Читать книгу Герой поневоле - Олег Бард - Страница 9

 Став собой, Павлик с ужасом вспомнил, как дал в нос Гусю – аж обомлел от одного воспоминания. Осторожно покрутил событие в мозгу, посмотрел на него под разными углами, успокоился и даже собой возгордился: здорово ведь ответил пацанам – дерзко и остроумно. А главное, Агоп его зауважал и вряд ли будет трогать. И Гусь тоже.

А еще они с отцом ездили смотреть участок, где будет их новый дом! У Павлика наконец появится своя комната!

Вспомнилось, что Павел решил наладить с ним контакт письменно, Павлик достал из кармана записку, развернул ее.

«Привет, Пашка!

У меня предложение: давай взаимодействовать письмами, ведь ты меня не слышишь, а мне многое хочется тебе сказать.

Ты сегодня повел себя, как настоящий герой. Не представляешь, какой ты молодец. Если так пойдет и дальше, то к июню станешь похожим на человека, всех спасешь, и Леночка поцелует тебя на выпускном».

Мысли о Леночке Павлик от всех прятал, он так ее любил, что считал, прикосновение, а уж тем более поцелуй, осквернят ее, и ему показалось, что Павел подсматривает за ним, подслушивает. Нахлынула злость. Захотелось разорвать записку и послать Павла к черту.

Но Павлик очень быстро взял себя в руки и успокоился тем, что невозможно подглядывать за собой. Ведь Павел когда-то был им и думал точно так же, так что мысли и потаенные желания у них общие.

«Я не буду тебе ничего запрещать, не буду навязывать свое видение. Буду намечать цели, а ты выберешь самую удобную и начнешь ее реализовывать, а я тебе помогу. Ты знаешь, что с кем случится. Уверен, тебе этого не хочется, потому, думаю, ты согласен с моей задумкой строить дом. От тебя, парень, зависит больше, чем ты думаешь. Ты особенный.

Итак, план на завтра: выучить все уроки. Позаниматься: покачать пресс, поотжиматься, побегать. Не съесть ничего сладкого и мучного. Если будет очень не хотеться, ремонтировать стартер необязательно, можешь в Хмельницкое не ехать».

Чтоб не толкаться дома, Павлик снова переоделся в спортивный костюм и собрался на пробежку, но его перехватила бабушка:

– Ты куда намылился? Потянуло тебя в леса, как папочку? Катя, вон, и то на даче помогает, а ты взял моду! Чем бегать, лучше бы картошку на даче окучил, мать, вон, пошла! Катя и то пошла.

Так она и впечаталась в память – вечно всем недовольная, ворчащая, навязчивая, ничего не понимающая, ни с кем не считающаяся.

– Я пробегусь и тоже пойду, – ответил он.

– Так поздно будет. Вот где ты был? Почему никого не предупредил, что уходишь? Взрослый стал и плевать на нас хотел? Теть Лида сказала, что видела тебя с двумя наркоманами, вы к папке в машину сели и уехали.

В семье никто никого не ограничивал в перемещениях, но было принято отчитываться за каждый шаг, Павел же упустил из виду, что так надо, а Павлик, придавленный чувством вины, втянул голову в плечи, лихорадочно соображая, что отвечать. В такие моменты, когда не мог сразу сообразить и дать отпор, он себя презирал, ненавидел и пытался окуклиться. Ну, не умеет он так, как Павел! Однако проснувшееся чувство собственного достоинства заставило скрипеть мозгами, и он придумал, как выкрутиться:

– В Денисовку папка подвез, я хотел на каратэ записаться в клуб… Или на гитару. Но никого на месте не было.

Как ни странно, подобное поощрялось и мамой, и бабушкой, потому она отстала, и Павлик добавил:

– Бегаю, потому что слабый. Надо худеть, а то меня на каратэ забьют.

– Надо, – согласилась бабушка и добавила с умилением. – Вытянулся. Взрослый совсем стал. Я тебе капустки натушила. Будешь с котлетами?

– Вау, здорово! Спасибо. Я голодный, как волк.

Бабушка всегда присутствовала на кухне, когда кто-то ел – ни Павлик, ни Павел не знали зачем. Не смотрела, не надзирала, просто крутилась вокруг.

Павлик перебирал воспоминания Павла – и общие, и то, что еще не случилось. В той реальности баба Валя пережила всех, кроме мамы, причем была глубоко несчастной, обиженной на белый свет. Можно ли сделать, чтоб она была счастливой хоть немного? Что ей нужно для счастья? Перестанет ли она тогда всех третировать?

Павлик обратился к себе взрослому, повторил мысль, но ответа не получил. Он знал, что Павел услышал и попытается выяснить. А еще подумал, что сам виноват, позволяя над собой смеяться одноклассникам – проблема решается как нельзя просто. И сам объявил войну даже тем, кто с ним не собирается воевать.

***

В девять утра, когда Павлик, зевая, поедал бабушкины сырники, пожаренные специально для худеющего внука, и рассыпался в похвале, потому что только так бабушка не будет запихивать в него гренки с пирожками, в дверь позвонили.

– Пашка! – крикнула Катя. – К тебе.

Бабушка нахмурилась.

– Кого там принесло? Поесть не дадут.

– Иду! – отозвался Павлик, внутренне сжимаясь, он боялся, что это Агоп пришел за ним, чтоб идти в Хмельницкое чинить стартер, папка-то пригласил.

Павлик подумал, что такое не переживет. Одно дело в нос Агопу дать, другое – изображать друга. О чем с ним говорить? Что делать? Нет, не готов он, пошел Агоп к черту! На пути придумывая оправдание, Павлик отправился встречать друга-недруга, но на пороге с ноги на ногу переминался Валька, заискивающе тянул тонкую шею.

– Паша, – забормотал он. – Я вчера не поехал на аттракционы, давай сегодня? Меня мама отпустила! «Парк юрского периода» посмотрим. Ну?

Павлика жутко бесило его «меня отпустили», как будто он малыш. В четырнадцать-то лет! Он до сих пор у родителей отпрашивался: «А можно…». И вообще, Валька бесил, глупый он и недоразвитый. Павлик собрался сказать, что будет с отцом ремонтировать машину, но прислушался к себе и махнул рукой. Павел разрешил не ехать в Хмельницкое. Сегодня выходной, до тринадцати ноль-ноль еще четыре часа… Так хотелось на «сюрприз»! И в автоматы поиграть так хотелось! А уж новый фильм…

И Павлик проигнорировал обязательства.

– Я сейчас, – он заговорщически подмигнул и крикнул в спальню: – Ма, ба, я с Валентином в город!

– Ты ж еще не поел, – бабушка.

– Допоздна не гуляй, – мама.

В центр ехали на автобусе с гармошкой, устроились прямо на ней. Валентин трещал без умолку, рассказывал, что купил кассету «Ганз-н-роузес», делился школьными сплетнями про одноклассников. Спрашивал, не лез ли Пис. Павлик пожал плечами и подумал, какой же скучный у него друг. А следом пришла мысль, что еще три дня назад он таковым не казался, и Павлик бы складывался пополам от его плоских шуточек, теперь же понимал, что такой же плоской была его жизнь. Да что там говорить – не было у него жизни, он сбегал от реала в придуманные миры. Теперь же в голове крутились сюжеты гораздо более масштабные. Мало того, там были сюжеты чужих еще не написанных книг. Павлик всегда мечтал быть знаменитым писателем, закрадывалась мысль их украсть, но это нечестно, да и неинтересно. Зато он знал, в какой временной промежуток какая тема выстрелит, а написать можно и самому.

Если бы его ровесники знали, насколько бездарно, на какую чушь они просаживают свое драгоценное время! И как захочется иметь в багаже опыта то, что лень сделать сейчас, а потом просто будет некогда. Но каждому времени свои развлечения, сейчас ему кататься хотелось куда больше, чем сидеть за книжками. А еще хотелось с кем-нибудь поговорить о том, что с ним происходит, но он догадывался, что нужно молчать.

Пока Валька рассказывал, как его одноклассницы бухали у клуба, а он ходил наблюдать, Павлик вспомнил, как Павел «читал» людей, просмотрел на лучшего друга и аж похолодел – а вдруг Валька плохо к нему относится? Но ничего не увидел.

Вскоре все его тревоги отступили: они приехали в центр и начали забег по пунктам видеопроката, Павлик попутно заходил в книжные, искал продолжение «Чужих», уж очень ему четвертая часть понравилась, по которой еще не сняли фильм[i]. Там был герой, Варковски, на которого очень хотелось быть похожим, и теперь Павлик знал: у него хватит сил таким стать.

Часы на Павлике всегда останавливались, потому время он постоянно спрашивал у Вальки, помня, что в тринадцать двадцать три придет Павел, и старался урвать как можно больше. Настроение было ну просто ух!

Событий стало так много, что на американской горке он даже не затаил дыхание – в жизни так же все стремительно. И куда более страшно, если вспомнить контролеров и допустить, что они вернутся, почуяв возросший коэффициент влияния.

В двенадцать тридцать они с Валькой уже ждали автобус – Павлик еще при выходе из дома предупредил друга, что ему нужно вернуться в обед. Валька сетовал, что так мало погуляли, канючил и вздыхал, но Павлик не сдавался. У Павла есть всего пять часов, он точно не обрадуется, если проведет полчаса в компании Вальки.

Автобус задержался, и потому, когда тело занял я, мы с Валькой тряслись в «Икарусе», стиснутые толпой со всех сторон. От нечего делать я принялся сканировать пассажиров, надеясь найти кого-то с положительным коэффициентом влияния, нашел лишь значимых, причем наибольшей значимость была у пожилой учительницы начальных классов.

Взгляд остановился на Вальке, и с мыслями «прости, Пашка», я его просканировал. И обалдел: отношение лучшего друга – легкое презрение. Накатила обида за себя-маленького, потом – злость. Павлик возвел Вальку в ранг лучшего друга, доверяет ему, сокровенным делится, на самом же деле он жалкий трус и лицемер, который рассказывает все родителям, в том числе – секреты друзей. Это выяснится позже, родители Вальки проболтаются бабушке Павлика, она ему передаст услышанное, и Павлик тоже начнет презирать Вальку, но водиться с ним перестанет гораздо позже.

 Надо менять круг общения! И научиться понимать, где человек деликатный, а где трус и лицемер.

Всю дорогу Валька нес такую ересь, что если бы пассажиры, забившие автобус, не прижимали мои руки к телу, лицо покраснело бы от фейспалмов. Хотелось высказать ему, какой он слизняк, но это выглядело бы странно, да и Павлик должен сам с ним разобраться.

– Эй, ну ты чего? – заглянул в лицо Валька, заметив, как у «друга» изменилось настроение. – Из-за родителей? Мои тоже разбегались, потом сходились… Ну ты же не маленький!

Я нахмурился, пропуская первых ломящихся на выход пассажиров. На задней площадке стало посвободнее, я дотерпел до своей остановки, третьей в Штурмовом, и уже выйдя из автобуса, не выдержал, посмотрел на Вальку строго и сказал:

– Представь, что ты читаешь чужие мысли. Представил?

Валька кивнул и потер руки.

– Ага, круто!

– А теперь представь: ты узнал о том, что твой лучший друг… Единственный друг тебя презирает. – Валька побледнел. – За что ты меня презираешь? За то, что толстый или потому, что бедный? – Про трусость спросить не повернулся язык.

Валька отступил на шаг, неубедительно засмеялся.

– Ты это… Я – презираю? Тебя?! Да ты что!

– Кстати, передавать родителям то, что я сказал по секрету, вообще позор. Да-да, твои родители тоже обсуждают тебя с посторонними.

Развернувшись, я зашагал прочь, а Валька открывал-закрывал рот, но нужных слов не находил. Жалко его, но с подлецами-тихушниками сложнее, чем с гопотой, прямой, как палка. Жаль, Павлик этого пока не понимает. Валька подлизывается к нему только потому, что больше никто не хочет с ним дружить, родители же убеждают Вальку, что постыдно водиться с такими, как Павлик, нищебродами. Видимо, их слова проросли в Валькином сердце.

Переступая порог дома, я надеялся, что все ушли на дачу, но меня окликнула бабушка:

– Что-то рано ты вернулся. Валька тоже приехал?

Ну вот, начинается: где был, что делал, а как, а что, съешь пирожок. Отвык я от тотального контроля. Чтобы не нагрубить, смолчал. В теле подростка бурлили гормоны, было сложно гасить эмоциональные вспышки. Чтобы подавить раздражение, я уставился на календарь, висящий над зеркалом в прихожей, но разозлился еще больше: сегодня воскресенье,  двадцать пятое апреля. Первое мая и девятое выпадают на выходные, а я рассчитывал привлечь отца к строительству дома. Придется школу прогуливать…

Бабушка не отстала, вышла из кухни, вытирая руки о фартук.

– Голубчиков сделала, будешь?

Еле сдерживая злость, я просканировал ее, рассчитывая узнать, что ее отношение ко мне – раздражение, ненависть, пренебрежение, презрение…

Отношение: любовь.

Несказанные слова застряли в горле, волна злости схлынула, недоумение затрепыхалось рыбиной, выброшенной приливом. Как же так? Человек причиняет всем боль и неудобства, проявляя… любовь? А я, столько повидавший в жизни, многоопытный и седой, так и не научился разбираться в людях, и развернул против нее подрывную деятельность.

Во истину, тот, кого сложно любить, нуждается в любви больше всех.

Не сдержав эмоций, я подошел к бабушке и обнял ее.

– Спасибо, ты столько делаешь для нас!

Не умеющая получать любовь в ответ, она растопырила руки, как больная птица, и в глазах ее заблестели слезы.

Пообедав, я просканировал мать и Катю и выяснил, что мама равнодушна ко мне! Думал, отчуждение произошло, когда я не поладил с ее новым мужем, а оказалось, гораздо раньше. Но не это самое удивительное: ершистая, наглая сестрица, которую Павлик временами готов был убить, – симпатизирует ему, то есть мне!

В Хмельницое я добрался после двух. Агоп по приглашению отца не пришел, а тот, никого не дождавшись, с друзьями и Андреем отправился к истоку речки ловить раков. Вот так, кот из дома – мыши в пляс, всех нужно контролировать. Попив чаю с бабушкой, я провел беседу насчет наших с отцом планов и попросил направлять его, поддерживать мое намерение.

Она радостно оживилась, дала мне в обратный путь пирожков с разной начинкой и пообещала завтра сходить к врачу и сделать снимок легких. Я сел на велик и укатил, всей душой желая пирожка, но вытерпел, не съел, даже кусочка не попробовал.

Остался только один человек, которого я не навестил после возвращения – всеми презираемый дед Николай, обитающий на даче. Дача находилась между Хмельницким и Штурмовым – как раз по пути, завезу ему пирожки и сделаю то, что очень хотел, будучи взрослым, но дед к тому времени уже умер. Заодно пирожки ему скормлю, а то еще бабушка Валя приревнует к пирожкам второй бабушки.

***

Дед склонился над картошкой, собирая колорадского жука в консервную банку и шевеля губами, меня он не заметил, а я нерешительно замер у калитки, потому что образ деда Николая выпал из памяти, я даже не помнил, как к нему обращаться. Дед для нас был чем-то типа домашнего клоуна. Я осознавал, что мы, натравливаемые бабушкой, превратили в ад жизнь этого человека, и стыдно было посмотреть ему в глаза.

Долго скрывать свой визит не получилось – меня услышал Мухтар, мой любимый пес, помесь немецкой овчарки с кавказской. Повизгивая и ахая, он ринулся навстречу, едва не повалив меня, прижался спиной к ногам, подставляя шею для чесания, словно понял – мы не виделись четверть века, и вот я вернулся. Мухтар жил двенадцать лет и погиб под машиной, будучи еще бодрым и полным сил. Вместе с ним умерла моя юность.

Я помахал рукой обернувшемуся деду:

– Привет!

Он кивнул и занялся жуками. Воздав должное Мухтару, я направился в домик. Корявенькая дача была построена из кирпича, отштукатурена и разделена на три неравные части: жилая площадью метров двадцать пять, пристроенный небольшой хламовник, где хранились старые вещи, книги, тетради и садовый инвентарь, и деревянный курятник, где помимо двадцати кур и петуха, обитала коза Джина. В середине девяностых владельцы коз, не сговариваясь, стали называть их именами героев Санта-Барбары.

Кухня располагалась на деревянной, оплетенной хмелем веранде – двухкомфорочная печь, изнутри сгрызенная мышами, тумба-стол с сушилкой для посуды, где хранилась кухонная утварь, и газовый баллон.

Дед по-прежнему возился в огороде. Спина у него не гнулась, и он приседал, сильно сгибая колени. Бедный дед Коля, недолюбленный родителями старший сын – тот, кем всю жизнь жертвовали ради более слабых. Тот, кто пытался доказать родителям, что он не хуже, он тоже достоин любви, но так и не наполнивший бездонную бочку. Старик, затравленный внуками и женой. В захламленных недрах тумбы-стола я нашел чай, заварил его в чайнике.