Читать книгу Слепые отражения - Оксана Одрина - Страница 3

Два года назад всё было по-другому. И Вадим был другим. Ему было шестнадцать. Ярко, до мелочей, до запахов и вкусов помнил Вадим то возвращение домой. Приезд из частной школы, где он учился и проживал всю неделю. Приезд туда, куда не особо пылко рвался возвращаться. Тогда зачем он приезжал? Потому что, выходные и каникулы полагалось проводить дома, общаться с семьёй, ну, или хотя бы пытаться. Ни то, ни другое у Вадима не получалось, зато густо получались ссоры с родителями. Крупные. С отцом.

Обеспеченная семья. Отец Андрей Андреевич Верес известный в городе полицейский при звании далеко не низкого ранга. Дослужился. Заслужил. Гордился сам собой. Другим спуску не давал. В высоких амбициях был, гордый, заносчивый, неприступный, упрямый и непреклонный. Не доказать ему ничего про себя, не переубедить, если его мнение о тебе уже сложилось, не оправдаться, когда обвинял.

Мама, яркая и стильная внешне, при отце всегда была, как тень: робкая, послушная, осторожная в словах, тихая в разговорах, серая в мыслях. Всё для отца, только про него все разговоры и о нём единственном беспокойство. Служба тяжёлая у него, ответственность, жизнь под прицелом. Понимать нужно. Вадим не понимал.

Вадиму крохи материного внимания доставались, остатки тепла, обрывки ласковых слов, остатки тёплых прикосновений, клочки волнений. Вадим ревновал, завидовал, злился. От отца ‒ недовольства и строгое жёсткое воспитание. Ни капли тепла, никогда похвалы. Маленьким был ‒ не воспринимал всерьёз. Детство, как игра весёлая, прошло. Повзрослел ‒ наперекор пошёл. Не хотел Вадим, как отец. Сам за себя решать стремился и не мог, пока восемнадцать не исполнится.

Отец по своим стопам сына настраивал по жизни двигаться, в школу частную устроил с правовым уклоном, с дисциплиной, где строго всё и все по струнке. Все подчинение и обязательность.

Вадим противился, огрызался в разговорах, упирался лбом в любые предложения отца, ёжился, щетинился, когда тот снова и снова про будущую профессию и карьерный рост в полиции разговор заводил, обещал школу бросить, если не отстанут от него, сбежать грозился, разрушив идеальную репутацию отца и всей его семьи. Мама негодовала, за отца всё вступалась, как он скажет. Тот лишь недовольно кривился, отставал ненадолго от Вадима. Но только до следующего приезда сына из школы. И всё сначала. Почему его только Андреем не назвали, не понимал. Тогда бы уж точно по стопам, под копирку, по праву наследования от Андрея старшего младшему. И так далее через поколения.

В тот самый переломный приезд домой Вадим, как мог, держался при отцовских нравоучениях. Маме пообещал. Она просила помириться с папой. Сказала, что разрывается между ними. И выбрать одного не сможет. Чтобы согласился Вадим с отцом сейчас, выслушал его мнение, просто для вида, чтобы успокоился тот, не давил больше, не прессовал своим выбором будущего для Вадима ни на мать, ни на Вадима.

Мнение. А его, Вадима мнение как же тогда? На что он согласится? Зачем? Соврёт отцу, что одумался или самому себе соврёт. На ловушку больше похоже было. Сговор. Умелый родительский ход ‒ после откажешься. Что есть это самое «после», в чём измеряется, как определить, что оно уже пришло, Вадим не представлял. Когда после и как? Сможет ли после отказаться.

Мама сама отца уговорить и отговорить собиралась. Постепенно только. Осторожно. Тихо, как только преданные тени вот таких мужей умеют. Беззвучно. Почти без голоса. Шёпотом. В нужное время и в нужном месте. До начала одиннадцатого класса уложиться обещала. Два года почти. Как Вадиму выдержать. Как сдержаться. Как не завраться. Долго думал. Согласился. Мама ведь. С ней лбом не бодался, ей поддавался, её слушал и слушался. Нашёл одно единственное правильное решение сам для себя. Обещал просто молчать.

Молчал. Зеркала в отцовском кабинете рассматривал, зло пыхтя сквозь зубы. Снова про полицию, про службу свою папа рассказывал. Как трудно, но при этом невероятно важно и почётно всё, чем он лично занимается. Не для Вадима только важно. Он всё соскочить с разговора пытался, увиливал от ответов, отмалчивался, вырваться из кабинета на воздух без званий и наград стремился. В простое и обыденное. В тишину, где надоедливый голос отца больше не лил бы в уши свою правду жизни. Ну, может, хватит уже. Ему, Вадиму шестнадцать всего. Какая работа, профессия, специальность ‒ не думал Вадим пока об этом. Он в десятом сейчас, в самом начале, успеет ещё с выбором. Сам. Без этих зябких зеркал. Без отца.

Зеркала. Отец Вадима коллекционировал зеркала, развешивая их на стенах собственного кабинета. Уже и места не осталось совсем свободного, а Андрей Андреевич приносил ещё и ещё. Как обезумел, особенно в последнее время. Разные. Не только новые в современных рамах, но и старые, облезлые, ободранные и почерневшие от времени и безразличия людей, что совсем за ними не ухаживали.

Квадратные, овальные, круглые. Светлые и чистые, что приятно поблескивали от любого освещения, чётко и тонко отражая тебя, какой есть, без прикрас, но и без кривляний. Зеркала без рам встречались с острыми грубо обгрызенными краями, словно куски от них кто-то откусывал, в крошево рассыпал ‒ не получилось, обглоданными оставил, а отец пожалел. Домой принёс, в тепло, на стену повесил, пыль с них смахивал осторожно и заботливо, говорил с ними. Зачем.

Многие из них совсем ничего не отражали, словно ослепили их, перекрыли доступ яркого и красочного, бесцеремонно впихнув то, что отражать должно, в бесконечную неполноценность. Зеркала эти вызывали у Вадима робость и отвращение, когда смотрел в них и ничего не видел. Тошнота к горлу подкатывала. Мерзкими они Вадиму казались, скользкими и хитрыми. Не верил Вадим в такие зеркала. Изворотливость в них чувствовал. Будто знали они что-то, но тщательно скрывали в глубине под толщей слепоты. Может врали чернотой своей, а сами припрятали внутри себя гадкое и гнилое, что задолго до, ещё в зрячей реальности видели. Впитали в себя, всосали, перенасытились и ослепли. Вдруг, сейчас прозреют и выплеснут наружу, чем отравились. Глупо, наверное, и смешно, но сторонился их Вадим, не смотрелся в них, в безглазых, себя не показывал. Не боялся, нет. Что-то отталкивало. Что-то Вадим в зеркалах в кабинете отца не понимал и не принимал. Сам в себе не понимал. Отца не принимал.

Вершиной же своей зеркальной коллекции Андрей Андреевич считал три длинных тонких идеально гладких осколка, что в чёрную шероховатую ткань целиком завёрнуты были, особое место в кабинете занимали: на рабочем столе, между монитором компьютера и принтером стеклянная прозрачная рука на подставке держала эти самые осколки. Они сквозь неподвижную ладонь навылет проходили, маяча у самого стола чёрными острыми пиками. Трогать осколки строго запрещалось, чему Вадим был несказанно рад. Почему в чёрное их упаковали, ответа так и не получил. Зачем сквозь руку воткнули ‒ негодовал.

Неоднозначная композиция из осколков зеркал в траурных нарядах, что вынуждены слепыми быть не по своей воле, для Вадима являлась параллелью с самим собой. Его вот так же точно в безвольное отец толкнуть пытается. Завернуть в стандартную обёртку стремится, как и сам, и воткнуть поудобнее и поглубже, где и сам. Насквозь чтоб, наверняка, чтоб не вывернуться и не выбраться больше из-под влияния папкиного. Только Вадим не статичное зеркало. Его в бесцветное так просто не упакуешь, в руках не удержишь. Вадим индивидуальность, по клеше отца свою жизнь писать отказывался. Сопротивлялся.

Обратно в школу уезжал с нескрываемым облегчением. Предвкушал грядущую свободу от родительского нескончаемого контроля. Своя комната в жилом корпусе школы. Личное пространство. Только его, Вадима личное. Чисто. Светло. Без единой пылинки компьютерный стол. Аккуратные стопки тетрадей и учебников и никаких…

В руки Вадиму бесцеремонно впихнули плоское, что заботливо завернуто было в черное шершавое. Зеркало, догадался Вадим. Недовольно скривился:

‒ Что это?

‒ Подарок директору Фрею. Зеркало. ‒ Довольно протянул отец, усаживаясь поудобнее за руль машины.

‒ Мне оно зачем? ‒ ворчал Вадим.

‒ Просто подержать, можешь? ‒ развёл руками отец. Напористо добавил. ‒ Не сложно?!

‒ Не сложно, ‒ огрызнулся Вадим, пристёгиваясь ремнём безопасности. Щелчок. Подёргал туда-сюда. Всё в порядке. Безопасность обеспечена. Кисло добавил. ‒ Подержу.

‒ Хорошо, ‒ коротко отрезал отец, дав по газам.

‒ Почему оно в чёрном? ‒ нарушил тишину Вадим после получасового молчания. Трасса. Ночь. Дождь. Слепое зеркало в руках. Тоска необъяснимая подкатила, зудела в груди беспокойством.

‒ Так нужно, ‒ не отрываясь взглядом от дороги, бездушно бросил отец.

‒ Исчерпывающий ответ, ‒ едко хмыкнул Вадим. ‒ Не знаю, зачем спросил.

‒ После узнаешь. ‒ Резюмировал Андрей Андреевич, одной фразой подведя черту под всеми другими вопросами Вадима.

‒ После чего? ‒ не унимался Вадим. ‒ После ‒ это когда именно, как его измерить и понять. После, есть что-то или ничего, как таковое. Как, по каким критериям определить, что после уже настало. И самое главное, пап, где «до»?!

‒ Время придёт ‒ во всём сам разберёшься.

‒ Когда оно придёт, пап, время это? ‒ насмешливо протянул Вадим. ‒ Оно уже вышло? В пути или ещё нет? Не сбилось ли? Может, выйти и встретить его и…

‒ Хватит! ‒ оборвал отец. Строго. Грубо. Не смешно.

Хватит, так хватит. Вадим чуть оттянул чёрную шершавую ткань на зеркале, что в руках держал ‒ незрячее зеркало. Брезгливо двумя пальцами прикрыл обратно, кисло добавил:

‒ Фу, гадость какая. Не люблю их.

‒ Не гадость ‒ подарок. Не для тебя оно. Тебе рано такое. ‒ Довольно улыбнувшись, отозвался отец, ласково похлопав чёрную поверхность ладонью. ‒ Редчайший экземпляр. Полгода за ним гонялся.

Сумасшедший, блин. Вадим закатил глаза вверх, тяжело выдохнув:

‒ Догнал?

‒ Догнал. Перегнал. Поймал. Себе забрал. ‒ Точно попал в настроение Вадима Андрей Андреевич. В его тоне продолжил. ‒ Не нравится ‒ не смотри.

‒ Представляю лицо Фрея, когда ты ему вот это вручишь, ‒ рассмеялся Вадим. Обстановка чуть расслабилась. Отец-начальник ненадолго отступил.

‒ Фрей будет доволен, ‒ улыбнулся отец.

‒ Или исключит меня из школы тут же и выгонит нас обоих.

‒ Не исключит. ‒ Отрезал Андрей Андреевич. Прищурившись, добавил. ‒ Работаем на опережение, Вадим. Используем стратегию «Хитрый ход».

‒ Что это? ‒ тягуче отозвался Вадим. Пожалел тут же о своём скучающем любопытстве, долгие нудные подробности предчувствовал.

‒ «Это» спецоперация по поимке преступника на живца, ‒ подался в разъяснения отец.

‒ Это, когда вы, спецы, цинично подставляете ничего не подозревающего бедолагу, чтобы поймать преступника, ‒ колко набросал Вадим в сторону отца своего неудержимого мнения. ‒ И поймаете. Безусловно. И будете поощрены. Только цена вашего триумфа, жизнь подставленного.

‒ Это, когда мы, спецы, с помощью грамотно разработанной, продуманной и утверждённой спецоперации, спасаем жизнь, тому бедолаге, что сам лично соглашается подставиться, ‒ терпеливо разъяснял отец, расширял представления Вадима о собственной необходимости на службе, обобщал, по полочкам раскладывал. ‒ Мы прикрываем и отбиваем, если требуется. И поймаем, ты прав. Это многолетний опыт, навыки, умение, сын. Это «Хитрый ход».

‒ Хитрый здесь ты, папа, ‒ остро щетинился Вадим, не принимал систематизацию отца.

‒ Всё сказал?! ‒ строго спросил Андрей Андреевич, смерив сына холодным взглядом. Сам же за Вадима сухо ответил. ‒ Всё. Разговор окончен.

Громкие слова Вадима сжались в тихое недовольное сопение, тонкое откровенное общение отец-сын не выдержало плотного давления обоих, оборвалось, всё вернулось в прежнее русло. Ложная мягкость отца отступила. Сейчас могло и полыхнуть. Вадим промолчал, больше на отца не смотрел. Обещал ведь маме? Обещал. К окну отвернулся.

Отец же не молчал больше. Загорелось в нём обычное нудное. Знакомую песню завёл про образование. Вот Вадим уже в десятом. Через десять минут в одиннадцатом. Ещё немного, экзамены и выпускной. Институт.

К стеклу с улицы капли дождя прилипали. Круглые, прозрачные они криво стекали вниз. Машину потряхивало, капли кривило. А отца несло всё дальше и дальше. И вот уже дошли до званий, которые Вадим, если больше, чем чуть-чуть постарается и поднапряжётся, получит.

Мимо с шумом проскочила грузовая фура с надписью РихРом и огромными тремя красными яблоками на белом, забрызганном грязью, боку. Следом ещё одна, копия первой. Вадим носом уперся в прохладное оконное стекло. Яблоки. Разве может рефрижератор везти яблоки. Мороженные, если только. Позади третья. Вадим в зеркало заднего вида наблюдал. Не спешил третий РихРом со своими промёрзшими яблоками за коллегами. Смешно. Улыбнулся сам себе.

‒ Смешно тебе, Вадим? Со мной не поделишься? Вместе посмеёмся, ‒ хмыкнул отец.

‒ Пап, что такое РихРом? ‒ задумчиво протянул Вадим, медленно потирая запотевшее стекло пассажирской двери.

‒ Что ты сказал? ‒ напряжённо выдохнул отец.

Фуру позади стало медленно неуправляемо разворачивать поперёк трассы. Вадим не сразу понял, что это не умелый манёвр водителя с яблоками, а потеря управления, завертело РихРома, что позади плёлся. Гудел он там настойчиво, истерил, выл, на помощь звал.

Запоздало для себя, Вадим осознал, что наблюдает всё происходящее не в зеркало, что у его дверки на улице сверху, а в него, в слепое, с которого чёрное сползло и яркое сейчас показывали.

На отца испуганно глянул, тот по тормозам. Визг мерзкий. Лязг. Дёрнуло резко. Ремень безопасности больно назад откинул, к сиденью прилепил. Успел, успел вовремя отец среагировать. Впереди фура яблочная резко остановилась, со скрежетом снеся машину перед собой. Переглянулись с отцом. Тот нервным движением рук стал лицо растирать. Вадим с облегчением выдохнул, дрожащими руками, крепко обняв облезлое зеркало, прижал его к себе. Выдохнуть только успел, как мощный толчок сзади последовал. Неуправляемый бросок вперёд. Скрип какой-то мерзкий, лязг ли металла, скрежет, Вадим не смог разобрать. Удар.

Ледяной дождь в разбитое лобовое стекло захлёстывал, колко бил по лицу. Стеклянное крошево на бардачке напротив небрежно развалилось, к одежде прилипло, в волосах зудело, на лице и губах кололось, забивалось в нос и рот, мешало дышать. Ремень безопасности вдавливал в сиденье позади, душил, резал грудь. Пальцами непослушными Вадим пытался нащупать кнопку внизу, освободиться, вывернуться, вырваться на воздух. Пальцы скользили, липкие и склизкие от чего-то. Не получалось. Другой рукой зеркало слепое к себе прижимал. Отец просил просто подержать. И он подержит. Сколько сможет. Ног не чувствовал совсем. С каждой секундой видел всё хуже, словно краски вокруг выкачивали в неизвестность, а взамен ночную вязкую липкую черноту с улицы вливали внутрь машины, где Вадим с отцом сидели. Всё глубже и глубже Вадима в липкое чёрное вдавливали. Не позволяли голову поднять, дёрнуться вверх, рвануть, что сил было, вынырнуть, глоток спасительного воздуха сделать. На дно его, в слепое, искалеченное.

‒ Папа…– прохрипел Вадим, не видя никого и ничего вокруг себя. ‒ Папа…

Никто не отвечал из толщи черноты, что вокруг Вадима в плотное невдыхаемое превращалось. Не втянуть это в себя. Не вдохнуть. Мешает что-то. Что мешает-то. Что…

Дальше для Вадима было всё как в тумане, во сне, не с ним, а с кем-то другим. Скорая. Видел уже. Понимал. Чувствовал. Цвета различал и запахи. Во рту привкус железа. Пошевелиться не мог. Врачи, врачи, что-то говорят ему, что-то спрашивают и спорят, куда-то везут. Трясло сильно, качало. Больно.