Читать книгу Вошь на гребешке - Оксана Демченко, Оксана Борисовна Демченко - Страница 8

Нитль, замок Файен, хрустальная восьмица

Лето от осени отделяет хрустальная восьмица48, время прозрачной легкости и хрупкого, но нерушимого мира стихий и сил. Луна высоко взбирается на небо и подолгу улыбается солнышку, её оттенок обманчиво близок к серебру, свойственному молодой весне. Холодная синева осени почти не заметна: она выявится позже, во вторую-третью восьмицу. Небо такое глубокое и кристальное, что запутавшиеся в волосах ветра паутинки издали видны всякому, а не только вальзу, наделенному даром духа.

Свет утрачивает ослепительную жесткость, жара не дрожит полуденным маревом над крышами и темными скалами. Тени лишены мрачности, лес дремлет в неге тепла, смешанного с сиреневыми туманами прохлады. Буги и иные твари, крупные и мелкие, кочуют к югу или усердно роют зимние логова. Деревья умиротворенно шелестят, напоенные влагой последних летних дождей – согретые солнышком, отмытые от пыли, они широко развернули бронзовеющие листья. Корни замерли в покое, занятые предосенним делом: пока есть время и силы, выступающие над почвой наращивают толстую зимнюю кору, а подземные – поглубже прячут нежные молодые побеги. И нет им дела до людских троп, и стоят без трещин самые глубокие подполы.

У людей хрустальная восьмица – праздник. Летние заботы завершены, сонный лес дает возможность и слабым свободно передвигаться от селения к селению даже ночами, имея в охране всего-то одного посредственного вальза. Дети безбоязненно бегают в чащу и собирают орехи, нагребают шишки для растопки, вяжут в охапки хворост. Самые отчаянные шепчутся с ленивыми корнями, уговаривая подарить сухой алый цвет49, уже высеявший семена. Угольщики кланяются старым деревьям, испрашивая разрешения взять для дела сухостой.

Не удивительно, что именно в хрустальную восьмицу на лугах близ замков вырастают шатры осеннего торжища. Пестрят и колышутся ленты, хлопают пологи. Светлый дым костров, накормленных сухим листом, вьется прихотливо и узорно. Он послушен воле вальзов, украшающих праздник и в кои то веки склонных забавляться, исполнять прихоти детей.

Черна распродала дикий мед, добытый из вершинных дупел, еще в первый день. Второй извела на покупки. Она в единый миг выбрала себе новую рубаху и до заката прочесывала все ряды, присматривая гостинцы знакомым и заодно ревниво косясь на работу пришлых кузнецов. Третий день, последний свободный, девушка приберегала для вдумчивого и восторженного изучения самородного железа. Обычно хоть малую толику его привозили с севера, из болотистых земель близ замка Хрог. В минувшие два сезона оттуда снялись и ушли семь селений, испросив права обосноваться в более благополучных землях. Железо, и прежде не составлявшее предмет торга, теперь сделалось чем-то полулегендарным.

Единственный тощий рудник50, на вид изможденный и обтрепанный, сидел в сторонке от торга, у самой опушки. Он дремал, пережевывая лепешку. Или притворялся? Пойди их пойми, тех, кто с людьми говорит раз в год и сам уже так с болотом сросся, что пахнет мхом, тиной и рыбой.

Белёк судорожно вздохнул, помялся, привычно страдая за широкой спиной приятельницы. Он с первого дня в замке мечтал стать ангом, не скрывал намерений и ужасно, мучительно переживал неудачи. Ростом не вышел, в кости тонок, колено в пятнадцать повредил и с тех пор прихрамывал, вопреки безмерному своему усердию в разработке попорченных жил.

Еще с весны истинный клинок сделался для Белька навязчивой и недосягаемой последней надеждой на обретение равных с Черной прав на испытание. Парень плохо спал и похудел за лето, что почти невозможно при его природной сухости тела. Тэра Ариана, конечно же, глупости ученика ведала, но до поры не вмешивалась, наверняка полагая: перерастет. Но накануне торжища пригласила в каминный зал, усадила у живого огня и долго молча смотрела в лицо. Затем так же без слов созерцала недра хрустального шара, появившегося в этом зале невесть откуда – ни одному слуге не ведомо, как.

Что Тэра увидела, осталось известно одной ей. Прорицатели редко делятся знанием без нужды, а что такое «нужда», опять же им решать… Прервав молчание, хозяйка велела позвать Черну. С порога та слышала часть сказанного Тэрой.

– Ты вальз, особенный и вовсе не бездарный, – раздумчиво делилась малой толикой увиденного прорицательница, трогая кончиками пальцев сияние над поверхностью шара. – Такой вальз, что я умолчу о многом… Клинок тебе не в пользу, оружие – не твоя стезя. Однако, отказав в малой глупости, я накликаю куда большую, и обернется она бедою. Ты свихнулся на желании слыть сильным. Хорошо же, слыви – или расстанься с надеждой. Вот Черна, упрямее девки во всем свете нет, что ведомо нам обоим. С подлинным болотным железом она прежде не работала, но жажда её не менее твоей: так и грезит уложить кровь мира под молот и сродниться с готовым клинком. Один он возможен по осени, тут и дара прорицания не требуется, чтобы назвать число… Пусть судьба решит, кому достанется, а кого обойдет вниманием. Вот чего хочу я: вместе идите на торг и возьмете то, что дастся в руки. Оно навек разведет вас. Избранник рудной крови получит многое. Второй будет отринут и… скажу так: после испытания он не останется в замке.

– Так осень на носу, – возмутилась Черна, переживая за приятеля.

– Тебя спрашивали? Тебе дозволяли молвить слово? Или ты сама догадалась испросить о том? – хозяйка говорила ровно, и такой тон прятал большое раздражение.

– Уже высказалась. Теперь помолчу, нечего меня пилить, я не корень.

– Достань уголек, – ласково велела Тэра, щуря тусклые глаза недобро и многообещающе.

Черна сокрушенно вздохнула, встала на колени у камина, как подобает всякому, вознамерившемуся коснуться живого огня. Прошептала несколько слов приветствия и потянулась за указанным угольком. Тэра, расчетливая куда более, нежели жестокая, указала малый и тусклый, в стороне от главного пламени. Но и его держать невыносимо, живой огонь кусает куда злее обычного – он не просто жжет плоть, он пробует подавить и ослабить волю.

Черна держала бурый глазок пламенной жизни, ощущая сперва его жар, затем движение подобия корня, болью пронизывающее руку до плеча, рвущее сердце. Пот застил глаза, крупным бисером копился на лбу. Хотелось выть, но пока что удавалось молчать, прикусив язык.

– Верни его домой, – разрешила Тэра, когда рука с угольком задрожала и чуть опустилась. – И запомни хотя бы на двадцать первый год жизни, кто во всяком замке заговаривает первым: свободные люди. Только они, но никак не носители знака своей старой ошибки.

Черна собрала остатки сил и бережно уложила уголек на прежнее место, не бросая и не роняя. Разогнулась, отдышалась и кое-как сдержала улыбку. Ничто не делает жизнь столь прекрасной, как схлынувшая боль! День теперь светел, а злиться на Тэру нет ни малейшего намерения. Она, в общем-то, права. Почти. Черна поморщилась, проглотила кровь с прокушенного языка и покосилась на хозяйку.

– Что еще? – сварливо бросила Тэра.

– Я тут живу столько, сколько помню себя. Может, даже с рождения. Всегда хотела знать: в чем моя ошибка?

– В том, что ты есть, – очень тихо выговорил Белёк, сморгнул и… очнулся. С ужасом глянул на сожженную руку Черны, сделался белее снега и сполз на пол.

– Особенный вальз, я ведь знала, – Тэра повела бровью. – Забери его, приведи в сознание и успокой. Ему надо совершить немало ошибок, чтобы стать тем, кого и пророку не слепить насильно. Пусть так. Убирайся, я устала.

Черна подтянула на плечо сухое тело приятеля, кое-как заставила себя разогнуться и подняться с колен. Пошатывало изрядно. Нескорый обед вмиг сделался мечтой. Переставлять колоды ног едва получалось.

– Мне с весны занятно, кто помогал тебе таскать уголь столь медленно, – сладким голосом шепнула Тэра в спину. – Разные были мысли, грело любопытство и то, что сфера оставалась темна вопреки моим попыткам всмотреться… или подглядеть. Но последняя ваша выходка слишком уж заметна, даже вопреки шарховой нити в твоем поясе и многослойным манипуляциям с тканью мира, исполненным в стиле южного луча. Ясномогучий анг – существо сложное, движения его души так же плотно затуманены, как и сам образ. Запомни.

– Я желаю помнить лишь то, что сказал он, – выговорила Черна, морщась и прикидывая, получится ли второй раз вытянуть уголек больной рукой. – К тому же я все еще здесь, и мне дурно от мысли, что я вроде твари на хозяйской сворке.

– О, если бы дело обстояло столь просто, – натянуто рассмеялась Тэра. – Спорить не стану, высказывать суждения тоже: ты крепко уперлась. А когда ты упираешься, слова делаются бессмысленны, ты не поверишь самым прямым доказательствам. Иди.

– Заранее предупреждаю: с Бельком ради хозяйской потехи я драться не стану, не по мне противник.

– Разве ты обрела дар прозревать истину? Или я указала твоего противника в испытании?

Черна тяжело вздохнула, нехотя покачала головой, признавая свою исключительную бесталанность к дарам духа.

За спиной сошлись створки двери. Постояв у стеночки, подпирая её плечом и дождавшись, покуда дурнота схлынет, Черна зашагала в сторону кухни. Повара не изуверы, сколько раз им требовалась помощь в поиске диких трав или прессовке топочного торфа! Пусть-ка возместят жирным куском.

Белёк шевельнулся, застонал. Полежал еще немного мешком на плече и попросил спустить его на пол. Всю дорогу до кухни парень молчал, сосредоточенно и грустно хмурясь. Теплый бульон принял так же, даже не поблагодарив повара. И свежий хлеб, выделенный сердобольным пекарем, взялся крошить в варево, как труху…

– Всякое железо изберет кузнеца и воина, – наконец, Белёк высказал боль вслух. – Иди одна к северному руднику. Нечего нам делить. Да и не желаю я мечтать о том, что не мое ни по силе, ни по чести.

– Позже обсудим, – пообещала Черна, выпив свою порцию через край, не студя.

И вот – обсудили… Белёк сдался нехотя, на торжище пошел нога за ногу, спотыкаясь. Он и теперь мотается за спиной вроде заплечного мешка с дикой травой: и веса нет, и помеха изрядная.

Северный рудник – если верить его виду, человек пожилой – на прибывших не глянул. Вздохнул, погладил траву, льнущую к его руке и норовящую обнять запястье. Сощурился на солнышко.

– Одна корзина не пуста, она выберет себе человека, – голос, неожиданно для столь тщедушного человека, оказался сочным и низким. – Решил я так, и будет так: думать не допущу, сразу тяните к себе, что сочтете своим. Прямо теперь!

Черна нащупала плечо Белька и рванула парня вперед, роняя носом в корзины, более похожие на гнезда, нескладно сплетенные из мелкого прута. Сама тоже потянулась, наклонилась, выбирая на ощупь, а глядя по-прежнему на рудника. Будто бы падая и утопая в зыбкой зелени его некрупных глаз, двумя омутами блеснувших из-под кустистых бровей. На душе сделалось тревожно, твердая почва под ногами поплыла, вынуждая сгибать колени и через силу удерживать равновесие. Рудник был – теперь Черна не сомневалась – настоящим, а вовсе не из числа селян-посыльных, в прежние годы доставлявших железо и самозабвенно игравших чужую роль.

– Все люди огороженных селений ушли от Хрога, – догадалась Черна.

– Слабые ушли, чужие и лишние, – безмятежно согласился рудник. – Так оно и должно, мир очищается. Как пена схлынет, так и дойдет до готовности варево нового. Скоро уже, я вижу, как бурно кипят болота.

– Но ведь они, ушедшие, и есть люди, – снова шепнула Черна, ощущая, как по спине бежит холодок. – Для кого же чистить мир?

– А я кто, по-твоему? Я коренной, а сухостой да труха пусть вымывается да в перегной уходит, в дальний, окраинный. Выбрала корзину?

Черна кивнула, плотнее сжимая ворох веток и понимая с растущим недоумением: пусто, легко… Не далась в ладони вожделенная болотная кровь!

– Ковать не зазорно и сильным, и коренным, – плоская линия губ рудника треснула улыбкой. – Но кровью мира из него же вырезать жизнь – не моги, если чуешь в себе силу. Клинок он – что? Он костыль для хромых и искушение для слабых. Твой друг хромает?

Черна почувствовала, что тонет в омуте недосказанностей. Желая вырваться, она глубоко, судорожно кивнула, а когда подняла голову, рудник уже шагал прочь. Под ноги ему даже в тихую хрустальную восьмицу ложились гладкие корни, а низкие кряжистые сучья виновато поджимали побеги, торя родичу удобную тропу. Словно этого мало, из-за ствола высунул длинную морду дикий буг, улыбнулся всей пастью, неумело ластясь. Со снежно-белых клыков капала слюна, бурая шкура, расчерченная заметными лишь в ярком свете дня полосами и крапинами более темного тона, терлась о кору, а мигом позже уже о руку рудника. Буг выбрался в редкую тень опушки весь, вытянулся в данные ему, могучему, полные три людских роста от носа и до основания пушистого хвоста с острыми костяными кромками. Буг припал к траве, урча и заискивающе подергивая хвостом. Рудник, кряхтя, влез на спину, сел боком, прижмурился и вроде бы задремал: его везли домой…

– Принято думать, что дикий лес опасен и… и все такое, – хрипло прошептал Белёк, не веря глазам. – Что же я видел? Как же так?

– Давно знаю: мы, в стенах живущие, и есть дикари, – Черна фыркнула, отвернулась от леса и уставилась на корзинку, прижатую к груди приятеля. – Хоть кус-то велик? Не то выкую пшик. Вдруг да аккурат сегодня я научусь завидовать? Вроде самое время, мечты мои насквозь проржавели. Ну-ка дай гляну, что ты хапнул.

– Я?

Белек уронил гнездо, пискнул, поджав ушибленные пальцы левой ноги и закачался, стоя на больной правой. Пришлось Черне хватать приятеля за шиворот и поддерживать.

Лишь отдышавшись и освободив руки, лишь нащупав ушибленной ногой почву, Белёк осознал и тяжесть корзины, и свое везение, и непостижимый поворот судьбы, и брезгливый приговор рудника: клинок дается никчемным… Черна влепила приятелю увесистую оплеуху, обозвала пустоголовым. Велела с извинениями поднять драгоценное железо и более не ронять, выказывая ужасающее неуважение к крови мира. Сама она уже мчалась по торжищу, рыча на встречных, без разбора отгребая с пути всех подряд и разыскивая старшего сына покойного угольщика. Полученную из рук болотного человека руду важно до заката согреть и размягчить, перелить в новую форму. Только так свершится полная работа по живой стали! Только так: покуда она помнит волю отдавшего дар – и удачу принявшего. А для толковой ковки требуется свежий летний уголь, выжженный из корней здешнего леса, родного для Белька.

Суета важных дел и сопутствующих им мелочей закрутилась вьюном осенних листьев, запестрила в глазах, мешая учесть время, обманывая усталость и отгоняя мысли.

Лишь в кузне Черна надежно очухалась. Она стояла с малым молоточком в руке, полная усталости и покоя дела, свершенного должным образом. Старший сын угольщика хмурил широкие брови, уверенно целя тяжелым молотом туда, куда указал малый, серебряно-звонкий. Сероглазый пацан – младший мужчина в семье угольщика – сопел и старательно подбрасывал уголь. Белек метался вдоль стены, от волнения едва помня себя и исполняя лишь прямые указания, простейшие: раздуть меха, подтащить новую корзину.

Вечер, будто сговорившись с людьми, разогнал самые малые облака и усердно ворошил закатное кострище, поддерживая тление света, давая завершить дело ковки без нарушения древних заветов.

– Исполнено? – негромко пробасил угольщик, и Черна впервые сообразила, что теперь его надо звать именно так. По смерти отца старший сын законно унаследовал дело. Если припомнить, так и прежде с сухостоем ходил говорить он, прихватив меньшого брата, пока отец суетился и готовил яму для работы… Угольщик вздохнул и улыбнулся. – А ведь так и есть, управились мы.

– Еще нет, – возразила Черна, откладывая молоточек.

Пот застил взгляд, мешал рассмотреть буро-пепельный клинок. Ладный, не особенно длинный и достаточно узкий, нарядно обтянутый плетением узора. Лишь настоящее живое оружие само избирает рисунок шкуры. Кровь мира самовольна и капризна в работе: или охотно принимает форму, согласившись стать частью человека, или исходит на упомянутый Черной еще на торжище «пшик», выковываясь в сплошную окалину и ломкий, неделовой металл. Клинок этого дня был хорош собою без броскости и глупого блеска. Он еще хранил жар, но уже отказывался менять форму.

– Белёк, принимай, – тихо велела Черна.

– Руками? —переспросил парень, хотя знал правило и вряд ли боялся сжечь кожу. Тут иное, он по-прежнему не верил, что чудо дастся ему в ладони.

Черна фыркнула. Угольщик захохотал – огромный, чернолицый от копоти и страшный в потеках пота, как сам ночной лес. Тяжелой рукой он поддел Белька под затылок и толкнул к наковальне. Ученик Тэры Арианы облизнул губы, прокашлялся, поправил рубаху. Наконец кивнул, встал на колени, опираясь о край наковальни: жилы на больной ноге снова подвели, не допустили свободного движения.

– Я не предам тебя, – тихо пообещал Белёк.

Ладони дрогнули, несмело потянулись к бурому горячему клинку. Левая легла на основание, пока что лишенное рукояти, правая поддела легкое острие. Клинок вздохнул и отозвался на завершение избрания звоном, неразличимым уху, но внятным всем участникам ковки. Закат, будто задутый ветерком, погас. Пульс живой стали сделался явственным: он бился заодно с сердцем того, для кого теперь стал неотделимой частью.

– Ладошки не напекло? – полюбопытствовал угольщик.

– Хорошо, тепло, – Белёк расплылся в блаженной улыбке. – Спокойно.

– Пора идти к Тэре, – напомнила Черна.

Сказав неизбежное, она с долей настороженности глянула на приятеля. Неопределенность и тем более угроза перемен всегда заставляли Белька вздрагивать. Он терял уверенность или делался жалок, он заранее изобретал в уме худшие исходы еще не завязавшихся обстоятельств. Причем переживал не за себя, а за знакомых и – вот уж глупость – незнакомых.

На сей раз, вопреки обыкновению, Белёк лишь пожал плечами, смущенно улыбнулся и приобнял горячий клинок. Охнул, хлопнул по рубахе, сбивая пламя. Живая сталь не сжигает человека, ставшего её частью, но не щадит одежду и даже волосы.

– Прости, я рассеян сверх меры, – вздохнул приятель, удобнее перехватил клинок и понес, вежливо придерживая обеими ладонями и отстраняя далеко от одежды, стен, дверей – всего, что способно гореть.

– Как ощущения? – ревниво уточнила Черна, знавшая понаслышке о даре крови земли, но отчаявшаяся получить сокровище.

– Он разгибает меня, – улыбка Белька сделалась шире. – Он звенит… то есть мы звеним, нам все по плечу. Беды сделались вдвое легче, а радости – вдвое весомее. Черна, отчего повезло именно мне? Ты воин и кузнец, по праву и силе сталь должна родниться с тобой.

– Кровь мира, а не сталь, – поправила Черна. Растерла гудящий утомлением затылок. – Пожалуй, мне нельзя облегчать беды, иначе я вовсе перестану замечать важное, да и разгибать меня нет смысла. Все правильно, ты был нелепо тонкошкурый. Даже имя: оно у тебя вроде как у малыша, а не у взрослого человека.

Приятель кивнул, снова глядя на клинок и не отдавая себе отчета: впервые за время пребывания в замке он шагает по середине коридора, не пробуя прижаться к стене и пропустить всех, заранее сознавая или домысливая каждому встречному и попутному важное дело, дающее ему право пройти первым. Слуги от такого непривычного, нового Белька шарахались, а то и кланялись с уважением, вмиг рассмотрев перемену.

Тэра Ариана Файенская, хозяйка замка у основания северного луча, ждала учеников в главном зале, все у того же камина, неизменно наполненного жаром души этих земель. Она сидела в кресле прямо, как и подобает во время важного приема. У правого плеча замерла безмолвная Милена, старшая ученица. Она еще недавно полагала себя наследницей всего, что составляло силу и дар Тэры. Но – не сегодня… Слева от кресла едва решались дышать прочие старшие ученики. Все они уже несколько сезонов обитали в одной пристройке с Черной и Бельком.

Тэра дождалась, пока прибывшие займут подобающие места, и жестом пригласила всех учеников встать в кольца каменного узора пола, лицом к хозяйке, образуя ровный полукруг. Помедлив и едва имея силы скрыть недоумение, Милена покинула почетное место справа от хозяйки и заняла указанный ей свободный пятачок мрамора в общем построении учеников.

– Настало время определить испытание каждому, – Тэра обвела взглядом учеников. – Такое время неизменно совпадает с хрустальной восьмицей, но не всякий год я вижу смысл и желаю использовать право наставницы. Милена, начнем с тебя, это уже неизбежно. Кто бы ни дал тебе надежнейших гарантий, как бы ни расписал мою слабость и перемену законов мира, чем бы ни клялся – он солгал. Хрустальная восьмица – время прорицателей, мы не самые сильные и не самые главные в мире, однако же мы, вот парадокс, нужны и своим врагам, и своим сторонникам. Потому мы вправе не делить окружение на тех и иных, равно сомневаясь в привязанностях и неприязни. Ты была еще младенцем, когда я внесла тебя в кольцо стен. Я знала меру тяготящей твой род ошибки и ведала, как велик гнев мира. Но я выделила для тебя знак замка и с ним – защиту. Я посмела надеяться, что однажды передам тебе огниво51 и смогу обрести свободу от долгов и забот… Но ты не залатала прореху старой ошибки, ранившей душу твою. Не спрошу, кому и что ты сообщала минувшим летом. Зачем колебать основание замка, проверяя, чья сила сильнее – моя или того, кто обманул тебя и позже затер следы сговора? Просто сними с шеи знак и уходи. Корни спят, безопасные тропы еще целый день открыты для тебя.

– Здесь вся моя жизнь, – в отчаянии шепнула Милена, опускаясь на колено и нащупывая нож, чтобы порезать руку и ритуально просить о прощении.

– Огонь Файена чадит, впереди зима, я вынуждена признать свою ошибку. Теперь уже не суть: я не смогла помочь тебе или ты не приняла помощь… уходи. У нас обеих нет выбора, срок твоей жизни в стенах Файена истек.

– Ты пожалеешь, – хрипло выдохнула Милена.

– Пустые слова… хотя я уже жалею, такова моя слабость. Помни: мы сами закрываем двери и сами же открываем их. Все, что ждет тебя, зависит не столько от старых ошибок, сколько от нового выбора.

Тэра прикрыла глаза и смолкла, давая бывшей ученице время покинуть зал. Когда створки дверей сошлось, лишив Милену права вернуться, хозяйка снова оглядела полукруг учеников, не позволяя себе замечать опустевшее место. Жест Тэры теперь выделил Светла.

– Тебя в кольцо этих стен привела не ошибка, а жажда перемен. Да, частью её была самонадеянность, перемешанная с легкомыслием, но это еще не грех… Увы, дар, который ты смог зачерпнуть и взрастить, невелик. Примешь ли ты место псаря52? Нашей тихоне Ружане я дозволю перебраться к тебе в дом и не делать более тайны из ваших отношений. Истиной травницей53 она станет нескоро, даже поборов себя и уделив время лесу и почве, а не тебе, пустоголовому дуралею… и не своим опасным грезам.

– Это честь для нас, – просиял Светл, не ожидавший подобного.

– И обуза для меня. Иди. Теперь ты, – проворчала Тэра и глянула на Белька. – Встань у правого плеча, это твое место… пока я не соскучилась сидеть в своем кресле, так и будет.

– Но как же мое испытание? – впервые осмелился перебить хозяйку самый молчаливый и почтительный из её учеников.

– Лежит в твоих ладонях, еще не остыло, – усмехнулась Тэра. – Разве не понял? Вот ключ, сними знак и займи место. Вины на тебе нет и не было, ты в здешнем мире гость, знак замка тебе – пропуск в Нитль, а не долг. Но отныне нет более для тебя защиты, ты сам – часть Файена и обязан стать защитником, а не слабаком, ищущим укрытия. Разве старая Тэра не заслужила того, чтобы о ней позаботились?

Белёк покосился на Черну, виновато вздохнул, признавая силу доводов, лишающих права выбирать – вопреки обретенной свободе.

Черна прищурилась, прямо глянула на хозяйку. Она знала, чем обернется для неё удачная ковка. Осенью покидать замок тяжело, уходить совершенно не хочется, да и некуда. Нет в жизни ни цели, ни смысла: это сделалось очевидно теперь, когда кольцо стен перестало удерживать. Оно было не ловушкой, а домом. Почему так сложно понять очевидное? И почему прозрение в самом важном который раз приходит запоздало и болезненно?

– Твое испытание, – тихо молвила Тэра и заколебалась, и пламя камина опало на потускневших углях. – Можешь просто уйти, не исполняя мою просьбу, если не чувствуешь силы… и присутствия духа. Но тогда я промолчу о том, что сказала бы после испытания.

– Что надо сделать?

Тэра поглядела в пепельный, едва живой камин, поднялась из кресла и прошла к решетке, протянула руки, согревая их над огнем и взращивая пламя из тусклого угля.

– Снять шкуру с Руннара. Дело непосильное, но в день синей луны, когда закрутится спайка и устои мира будут колебаться… Не стану лукавить: я не знаю, возможно ли это совершить и тогда.

– Делов-то, – нарочито грубо буркнула Черна, шалея от нежданной просьбы. А хозяйка именно просила! Отказать этой Тэре, старой и сомневающейся, было невозможно. – Снять – так снять. Одна незадача: а как же мой ошейник?

– Учеников дурнее тебя не было ни в одном замке, – язвительно усмехнулась Тэра, не оборачиваясь. Пламя взметнулось, снова встало за решеткой рослое и яркое. – Дерни цепочку как следует.

– Что?

Переспрашивая, Черна ощущала себя не просто глупой – беспросветно дремучей и дикой! Рука нащупала ненавистный ошейник, дернула – и он остался лежать в ладони двумя обрывками.

– Нет ошибки, нет долга. Нет и не было, – сказала Тэра, по-прежнему глядя в огонь. – Есть давнее обещание одному моему… другу? Или врагу. Я часто путаюсь в определении сторон, я прорицательница, а не судья.

– Я могла уйти в любой день, тем более в ту ночь, – вслух пояснила себе Черна, потому что правда не желала втискиваться в сознание. – Я могла и имела право.

– Право? Сомневаюсь, – Тэра покачала головой. – Скорее силу. Видишь ли, ты не столь проста, как может показаться со стороны. До сих пор ты еще… не стала собою. У тебя нет настоящей цели, нет осознания долга, сложного и чуждого прочим людям: долга без выгоды и обязательств, без вины и привязанности. Покинув замок и выбрав путь ради себя самой, ты утратишь многое, не сознавая утраты.

– Я ничего не понимаю.

– При чем тут рассудок? Мы, прорицатели, куда внятнее иных понимаем: логика с опорой на цепочку причин и следствий – лишь верхушка гор истины, сокрытых туманом тайны и наития. Там, в тумане – непостижимые движения душ и озарения духа. Порывы штормового ветра колеблют границы миров… Иди и отдохни. Белек! Не стой столбом, и ты иди. Завтра обсудим предстоящее. Пока запомните: я запрещаю вам тащиться за Миленой и вытирать ей сопли.

– Больно надо, – хмыкнула Черна, глядя в огонь.

– Белёк, эта… она ластилась ко всем, кто был готов гладить по шерсти, – нехотя вымолвила Тэра. – Не время проверять, что она думает именно о тебе. Отпустите её. Так должно поступить, вот слово прорицательницы.

– Вы прежде не начинали игр, – уточнил Белёк, хмурясь и не пряча недоумения. – Но я ощущаю в нынешнем дне кипение… зуд зреющих перемен.

– Я не играю, лишь совершаю под давлением обстоятельств то, что полагаю неизбежным и своевременным. Идите.

Черна покинула зал первой, в коридоре с рычанием замотала головой, словно выстояла полдня под дождем и теперь норовила растрясти бегущие щекоткой по черепу предчувствия и домыслы. Все это ей – чуждо! К тому же ноги что-то решили помимо головы и резво несут по коридору к винту южной лестницы, обвалом топота и эха – до первого яруса, прыжком под навес внутреннего двора.

Милена как раз теперь покидала двор. Она уходила – тихая, первый раз за время жизни в замке согнутая. Опустив голову, она брела к арке внешнего двора. Правой рукой сжимала горловину походного мешка, дно которого терлось по камням. Белёк дернулся догнать, но попал под ладонь приятельницы, куда более жесткую, чем кузнечные клещи.

– Иди, выбери толковый материал для рукояти, после ковки надо доделать дело, – велела Черна и толкнула парня в сторону кузни.

Сама она в несколько прыжков догнала Милену, уже пересекающую внешний двор, теперь с поднятой головой – аккурат так идут на казнь… Но – гордость предала, ноги изгнанницы бессильно споткнулись на пороге, под аркой главных ворот. Черне пришлось подставлять плечо и тащить бывшую первую ученицу через мост, чтобы слуги не нашли повода судачить об уходящей. Некоторые, и всякий знает таких в своем окружении, обожают капать ядом на чужие душевные раны.

– Тебя как, проводить до границ лесов западного луча? Или, если хочешь, заломаю буга. В одну ночь дикого под седло не поставить, но я постараюсь, да и ты в уговорах сильна.

– Она наверняка велела не провожать, – дребезжащим шепотом угадала Милена, оттолкнула руку и слепо побрела к лесу. – Бельку велела, и он послушался. Тебе до меня и дела не должно быть! Я всегда отравляла твою жизнь. Я ненавидела твою силу и доступную тебе простоту выбора. Я… – Милена обернулась, скалясь затравленным зверем. – Я шепнула твоему Тоху, то, что шепнула. Я была с ним еще до вашей первой встречи, я и подстроила её по просьбе анга. Он с зимы таскался в наши леса, и делал это, было бы тебе известно, расчетливо. Ну что, наконец-то отказали ноги? Наконец-то я могу топать, куда вздумаю, без твоей тупой жалости?

– Все вы, вальзы, с придурью, – вздохнула Черна, разжимая кулак, уже готовый нанести удар и отплатить за боль, причиненную словами. – Видите одно, говорите другое, делаете третье, а душа у вас болит от чего-то вовсе уж восьмого… ладно, дикий пламень с тобой. Что было, то прошло и скоро осыплется с листвою. Зато я познакомилась с Тохом. А ты вон – опять одна, ищешь то, чего во всем свете нет. Ну, решила: выслеживать буга?

– Уйди, – попросила Милена, спотыкаясь о первый корень опушки и падая на колени. Она некоторое время пыталась себя сдержать, но не управилась и тихонько завыла, прокусила губу. Упрямо встала, снова заковыляла в лес. – Серебром заклинаю: уйди.

– Не, на меня не подействует, будь ты и первым вальзом сдохшего ныне востока54, – фыркнула Черна. – Скажи толком, чего тебе в самом деле надо. Тогда я поскорее сделаю, что могу и пойду отдыхать со спокойной душой.

– Тихое место, отлежаться, – выдавила Милена.

– Пошли, это легко, – приободрилась Черна. – Только на вторую ночь от этой корни очухаются, не забывай.

– Тебе-то что?

– Я думала, ты бегом к этому… Йонгару, – призналась Черна. – Замок у основания луча заката крепкий, но прорицательница им нужна так, что и не высказать. Опять же, сох он по тебе – аж глянуть больно.

– Да никому я не нужна! – закричала Милена, снова спотыкаясь и уже не пробуя встать. Она глотала слезы и торопливо бормотала, уткнувшись лицом в траву. – Никому! Только мой дар, место у правого плеча Тэры со всеми её тайнами или право быть целую ночь лихим мужиком… А я хочу… Я хочу…

– Серебряной ланью стоять на ладони влюбленного великана. – Черна не пробовала насмехаться, просто произнесла приговор, подцепила на плечо безвольное тело изгнанной ученицы и поволокла в лес, к ближнему логову, вырытому Тохом еще в начале лета. – Спасибо матери серебра, я не вижу ничего в грядущем. Все вы слишком дорого платите за зрение. Изломанные какие-то, в себе копаетесь, иных всех подряд норовите насквозь просветить, будто они горный хрусталь, а не живые люди. Во, логово. Рыдай, сколько вздумаешь. Завтра приволоку жратвы. Ты реши до полудня про буга-то, его еще искать, если надобен.

– Конус тьмы тебе в сердце! – всхлипнула Милена, отползая в дальний угол, в тень. – Ненавижу. Не приходи никогда, поняла?

– Я тоже видеть тебя не хочу. Но знаю: умей ты ненавидеть, давно отравила бы или допекла еще как.

– Убирайся! Вон! Убью!

Комок земли угодил в плечо, вызвав ответный смех – и не более. Выбравшись из логова, Черна отряхнула грязь с рубахи и побежала, принюхиваясь к пряной застоявшейся осени, туманом сочащейся из почвы. На душе было так легко, что вес тела едва ощущался. Приходилось прыгать и приземляться на кончики пальцев, даже не пробуя обернуться и угадать длину каждого шага: в особенные ночи нельзя отягощать сердце ядом недоверия к чуду.