Читать книгу Человек за бортом. Полярная повесть - Олег Александрович Якубов - Страница 4

Наконец в вахтенном расписании Никита Максимов напротив своей фамилии увидел назначение – медсанчасть. Здесь, на ледоколе, медпункт по старинке называли «лазарет». И по сей день чтут на флотах святого Лазаря, покровителя всех больных, в честь которого и стали называть медицинские пункты и небольшие больнички. Никита уже знал, что на судне есть два лазарета – один для экипажа ледокола, другой для полярников. Морякам не то чтобы запрещалось, но «в категорической форме не рекомендовалось» лечиться в полярном лазарете; в свою очередь полярники не имели права обращаться в «морской» медпункт, а вот с этим уже было строго. Немудрящие эти правила озвучил Никите судовой врач Юрий Федорович Колотаев, когда отправился с Максимовым на склад получать форму: доктор на вахте в медпункте обязан быть облачен во флотское, и Максимову выдали курточку – погоны с тремя золотистыми нашивками, суконные брюки-клеш, а тельняшка, шапочка и белый халат у него были свои.

Через час после начала вахты в лазарет заявился Колотаев. «Вахтенный журнал заполнил?» – спросил он Никиту.

– Не успел пока, инструментарий и медикаменты разбирал.

– Надо заполнить.

– Хорошо, заполню.

– Не «хорошо, заполню», а «Есть заполнить!». У тебя на плечах погоны, сам ты – на вахте, а не в какой-то там «полуклинике», – построжал судовой врач. – Привыкай к порядку.

– Есть заполнить! – четко отрапортовал Максимов.

– Ладно, ладно, это я так, чтоб ты не расслаблялся. А вообще познакомиться зашел, так сказать, поговорить, по душам, как коллега с коллегой. А для душевного разговора чего нам не хватает?

– Душевности, – предположил Никита.

– Ха, ну ты даешь, парень – душевности, – развеселился Колотаев. – Шила нам не хватает, ши-ла.

– Какого еще шила? – изумился Никита. – Нет здесь никакого шила, только иглы.

Юрий Федорович аж согнулся от хохота, даже слезы на газах выступили, смеялся до кашля, потом пояснил, что шилом моряки называют спирт.

– Так спирт же подотчетный, как же я спишу его?

– Ну, еще не хватало, чтоб я тебя этому учил. Не маленький, сам сообразишь. Давай, не рассуждай много, наливай по первой.

Никита достал из шкафа медицинский бутылек с плотно притертой резиновой пробкой, придвинул три стакана, в один плеснул спирту, в два других – воду. Доктор внимательно следил за манипуляциями молодого доктора, удивленно поинтересовался, отчего это только в одном стакане спирт, а в двух – вода. Никита пояснил, что спирт и водичку на запив для него, Юрия Федоровича, а второй стакан с водой для себя.

– Так ты что, только воду пить собираешься?

– Воду, – подтвердил Максимов. – Я алкоголь вообще не употребляю, тем более на дежурстве.

– Не на дежурстве, на вахте, – машинально поправил Колотаев. – И спирт никогда не пил, даже в мединституте?

–Никогда не пил, – подтвердил Никита, – даже в мединституте.

– Погоди, погоди, да ты вообще хирург ли?

– Хирург первой категории, – уточнил Никита.

– А где ж ты непьющего хирурга видел? – изумился коллега.

– В зеркале.

– Чего такое сказал? В каком таком зеркале? – изумился судовой врач.

– Сказал, что непьющего хирурга в зеркале вижу, каждый день. Когда бреюсь, в зеркало смотрю, там непьющего хирурга и вижу.

Юрий Федорович долго, не мигая, смотрел на странного своего коллегу. Видно, такого ему встречать еще не приходилось. Потом, так и не сказав ни слова, единым махом влил в себя спирт, подышал в рукав, перевел дыхание и слегка севшим после приема «шила» голосом произнес: «Да-а, теперь уж и не знаю, как с тобой разговаривать», – и полез в карман за сигаретами. К стакану с водой он так и не прикоснулся.

– Здесь же курить нельзя, – неуверенно произнес Никита.

– Больным нельзя, тебе нельзя, мне – можно.

Колотаев с видимым удовольствием затянулся, выпустил дым витиеватыми колечками, приказал:

– Плесни еще.

Через полчаса он ушел, оставив Никиту в полном недоумении. Судовой врач расспрашивал своего молодого коллегу о том, с кем он успел на ледоколе познакомиться, о чем говорят, какие настроения у полярников, даже спросил, как Максимов относится к власти в целом и к президенту страны лично. О медицине не было сказано ни слова.

Сменял Никиту на вахте его старый питерский знакомец доктор Родинов. Как тот и предсказывал, на палубе они нет-нет да и встречались, и хотя дружбы не водили, но явно симпатизировали друг другу, обменивались пару-другой фраз, иногда выкуривали по сигаретке, болтая ни о чем. С ним-то, Виктором Георгиевичем, и поделился Никита своим недоумением.

– Ах, этот, – пренебрежительно махнул рукой Родинов. – Известный персонаж. Ко всем лезет со своими вопросами. Похоже, он из этих, о которых Дзержинский говорил, что у них должны быть холодная голова, чистые руки и горячее сердце. Ну, насчет головы и сердца не скажу, не знаю, а вот руки у Федорыча точно чистые. Потому как он ими ничего не делает.

– Как понять?

– Да так и понять. Если к нему кто-то обращается с простудой, скажем, или с головной болью – это пожалуйста, таблеточку даст с превеликим удовольствием, а если посложнее какой случай, так он сразу нас зовет, полярных врачей. Вроде, как консилиум собирает, посоветоваться хочет. А на самом деле лечим мы, а он лишь присутствует. Мы эту его хитрость давно раскусили. Может, он и окончил какие-нибудь курсы, но то, что он никакой не врач, – это точно. В лучшем случае диплом купил, сейчас это несложно. Однако ты с ним вообще-то поосторожнее, следи за словами. Поди, отчеты пишет и отправляет своим товарищам «с холодными головами и горячими сердцами». В Институте полюса Первый отдел тоже никто не отменял, может, только название и заменили.

– Так вы думаете…

– Слушай, парень, я сказал тебе то, что сказал, а уж думать ты сам думай. И мыслями своими не делись, не советую. А то, неровен час, тот, с кем ты своими мыслями поделишься, прямиком и побежит к этому «доктору с чистыми руками».

В каждой из пяти экспедиций, отправлявшихся на полюс, был свой врач, поэтому вахты в лазарете несли они раз в пять суток. Для Никиты это были самые счастливые часы, он находился в привычной для себя обстановке.

***

Жизнь на ледоколе была для полярников однообразной и монотонной. Шахматы, домино, нарды – все это скоро приелось. В кают-компании по вечерам крутили фильмы, но в основном старье. Не тяготил дальний переход только пьяниц. Где они добывали спиртное, им одним было ведомо. Но пили неистово, каждый день. Пьянели быстро – алкашам, как известно, много не надо; опьянев, падали в шконки, сотрясая кубрики богатырским храпом. Начальству, судя по всему, было наплевать, да и вообще руководитель экспедиции и начальники станций жили какой-то своей, никому здесь неведомой жизнью – полярники, во всяком случае, их почти не видели.

Никита утешал себя мыслью, что это люди так «отвязываются» перед долгой зимовкой. Не могут же они на полярной станции пить так же беспробудно? Там же работать надо в сложнейших условиях. Какие при этом могут быть пьянки?..

Святая простота!

Кроме вахт в лазарете была у Никиты еще одна отдушина – переписка с Варей. Понятное дело, что в наш компьютерный век эпистолярный жанр как таковой существовать перестал. Электронная почта, эсэмески, где даже знаки препинания молодежь игнорирует, – все это сделало обычное, старое доброе письмо на листке бумаги ненужным и архаичным. Представьте себе, приходит в радиорубку Сергей Есенин и протягивает радисту такой текст:

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет.

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Радист – по-флотски «маркони», – ухмыляясь, комкает бумагу с множеством лишних и ненужных, по его мнению, слов, швыряет в мусорную корзину, и споро набирает на компьютерной клаве: «Здравствуй, мама. Как живешь? Сережа».

В радиорубку Никита пришел на второй день после того, как вышли из Бремерхафена. У компьютера сидел немолодой уже мужчина в смешной ярко-красной клетчатой, как у клоуна в цирке, кепочке. Рядом крутилась на вращающемся стуле рыжая девица.

– Полярник? Звать-то тебя как, куда идешь? – скороговоркой спрашивал радист.

– Полярник, врач, – уточнил Максимов. – Звать Никита, иду на «Пионерную». – Он уже знал, что «плавает только говно, а моряки по мору ходят».

– Будем знакомы: Толик, радист, по-нашему – маркони. А это Светка – юноша.

– Юноша?! – удивился Никита. Рельефные Светкины формы, слегка задрапированные коротеньким платьицем, не оставляли никаких сомнений в ее принадлежности к прекрасному полу.

– Понял, по-нашенски пока еще не сечешь. «Юноша» – это значит юнга. Ну, мне-то юнга по штату не положен, в судовой роли Светка – юнга на камбузе, а ко мне в ученицы напросилась, ходит вот в свободное от вахт время. – Радист явно был словоохотлив и не прочь поболтать с новым человеком. – Чего принес?

– Мне сказали, письмо можно отправить. Анатолий, а как вас по отчеству?

– Вообще-то Семенович я, Анатолий Семенович Верин, но нам, маркони, отчества не полагается, хочешь Толиком зови, хочешь маркони, мне все едино.

– Так что насчет письма?

– Можно, можно. Кому пишешь-то, мамке или любимой?

– Жене.

– Ну, жене так жене. Давай, что там у тебя. – Маркони взял листок и скептически хмыкнул. – Ты чего тут целый роман накатал? Мне ж на твое письмо полдня убить придется. Ладно, не тушуйся, кореш, на первый раз пойду тебе навстречу. Но, как сказал один герой: «не бесплатно, не бесплатно!» Тут вот какая история. Чего-то у меня в последнее время давление скачет. Наш док тот еще деятель, тонометр достанет, измеряй, говорит. Потом посмотрит, репу почешет и на умняке так травит: правильное питание, свежий воздух, крепкий сон. Совсем охренел, лепила. Кок про «правильное» питание услышит, пошлет куда подальше. А кто меня от вахт освободит, чтобы спал я крепко? Хоть бы таблетку какую дал. А к вам, врачам из экспедиций, нам обращаться запретил. Негоже, говорит, чтобы флотские у берегашей помощь просили. Тоже мне, мореман нашелся, с площади Дзержинского. – Видно, на судне у Колотаева была совершенно определенная репутация. – Ну, так как, поможешь? – с надеждой спросил маркони.

– Да как же я помогу? – растерялся Никита. – Вы ко мне прийти не можете…

– А ты сюда приборчик-то приволоки, здесь и померишь мне давление, может, чего и присоветуешь. Вот прямо сейчас и сходи, а я пока письмо твое отправлю. Лады?

На время плавания Толик Верин стал постоянным пациентом доктора Максимова. В радиорубку вместе с очередным письмом Варе или родителям Никита приносил тонометр, подобрал для Верина нужные таблетки – и был теперь, по словам маркони, его лучшим корешем. За что и пользовался привилегией писать Варе не коротенькие записочки, а хотя бы несколько более или менее вразумительных фраз.

***

Толик Верин был радистом со стажем. Коренной одессит, он азбуку Морзе изучил еще в радиокружке Дворца пионеров имени Крупской; в свое время ходил радистом и на пассажирских, и на грузовых судах Черноморского пароходства. Был он настоящим мастером своего дела, на ключе работал просто виртуозно, а уж с сигнальными флажками обращался так, что любой цирковой жонглер обзавидуется. Но на судах появились компьютеры, спутниковые телефоны, иная-прочая электроника. И радисты с квалификацией Верина флоту стали просто не нужны. К тому же и возраст уже далеко не юный. Одним словом, на любимые свои пароходы смотрел теперь Верин только с берега. По молодости был он парнем симпатичным, общительным, анекдотов знал кучу, на гитаре играл, слыл душой компании, женским вниманием обделен не был, но семьей так и не обзавелся. Насмотрелся на жен моряков да на их семейные ссоры, скандалы, которые иной раз к трагедии приводили. Всякую охоту к женитьбе отбило.

…Затосковав на берегу, пристрастился к рюмке, стал завсегдатаем сначала известного в Одессе пивбара «Гамбринус», где под пиликанье скрипочки бывшие моряки, а теперь, стало быть, бичи травили всякие байки. Поистратившись, и до дешевеньких пивнушек докатился. А когда очнулся однажды утром в милицейском «обезьяннике» с распухшим лицом, синяками и ссадинами, да к тому же вспомнить не мог, что с ним приключилось и как здесь оказался, то твердо решил – надо жизнь менять.

Человек по натуре деятельный и предприимчивый, после долгих размышлений и поисков подался Верин в полярный флот. Здесь ни на возраст не посмотрели, ни на плохое знание компьютера. Купив медицинскую справку – здоровье-то уже пошаливало, – оформился радистом на ледокол «Академик Смирнов», да так здесь и прижился. Из старых привычек сохранил маркони трепотню в кают-компании, где смачно рассказывал содержание самых пикантных писем моряков и полярников. Сплетни эти привычным делом были на пассажирских и грузовых судах, да и то не на всех, а уж на военном флоте или, скажем, на научных теплоходах, где люди служили все больше образованные, интеллигентные, их особо не жаловали. К чести Толика надо сказать, что, цитируя эти послания, он редко называл имена, ну разве уж совсем необычное послание попадется, как тут не ткнуть пальцем в того, кто такое накарябал.

Полярники через пару месяцев плавания если не все, то многие впадали в хандру, тоскуя по женам и любимым, ревновали их отчаянно и чаще всего беспочвенно. Но ревность эта в письмах носила характер самый неприглядный. После одной-двух фраз приветствия такой вот ревнивец писал примерно следующее: «Зинка, сука, гляди мне! Сблядуешь – убью. И помни: Вовчик тебя любит». Вот и все признание в любви.

На ледоколе и моряки, и полярники прекрасно знали, что Толик – трепло, но вынуждены были с этим мириться. Вот только для своего нового кореша – доктора Никиты Максимова сделал маркони исключение.

– Ты, Никита, не сомневайся, о твоей Вареньке я в кают-компании ни гу-гу. Так что смело пиши все, что хочешь. Толик Верин – могила.

***

Кроме маркони появилась у Максимова и еще одна пациентка из экипажа. Как-то раз обратилась к нему помощница шеф-повара тетя Аня, пожаловалась, что вот уж месяца два стоять ей все труднее и труднее – в пятку словно иголку вогнали. Боль нестерпимая, а присесть некогда и некуда, работа стоячая. К Юрию Федоровичу, судовому врачу, обращалась, да толку никакого, не помог он ей ничем, сказал, что нужна операция, а на ледоколе какая может быть операция, спишешься на берег, там и прооперируешься, а пока терпи, мол. «Вот мне Толик-маркони присоветовал: ты, Аня, к доктору с „Пионерной“ обратись, всем врачам врач! – говорила повариха. – Я и решилась…».

Никита нагнулся, сжал пятку женщине, та аж вскрикнула от острой боли.

– Здесь, на камбузе, я вас как следует осмотреть не смогу. Сами понимаете, не те условия. Судя по симптомам, у вас пяточная шпора, штука неприятная, но лечить можно, – сказал ей Максимов. – Надо вам ко мне прийти, в лазарет.

– Приду, конечно, приду, только лучше попозже, часиков после десяти вечера. У тебя, Никитушка, когда вахта в лазарете?

Тетя Аня пришла поздно вечером, принесла пирожков горячих – с мясом, с капустой, с картошкой, пачку хорошего английского чая.

– Ну что вы, зачем? – смутился доктор.

– Кушай, кушай, это не с общего стола, я тебе по домашнему испекла, соскучился, поди, по домашней еде.

– Да куда мне столько, гора целая.

– Много – не мало. Горяченьких прямо сейчас поешь с чайком, тепленьких, я вот в полотенце завернула, утречком, да и товарищей твоих угостить тоже хватит.

Сделал ей обезболивающий укол. Тетя Аня радовалась, как ребенок – боль ушла. Но Никита понимал – это ненадолго. Следующее письмо отправил не Варе, а деду своему – профессору Максимову, просил у него совета. Через день профессор прислал внуку ответ с подробнейшими рекомендациями. Прочитал их Никита и пригорюнился. Видно, дед и малейшего представления не имел о судовом лазарете. То, что он рекомендовал, осуществимо было лишь в классной клинике, но не здесь, где экономили на каждой ампуле новокаина, а уж дорогих эффективных препаратов сроду не водилось. Считалось, что раз прошел медкомиссию, значит, в рейс идешь здоровым. Кое-что, конечно, сделать ему удалось, хоть и предупредил женщину, что после рейса надо обратиться к серьезному врачу и даже написал ей рекомендательное письмо к деду.

Узнав, что Никита – профессорский внук, тетя Аня только руками всплеснула и головой укоризненно покачала: «И как же это тебя из такой семьи да на этот проклятущий полюс отпустили! Чего тебе самому-то в Москве не сиделось?» С того дня и до конца рейса подкармливала она Никиту ежедневно. Увидит его в кают-компании и наполняет специально для «своего доктора» тарелку сверх всякой меры. Он смущался – перед товарищами чувствовал себя неловко, пытался отказываться, но без толку. Тетя Аня была непреклонная в своем стремлении подкормить худенького Никиту. Как-то шеф-повар сделал ей замечание: «Любимчика завела себе, Анька, смотри мне…» Но острой на язык Ане никто безнаказанно замечаний делать не мог, сказала, как отрезала: «Ты за мной не гляди – зрение испортишь. А то я тебе про твои шахер-махер тоже могу пару ласковых сказать». Уж кок-то наслышан был про бурные похождения Ани Камбуркаки, счел за лучшее промолчать.

***

Как-то вечером, явившись в лазарет на очередную процедуру, тетя Аня принесла с собой великолепно закопченную золотистую скумбрию – она вообще к «своему» доктору с пустыми руками никогда не приходила. Аккуратно и споро разделав рыбку, повариха, ничуть не смущаясь – да и кто станет стесняться доктора, – расстегнула две пуговички на блузке и извлекла из-за пазухи четыре банки элитного бельгийского пива.

– Вот чем хороша большая грудь, – заявила она хвастливо. – Чего хошь припрятать можно.

– Да я вообще-то не пью, тем более на вахте, – промямлил Никита.

– Знаю, наслышана, одобряю. Но пивка-то, тем более такого, сам морской бог велел. У меня сегодня вечерок свободный выдался. Начальство какой-то сабантуй затеяло, да боятся, чтоб лишних глаз не было. Ну, нас всех шеф с камбуза погнал, валите, говорит, отсюда, сам управлюсь. Я вот пивка с рыбкой с их барского стола и притырила. У тебя, как я погляжу, тоже от народу лазарет не ломится. Так что давай, Никитушка, выпьем за крепкую морскую дружбу. И хотя ты не флотский, но парень стоящий. Уж поверь, у Анны Михайловны Камбуркаки глаз верный.

– Я вас теперь, Анна Михайловна, буду по имени-отчеству называть, а то «тетя Аня» да «тетя Аня», даже неловко как-то.

– Да что ж тут неловкого? Я теперь уж не в тетки даже, а таким, как ты, в бабки гожусь. В молодости была Аня, Анька, для кого-то Анюта, потом стали Анной Михайловной величать, ну а здесь – тетя Аня, да я привыкла. Один Толик меня по-прежнему Анютой называет, так мы с ним старые кореша, еще на «пассажире» вместе ходили, а вот теперь он меня сюда затянул.

Вахта у доктора была до утра, да и тетя Аня особенно не торопилась. Уж так ей хотелось выговориться. К тому же доктор этот, молодой и чернявенький, так похож на ее сына Костю.

***

Когда-то имя Анны Михайловны Камбуркаки было легендарным на всех судах Черноморского пароходства. Легенды, чем дальше, тем больше, обрастали подробностями, и уже не было никакой возможности понять, где правда, а где вымысел. Родилась Аня под Херсоном, потом семья Василенко перебралась в Одессу. Озорная девчонка предпочитала водиться исключительно с пацанами. Лазала с ними по чужим садам, ныряла со скалы в море, а заплывала так далеко, что ее пару раз пограничные катера вылавливали. Вот только училась из рук вон плохо – неинтересно ей, скучно в школе было. Потому даже в среднюю мореходку поступить не сумела. Но любовь к морю – любовь вечная. Аня окончила курсы и в свой первый рейс ушла, числясь в судовой роли «классная номерная», что на берегу значит горничная. Ловкая, проворная, не чуралась никакой работы, порученные ей каюты блестели чистотой. Моряки тогда все как один за границей чем-нибудь приторговывали. Самым ходовым товаром были икра и водка, которые умудрялись сверх всякой нормы контрабандой провозить. Аня и тут отличилась. И когда она умудрилась продать летом в Греции абхазские мандарины, о ней заговорили, передавая рассказ с парохода на пароход. Поначалу говорили о двадцати-тридцати килограммах, под конец навигации в байке чуть ли не тонна фигурировала. А уж о ее романтических похождениях такие ходили сплетни, что если бы им поверить, то во всем пароходстве не было моряка, с которым бы Аня шашни не крутила. Однако это не помешало ей выйти замуж за одесского грека Христофора Камбуркаки, горячего, вспыльчивого и не в меру ревнивого. Родив от него дочку и сына, Аня мужа выставила. «Мое слово – закон, я в доме хозяин!» – кричал, распалившись, Христофор и требовал, чтобы жена немедленно «сошла на берег». Но, когда исчерпав аргументы, руку поднял, то вылетел из дому без двух зубов и с поломанным ребром. Впоследствии Аня о своей семейной жизни рассказывала так: «Во мне и украинская кровь течет, и русская, и даже вроде польская. А теперь еще и греческой не меньше половины – столько я из своего Христи кровушки выпила».

Один из капитанов, с кем Аня ходила в зарубежные рейсы, получил новое назначение, о котором только мечтать можно, и взял ее в свою команду на теплоход «Одесса» – самое большое по тем временам советское круизное судно. «Одесса» в порт приписки даже не каждый год заходила, находясь постоянно в трансатлантических рейсах. Отдыхала здесь в основном советская элита. Вместе со всей семьей отправился в круиз как-то раз и глава советского правительства Алексей Николаевич Косыгин.

– Смотри, Анька, будешь в круизе обслуживать самого Косыгина. Но имей в виду, если ты хоть раз при нем рот свой раскроешь, это будет последний день, когда кто-то твои зубы увидит.

Капитан знал, что говорил, уж ему-то хорошо был известен острый Анин язычок. Но и лучше неё никто бы высокого гостя обслужить не смог.

Закончилось все печально. В конце круиза Косыгину по традиции подали Книгу отзывов почетных гостей. Банкетный стол сиял хрусталем, капитан надел парадный мундир, Аня стояла поодаль, в белом крахмальном передничке на синей форменной юбке, с кокетливым кружевным кокошником на голове. Косыгин долго что-то писал, потом отодвинул Книгу отзывов, но тут увидел Аню, заулыбался и говорит: «Ну вот, а женщину, которая за всей нашей семьей так заботливо ухаживала, я и не отметил. Скажите, Анна Михайловна, как ваша фамилия, я и вам благодарность напишу.

Аня зарделась, а потом внезапно выпалила:

– Фамилия моя, Алексей Николаевич, Камбуркаки, но на шо она мне, та благодарность, если мне в Одессе с детьми жить негде!

– И много у вас детей? – поинтересовался председатель Совмина.

– Двое, сынок и дочка.

Косыгин взглянул сурово на капитана, словно это он был виновен, что Ане и ее детям жить негде, строгим тоном потребовал бланк радиограммы. Через час в квартиру председателя Одесского горисполкома примчался фельдъегерь в сопровождении представителя пароходства . В Одессе было четыре утра. Перепуганный насмерть градоначальник раз десять перечитал правительственную телеграмму, потом позвонил по телефону дежурному по пароходству, но так и не понял, почему за какую-то буфетчицу или кто она там хлопочет сам Косыгин.

В телеграмме было сказано: «Предгорисполкома Одессы тчк Прошу кратчайшие сроки рассмотреть вопрос предоставления жилищных условий соответствии санитарными нормами члену экипажа т/х квч Одесса квч Анны Михайловны Камбуркаки тчк Предсовмина СССР Алексей Косыгин тчк».

От инфаркта одесского мэра спасла стопка доброй домашней горилки, что вовремя поднесла ему жена. Проводив Косыгина, Аню Камбуркаки из ближайшего порта отправили домой. Когда начальник Черноморского пароходства узнал о телеграмме Косыгина и выяснил в подробностях, что произошло на теплоходе «Одесса», то распорядился уволить Аню в одночасье. В день прилета Аня получила ордер на трехкомнатную квартиру – и с того же дня все стали величать ее Анной Михайловной. Ну а как, скажите, может быть иначе, если ее по имени-отчеству величает сам председатель Совмина СССР?

Выслушав эту историю, Никита хохотал до слез.

– Ну, а дальше, дальше-то что было? – допытывался он.

– А что дальше? А дальше отобрали загранпаспорт моряка, даже на внутренние рейсы устроиться не могла, никуда не брали. Не Косыгину же снова жаловаться, такое счастье раз в жизни бывает, да и то не всем. Хата есть, а в хате шаром покати. Муженек мой бывший к тому времени уже в свою Грецию умотал, но детишкам кое-что присылал, правда, больше шмотками, чем деньгами. Но я на подачки жить не привыкла. Хваталась за любую работу – и уборщицей была, и пончики жарила, одно время даже дезинфекцией занималась, тараканов травила на портовых складах. А когда начальник пароходства сменился, мне удалось устроиться на одно прогулочное «корыто», шлепали от Одессы до Сочи, от Сочи в Одессу. Потом и вовсе на пенсию отправили. А тут как-то Толика Верина встретила. Хороший он парень, хоть и болтун, но душевный. Рассказал мне, что можно даже в моем возрасте на ледокол устроиться. Это, конечно, не круизный лайнер, но – в море, зарплата хорошая, да я на берегу себя как та рыба чувствую, задыхаюсь. Ладно, давай еще пивка тяпнем, да я спать пойду. И мне вставать рано, да и тебе отдохнуть от говорливой бабы нужно.