – тени их союзники – или враги?… и нет у них пакта о ненападении, тени играют, поглощают, выставляют, искажают изваяния. Кажется, в этом театре теней скульптуры оживают, кривляются, движутся… интересно, а что изваяния делают, когда нет людей в мастерской?

Древнеегипетский скульптор поведал иероглифами – «…я знаю тайну божественных слов, образов и теней, наведение обрядов; великий таинник, я вижу Ра и тени, им порождённые, движение человека, походку женщины, выражение ужаса застигнутого спящим… я превосходен в этом… в каждом ценном камне, от серебра и золота до слоновой кости и эбенового дерева, – и тени движут моим резцом…». Да, живописец – повелитель теней, скульптор – вассал…

Итак, мы – в мастерской Подозёрова; дикие тени дворов и подворотен остались снаружи в ноябрьской стуже, здесь же витают тени высокого искусства… Оказалось, сюда дошли не все, не было Панасюка, Лены, Андрея и Алёши-Мичмана – то ли заблудились они в проходных дворах, то ли вышли через очередную подворотню в параллельный мир – тогда мы этого не ведали… Но зато мы привели кладоискателя-натурщика, правда в маловменяемом состоянии, ему дали ещё хлебнуть спиртного и уложили в какой-то боковой подсобке как был, в плаще и шапке, чем-то прикрыли, и он, вроде, заснул…

Потом мы узнали, что Панасюк с Леной, маскарадные Кот с Луной, свернули в покосившуюся калитку, не доходя общежития, попали на 3-ю линию, перегороженную ремонтным раскопом и косым забором. Вдоль забора и очередным проходным двором вышли на Соловьёвский переулок, где в низких строениях и бывших каретных сараях всё ещё живёт 18-ый век. Они долго петляли по дворикам, думая, что находятся на задворках Академии, пока не вышли полуподвальным кирпичным ходом на 1-ую линию, прямо под дом дедушки Крылова – баснописца нашего знаменитого. А тут и автобус номер 7, похоже, последний, как раз и подошёл, – и они уехали по домам…

Андрея же с Алёшей (маскарадных Бауту-Казанову и Дожа), как они потом рассказывали, занесло ещё дальше – на Биржевой переулок, где по ходу они вдруг стали обрастать попутчиками, и незарастающая народная тропа привела их к Винному заводу в бывших складах купцов Елисеевых, куда, как муравьи, сползались днём и ночью ханыги, гопники, забулдыги и просто жаждущие выпивки граждане. Были там заветные щели и дыры, сквозь которые добросердечные работники завода снабжали страдальцев бормотухой по самой необременительной цене. Там наши путешественники добавили на старый хмель, ослабели и, вроде, заночевали… кажется, у сторожа, и угрозу наводнения они просто не заметили, проспали…

Мы же в мастерской Подозёрова обрели горячий чай с ромом (ром кубинский, с мулаткой на этикетке), узрели знаменитого актёра Мстислава Хмельчика, скульптора Гену Полякова и его дружка – юношу с дредами и в растаманском берете. Геннадий Поляков, соавтор Подозёрова по Большому Заказу, плотный блондин лет за 50, любил мальчиков, исповедуя этику и эстетику античности. Растаман держал магнитофон, из него тихо звучал Боб Марли – плыла мелодия регги «No women no cry», эти слова они с Поляковым, похоже, понимали как «нет женщин, нет слёз», судя по ласковой руке Полякова, теребившей дреды юноши.

Отогревшись, перебивая друг друга, мы стали вспоминать и восклицать, как мы шли сквозь ночь и бурю. Подозёров всех перезнакомил, особо выделив Нину в мужском обличье, назвав её «мой юный друг Никола» и бывшего Арлекина в девчачьем виде, назвав его – «прелестная Мика». Он приобнял их обоих за плечи и подвёл к дивану, на котором сидели Поляков с Растаманом, и, зорко глядя на Геннадия, пророкотал:

– Гена, посмотри на Николу – какая пластика, гибкость, тебе для группы «танец», а? каков натурщик, а?.. если сумеешь уговорить Николу, конечно… он сам на графический поступать будет, вот – у Хижи учится…

Хижа покивал, улыбаясь, Нина-Никола, отхлебнув чая с ромом из большой чашки в дрожащей руке, храбро присела рядом с угловатым Растаманом, тот ревниво надул губы. Подозёров экспромтом решил проверить, что именно привлекает, влечёт и влюбляет – зрительный образ, облик, и происходит именно то, что называется – любовь с первого взгляда, или, по новомодной теории о ферамонах, – любовь с первого нюха. Что вызывает вожделение и любовное томление. Если верна теория ферамонов, то Поляков верхним чутьём унюхает, распознает в переодетой девушке женское естество и останется равнодушным, несмотря на юность, грацию и некую наивную трепетность застенчивой Нины-Николы. Посадив «Николу» рядом с Растаманом, он подвёл юношу-«Мику», продолжая обнимать «её» за плечи, к народному артисту, тот галантно воздвигнулся из кресла… Ему сразу очень понравилось застенчивое, ненакрашенное существо в длинной юбке и самопальных украшениях в стиле хиппи. Он разглядывал прозрачные серо-голубые глаза – застенчиво опущенные, светло-русые прямые волосы на прямой пробор… (парень явно нервничал, в душе, наверное, сожалея, что поддался на эту мистификацию). Это скрытое волнение почувствовал и по-своему истолковал самовлюблённый, как все актёры, Хмельчик и мгновенно зарезонировал – в его голове нежно зазвучало из роли Ромео «о, красть блаженство рая с милых уст, что в девственной невинности как будто они краснеют от взаимного касанья…» – и он тут же почувствовал себя влюблённым юношей.

Ах, как правы были средневековые клирики, утверждавшие, что у актёров нет души, а есть некая пустая ёмкость внутри, в которую вливается чужая душа, в каждой роли – иная! И чем больше и «пустее» эта внутренняя пустота, тем легче заполняется она чужой сущностью, и тем талантливее актёр.

Мы всё, посвящённые в мистификацию с переодеванием Нины и Арлекина, пия чай с ромом и болтая, исподтишка наблюдали, за развитием событий. Все кроме Полякова и Растамана, те увлечённо объясняли смущённому «Николе» -Нине чувственную составляющую завлекательного ритма регги.

Мстислав Хмельчик был большим артистом и, любуясь на склонённую головку «Мики», перевоплотился в Ромео… в сердце запело: «…О, дева, блеск огнистый… в моих очах пред ней потух, пред ней, такой невинной, чистой, стыдливо-трепетной, как дух… – (это Гумилёв, вспомнил он – как там дальше?) – глаза невинно потупляя, передо мной, сомкнув уста… о! дева пламенного рая, ты – солнца юная мечта…».

И, слегка потеснив Ромео, в Мстислава вселился рыцарственный Гумилёв…

Но и профессионал в нём сидел крепко и заставил услышать реплику партнёра по сцене – Миху Подозёрова, тот вопрошал:

– Ну как именно, Слава, будем делать скульптурный портрет? Будешь мне позировать безропотно целый месяц три раза в неделю по пять часов? Буду вертеть тебя во всех 6-ти планах, изучать и лепить тебя со всех 8-ми точек, сначала из глины, а когда ты утвердишь сходство – дальше гипс, потом – что захочешь, бронза, мрамор, гранит?

Мстислав, не выпуская трепетную руку «девы», запротестовал, что это, мол, очень долго, нет времени – спектакли, гастроли…

– Ну, давай тогда методом римского портрета… вот, мы только что в формовочной как раз говорили. Сейчас мы снимем с твоего лица гипсовую маску, прелестная Мика будет мне ассистировать… не бойся, не волнуйся – вставим трубочки в нос… Мика будет держать тебя за руку… всё займёт буквально 15—20 минут…

Мстислав колебался; Михаил, доставая гипс, воду и прочие принадлежности, продолжал говорить:

– Зато сходство будет изумительное, а чтобы оно не было уж совсем протокольным, как посмертная маска, – (Мстислав испуганно вздрогнул…) – я поработаю, вдохну жизнь, творчески, комплиментарно… Ну, вот – как Хижа портреты парадные создаёт, – и похоже, и красиво! Будешь молодой и гордый в мраморе или в бронзе… с твоим профилем, воистину римским, орлом смотреть будешь, именно смотреть! – знаешь, в эпоху Ренессанса двояким образом изображали глаза в скульптуре. Для героических портретов, Цезарь вот, к примеру, взгляд обозначался высверливанием отверстия на месте зрачка, иногда – двух. А вот при лепке святых или мадонны глаза, как правило, сохраняли негравированными. Так Микеланджело высек зрачки и радужки у Давида и Моисея, но оставил нетронутыми белки глаз Мадонны или статуй в капелле Медичи. Тут ведь глубокий философский и сакральный смысл заложен. Ложись, давай, помнишь, как говорил Юлий Цезарь – «Великие начинания даже не надо обдумывать, надо взяться за дело, иначе, заметив трудность, отступишь».

В Хмельчика вошёл дух Цезаря, и он отважно согласился снять гипсовую маску. Его уложили, и Подозёров с помощью «Мики», а на самом деле, молодого скульптора Арлекина, начал священнодействовать.

Готовя и накладывая гипс, Михаил думал, что вот, похоже, Мстислав безоговорочно воспринял Арлекина в виде девушки – состоялся визуальный посыл к чувственному эротическому восприятию, мужской дух он, как бы и не учуял, хотя, конечно, Арлекин очень андрогинное создание, наверное, и женских гормонов у него в избытке… А вот Поляков (Михаил покосился на троицу, увлечённую регги), Поляков, кажется, не вполне доверяя зрительному образу, принюхивается, трепеща ноздрями и слегка касаясь то локтя «Николы», то коленки, как бы случайно, мимолётно, как бы приучая к своим прикосновениям. Причём, делает это так естественно, что наивная Нина-«Никола», казалось, не замечала гомосексуального подтекста и с интересом слушала Растамана, рассуждавшего о растаманской культуре, как основе хиппизма.

Адик с Павлом продолжали свой нескончаемый спор, теперь об импрессионизме в живописи и в скульптуре, блистая эрудицией и ни в чем не соглашаясь друг с другом.

Хижа, поглядывая на процедуру накладывания гипса, продолжал уговаривать Алёну и Цветкова поступать на дневное обучение, на Графический факультет.

Двое-трое скульпторов, учеников Подозёрова, пребывали вокруг него на лёгком подхвате и, наблюдая процесс, слушали его объяснения. Мстислав, которому было велено лежать тихо и не гримасничать, вообразил себя уснувшей Джульеттой в склепе и еле заметно дышал сквозь резиновые трубочки в ноздрях, «Мика» держала его за руку.

Тут в дверях подсобки появился оживший кладоискатель-натурщик, уже без плащ-палатки и шапки, без костяной руки и без связки сухой травы. Ему налили чаю с ромом и попросили поведать историю его кладоискательства. Он стеснительно присел на краешек стула и начал, обращаясь преимущественно к Хиже:

– Ну, у нас в коммуналке здесь, где я живу, тут, на 10-ой линии бабка-соседка, блокадница была, померла года два как, земля ей пухом. Так она про те военные блокадные времена говорила, что жил такой Лебедев, в жилом доме Киевского подворья, вот где каток теперь в церкви. И он, Лебедев этот, на продуктах был, завсклада или кладовщик, и он в голод вещи ценные выменивал у людей за кусок хлеба, а потом стал по разбомблённым домам мародёрствовать – сирена отбой ещё не воет, а он с мешком громадным, с наматрасником – по висячим обломкам, в порушенные квартиры лезет и шарит… Тут по набережной от Академии до Горного института все дома, которые вот уступами, это уже их немцы пленные в 46-ом строили, а то все в руинах были. Это, бабка говорила, Балтийский завод обстреливали из дальнобоек, так заодно и дома рушились, рядом ведь. И вот Лебедева этого с его мешком, полным сокровищ, волной взрывной от снаряда ударило, в воронку кинуло и накрыло землёй в углу сада Академического. И… – (рассказчик перевёл дух) – соседним снарядом, кучно ведь немец бил, другим снарядом ту яму, где Лебедев был, землёй и засыпало. Он, поди, в Академию под шум обстрела пёрся пограбить, тут ведь, говорят, в подвалах академики и семьи ихние жили, с голода помирали. Говорят, он, помирая в яме, заклятье на свою голову, ну, на мёртвый труп свой успел наложить, чтобы, значит, никому не досталось, это называется – клад на мёртвую голову заговорить… Говорят, крик его был слышен из-под земли, да ненавидели его все и откапывать не стали, да и кому дело в бомбёжку-то… И вот мне втемяшилось-тка, – (он стыдливо глянул в сторону, почесал репу и, зыркнув на Хижу, продолжил). – я и стал бабку по-соседски подпаивать и расспрашивать, ну и вызнал, что в этот самый день, как засыпало, вот сегодня, то есть вчера уже… до полуночи надо копать с разрыв-травой и с мёртвой рукой… и заговор, чтобы клад показал себя и вышел, тоже у старых людей вызнал только недавно… а клад, вот поди-тка, всё уходит от меня, то не успеваю, а то помешает кто-никто… а, может, не совсем там рою… – он потупился.

– А я-то думаю, что это тот угол сада всегда расковырянный такой… – промолвил кто-то из слушателей.

– А Никто – это кто? – спросил Адик.

– Никто – это Некто, в кого клад оборачивается, – подал голос Павел, – бывает, собакой чёрной покажется… надо «чур, рассыпься!» крикнуть…

– Точно, в том году была собака, а я не знал, что зачураться от собаки надо, думал от мертвяков, ну, от привидений только… – заговорил опять натурщик.

Адик, наклонившись к Хиже, тихо спросил:

– Да что он говорит такое, если даже всё правда и место то самое, разве можно за ночь одному человеку лопатой выкопать; какой глубины эта воронка может быть, метра два?.. Собаки, привидения – бред…

– Так он не совсем адекватен, эпилепсия у него, а привидений и призраков, кроме Кокоринова и Козловского, здесь хватает: в 1770-каком-то году в саду пруд был, и детки 6-10-тилетние воспитанники Академии, что жили в главном здании, там, куда лестница чугунная ведёт, купались, и утонул кто-то. В Первую Мировую здесь госпиталь был, люди умирали. В блокаду, сколько от голода умерло – академиков, Билибин среди них, 12 человек профессоров – их на Смоленском похоронили, гранитная стела у братских могил там… а не профессоров, рядовых сотрудников – сколько…

Натурщик же продолжал что-то бессвязно рассказывать, а Павел комментировал, проявляя недюжинное знание народных поверий о кладах.

Хижа пресёк словоизвержение кладокопателя, отвёл его снова в подсобку и, появившись оттуда, сказал:

– Уложил его, куда он ночью, в такую погоду…

Алёна задумчиво подняла брови:

– А ведь верно, был такой Лебедев-мародёр. Мне бабушка рассказывала, они в блокаду на 20-ой линии жили, и ходили они с сестрой к этому Лебедеву в дом при церкви, угол 15-ой и набережной, дедовские золотые часы и портсигар золотой на съестное менять. Так, она говорила, у него весь коридор тёмными старинными картинами в золотых рамах был завешен; вдоль стен, как брёвна, скатанные ковры лежали, в углах прихожей серебряные канделябры рогатой горой навалены и шары серебряные из кое-как расплющенных подсвечников, и кувалда рядом, которой плющил, наверное. Их он дальше прихожей и не пустил, сам в бурках и бекеше, морда упитанная, вынес буханку хлеба и крупы кулёчек, сказал, чтобы только старинное драгоценное приносили. А у них уже и не было ничего, костюм новый дедовский не велел приносить. Да, помнится, бабушка говорила, что его действительно в воронке от снаряда засыпало с полным мешком, полосатым наматрасником на спине. Только, она говорила, что это было в Соловьёвском, ну – в Румянцевском саду, а не в Академическом.

Все помолчали, тихо звучало регги, хлопнула фрамуга, свистнул ветер, несколько лохматых снежинок залетело в щель и закружилось под песню Макси Приста – «It’s the wild World», музыку перекрыл бас Подозёрова:

– Ну вот, готово, маска благополучно снята, Слава, можешь встать, протри вот лицо одеколоном…

Все собрались вокруг стола, и Подозёров с Поляковым наконец провозгласили тост за полученный Большой Заказ, остальные загалдели пожелания и поздравления, но как-то вяло. Обещанный банкет как-то не разворачивался, наверное, из-за позднего времени и историй кладоискателя. Да и подустали все, перегорели, наверное, от обилия впечатлений и от недопитя: протрезвели по дороге сюда, и добавлять уже и не хотелось…

Разговор снова вернулся к поискам кладов. Хмельчик рассказал историю из своего коммунального детства, как его топчан стоял торцом у кафельной печки, и он, взрослея и вырастая, всё сильнее пинал эту печку ногами так, что кафельные плитки стали выпадать. И это продолжалось до тех самых пор, пока дом ни пошёл на капремонт. Их семье дали квартиру, а рабочие, порушив печку, нашли в кирпичной кладке тазик с золотыми Николаевскими десятками, разругались при делёжке, и клад достался государству. Ах, запричитали мы все, как жаль, что Мстислав своевременно не пнул печку так сильно, чтобы выпали кирпичи, и ему на постель бы высыпался дождь золотых монет прямо из тазика!

– Жаль, конечно, но что касается золотых монет и кладов, – продолжил тему Хижа, – уж если и искать, то не в саду, а где-нибудь в подвалах нашего Академического квартала, ведь при Академии существовал Мюнц-кабинет – собрание медалей и монет – греческих, римских, византийских, европейских и русских. Медали и монеты, редкие медальоны после революции, уже с 19-го года, начали разбазаривать по разным музеям. В 22-ом в Москву ушло, говорят, больше 150-ти опломбированных ящиков, потом кое-что вернулось в Академию, но не всё, не всё… Много ящиков было прямо из Москвы отправлено в Эрмитаж – большинство из коллекции Кушелева, завещанной им в 1862 г. Академии художеств. А драгоценная церковная утварь и иконы из академической церкви Святой Екатерины, когда её закрыли?.. – те вообще неизвестно куда подевались!

А в конце 1928 года директором был назначен некий Маслов, чинуша из Управления Профтехобразования, старые преподаватели рассказывали, что имя его стало нарицательным – с «масловщиной» связан полный разгром музея. В 30-м музей был полностью ликвидирован, коллекции частично попали в Русский музей и в Эрмитаж, а также в музеи разных городов – на юг почему-то, в Харьков и дальше, вплоть до Феодосии, даже – в Хабаровск…

А «Музей костюмов и предметов для писания nature morte»? Начало ему положил президент Академии Оленин, он, учредив, кажется в 1829-ом году, «Рюст-камеру или костюмную палату», подарил свою коллекцию старинного французского, японского и русского оружия, а также сокровища с островов Тихого океана. Где всё это, я вас спрашиваю? Всё это таскалось взад-вперёд, пряталось, растаскивалось, терялось, забывалось, разворовывалось и, я не сомневаюсь, закапывалось… припрятывалось…

А во время войны в 42-ом году? – паковали ценности, подлежащие эвакуации. Однако из-за блокады вывезти их не удалось, и загрузили всё впопыхах под обстрелами и бомбёжками в помещениях нижнего этажа «циркуля» и в подвалах главного здания по 4-ой линии. Там же было и общежитие сотрудников, оставшихся в блокадном Ленинграде…

– А, это там, где моя монтёрская каптёрка находится… – пробормотал Цветков, Растаман и Адик навострили уши. Павел, наклонившись к ним, зашептал, что «заклятые клады» нельзя брать в руки ни в один день кроме Нового года, Пасхи и Ивана Купалы, и что, мол, на Новый год все зарытые деньги вспыхивают синим цветом. Тогда мимо клада точно не пройдешь. При себе надо иметь крест, херувимский ладан, страстную свечку и знать при этом воскресную молитву, материться же нельзя ни в коем случае….

А еще один особо любимый кладоискателями день – 23-е мая – день Святого Симона Зилота. Он – покровитель кладоискателей – повествовал Павел – заговорённая же колдовская ограда показывается искателю сначала железной цепью, потом забором из костей, а ещё перед ним появляются жуткие видения. Потом в его речах среди мистики прозвучало что-то и про металлоискатель. Похоже, из этих четверых могла бы сложиться дружная команда кладоискателей.

Уже была глубокая ночь, ветер стал потише.

– Ну, похоже, до Полтинникова мы сегодня так и не дошли – Хижа поднялся из-за стола – напоминаю, завтра суббота, у вас факультатив с Петровой на пленэре в Румянцевском саду, в воскресенье – наброски. После набросков, если сложится, пойдем к Полтинникову. Поучитесь, как он карандашные портреты – эскизы к картине делает, ещё – ему натурщики для большого юбилейного полотна нужны, ну, я говорил уже, может кому-то из вас предложит, подзаработаете. Павел, а? А сейчас – пошли по домам, или кто куда; мосты-то уже не разводятся?.. или?..