Читать книгу Записки и записи - Олег Борисович Мраморнов - Страница 2

Весна 2018 года принесла большую воду. Её не было несколько лет. И вот рыбаки, как то бывало и в мои юные годы, ставят лодки чуть не под крыльцом дома, где я живу. С середины апреля и на весь май жители правобережной части будут в затруднении сообщения с противоположным берегом: на лодке не пристать, а паромной переправы у нас не стало в девяностые годы, когда всё останавливалось. До ближайшего парома теперь нужно ехать двадцать километров. Однако полой водой довольны: без паводков Дон мелел, не наполнялись озёра, не заливались луга, не находила где нереститься рыба, любящая почесать бока о луговую траву…

Переправа у нас существовала все необозримые дореволюционные времена, а по сводкам гражданской войны у кременской переправы отмечались сильные вооружённые стычки. В 1942 году, при наступлении немцев, переправа активно использовалась для эвакуации техники и скота.

Мои прежние приезды в родные места заканчивались этой переправой – созданный местными умельцами причал, песчаный пляж слева от парома, где я влюблялся в приезжую девочку. Когда я прибывал на студенческие вакации, меня обычно встречали. В отсутствии переправы уже никто не помашет рукой с того берега, не прокричит на прощание напутственных слов…

Но и паром не всегда мог выручать. Во время больших разливов вода скрывала причал, и паром отгоняли в тихую гавань на вынужденный простой. Вместо него машины и людей переправляла амфибия, пока была на ходу. Замечательное изобретение инженерной мысли, амфибия смело пересекала водное пространство, нащупывала устойчивый левый берег и, распугивая диких уток и фазанов, с хрустом подминая гусеницами придорожный кустарник, выползала на сухую часть дороги, куда подходил автобус.

Если не было ни парома, не амфибии, то меня могли переправлять на лодке по полой воде, но в том случае, если она была не такой уж большой, и на левом берегу было где пришвартовать плоскодонку. Не раз я плыл весной на лодке со стариком-соседом, с которым с детства был запанибрата. То был по своему тощему виду и измождённому лицу с жидкой седой бородкой вылитый Дон Кихот – только украинско-польского происхождения, сошедшийся после смерти жены с одной местной тёткой и переселившийся в наши места. Он до глубокой старости мог работать вёслами, играл на медной трубе, расписывал пульку, водил собак и кошек, а перед смертью, уединившись в отдалённой хате, завёл учёного козла Махно. Вот бабушка и мать бегают по берегу при опасной погоде, голосят, взмахивают руками, а искатель приключений Валерьянович твёрдо держит нос против волны и не даёт баркасу встать бортом к белым бурунам.

Моими последними перевозчиками были троюродный брат, наивный сельский человек, так и не сумевший постареть до своих пятидесяти пяти лет, и последний патриархальный станичный казак, которому перевалило за восемьдесят. Брат трагически погиб, а патриарх считает себя обманутым, как и весь трудовой народ, но всё ещё находит по гаражам и сараям запчасти для старенького трактора «Беларусь», заводит его, тарахтит и выезжает с база в сторону реки. Уже года три он не перевозит меня на своей лодке – постарел. Да и я не машу руками с противоположного берега, потому что туда давно не подходит рейсовый автобус, а пользуюсь автомобильным транспортом и переправой в Новогригорьевке.

Больше всего на свете я жалею не об исчезновении нашей переправы с её надёжным толстым железным тросом, а о конце патриархального народа. Как бы мы ни надували щёки, с исчезновением народа Россия уже не та. Никогда не вернётся Русь, уход которой мы пережили.

…

Люблю воду, хотя смывает следы, всё куда-то уносит. Смотришь: и бережок смыло, и травы-муравы нет – вместо неё камыш, а вместо белого песка – ил. Люблю немолчную воду. Как реки струятся. Плотинка в излучине оголится, отступя от бережка, и меж склизкими замшелыми камушками и крутым сыпучим берегом струится, журчит, играет вода. Водный поток сравним с текучим временем, но полного тождества нет. Хотя реки, протекающие в пространстве, и напоминают о времени – они длиннее его. Время лишь одна из характеристик пространства, время нематериально. Когда времени не станет, откроется другой простор, где тоже льются и журчат реки.

Это было давно. Я шёл осенним лесом в пойме, где лес растёт от реки и до подножия выгоревших диких скатов известковой Восточно-Донской гряды. Река извилистая, то и дело выгибается. Большая, Малая – это основные излучины, а вообще, не сосчитать. Одна такая излучина описана в «Тихом Доне», где река «будто заворачивает вправо, и возле хутора Базки вновь величаво прямится». Я огибал другую излучину, двумя сотнями километров ниже по течению. Прежде я много раз бывал в этом лесу, но не один, а родственной артелью, компанией. По влажной осенней погоде мы искали в тополях, вербах, ясенях, осинках грибы – шампиньоны-пачерики, подгруздки, подосиновики, белые, и бодро перекликались наши голоса. Голоса умолкли, их время прошло, я больше не услышу их. Неподалеку, на озере, мальчишкой я помогал косить чакан для бабушкиной хаты. Отъехал на лодке на середину озера. Чистейшая вода. Видно дно. На дне блестит золотом то ли большая монета, то ли медаль. Просматриваются контуры, рисунок. Скифское или хазарское сокровище, не знаю, не знал тогда ни про хазар, ни про скифов. Надо было достать, но глубоко, змеи, водоросли, илистое дно. Я испугался нырнуть. Как раз близ того озера через несколько лет мы застряли на грузовике. В тот год я закончил среднюю школу, нигде не учился и не работал. Шла перепись населения, и мне доверили стать переписчиком. До переписывания надо было ходить по дворам, делать предварительные опросы. Я ходил. Однажды с опросными листами заехали в совсем глухой посёлок при разрушенном Кременском Вознесенском монастыре, в двадцатые годы преобразованном в детскую колонию, а потом в дом инвалидов. В обшарпанных монастырских кельях – хроники, страдающие душевными недугами и беспамятством. Некоторые не помнят ни имени, ни фамилии, ни отчества, ни места и года рождения. Возникают запинки. Безымянным даются имена, проставляется примерный возраст. Тоже жители страны, подлежащие учету. На обратном пути мы застряли. Водитель ругается, пробует вывезти машину. Никак. Стоим при закатном кроваво-красном солнце, а справа выгоревший, зловеще жёлтый, угрюмо шелестящий на зимнем ветру камыш. Смеркается. Сквозь волнистые туманы пробирается луна. Мотор заглох. До селения вёрст пять. Тащимся ночью в зимнюю ростепель пешком. Слева – угрюмые контуры бугров с волчьими балками. Бурое пространство в снежных проплешинах. Ночь, дичина, свобода. В этом пограничье я дорос до восемнадцати годов. Переписчик. Мне немного заплатили от местной администрации. Я накупил книг.

…Стоял ясный безветренный осенний день. Листья, в массе ещё зелёные, висят бездвижно, и ветер не играет их изнанкой; светит солнце, сияет голубая лазурь неба, воздух чист и прозрачен так, как прозрачен он лишь в погожие осенние дни. Не самая поздняя осень, но солнечный диск обескровлен, в нём не достаёт буйства красок, и, что более всего поражает, не слышно и не видно птиц: ни одна из них не вспорхнула, не задела крылом листьев, не черкнула по неподвижному воздуху. Где они? Не видно не только распластанного в небе коршуна или ярко раскрашенного, стремительного в полёте щура – ни вездесущих ворон, ни крикливых сорок, ни даже воробьёв. Заснули насекомые, не кружатся в воздушном танце бабочки, не шуршат в сухих листьях юркие ящерки. В дорожной пыли истлевает раздавленное колесами машины узкое тельце маленькой чёрной змейки. А её живые сородичи? спрятались в убежища? Почему так рано, до Воздвижения? Какое омертвевшее пространство. И я пошёл к реке напрямик, через валежник, кустарники. Зеленоватая у берега, серебристой фольгой блеснула вода. Она колыхала камыши и осоку, свесившиеся ветки краснотала и ивы. Притаившись, я услышал перешёптывание струй, тихое согласное пение. Пространство жило в потоке. В лесу оно застыло, а здесь было живым. Вот бухнулась в воду лягушка, из остролистых травяных зарослей вылетела синяя стрекозка, плеснула рыба. По пути назад запорхали лимонницы, затенькала птаха, и даже лиса показала рыжий хвост. Пошли пойменные огороды, левады, обнесённые полусгнившими плетнями с кривыми жердинами, с сухими будыльями кукурузы, с серыми бугорками тыкв. Показались люди, которых я пытался узнать в лицо: в юности я многих знал, но время уходит вместе с людьми. Теперь лишь пространство будило память.

Да, время уходит. Остаётся пейзаж. Река и степь. Безбрежная степь возвышенного донского правобережья, простроченная внизу извилистой каймой Дона. С правобережных холмов открывается неоглядный вид на Задонье, где за полосой пойменного леса видны лоскутки озёр, желтеют проплешины песков. Лучше всего смотреть на Дон с возвышенности: где-нибудь у монастыря, у Перекопки или у Клетской открывается обширнейший кругозор. Да и сами холмы поражают разнообразием своих возвышений и обрывов, долгими подъёмами и спадами. Куда ни пойдёшь, ни поедешь – степь и степь, разветвления дорог, прошвы лесопосадок, деревца в низинках, кряжистые массивы земли, увалы и курганы, лога и балки. Посреди каменистой степной шири – пахотные поля, орлы-курганники, коршуны и ястребки, пролетают белые гагары и цветные гуси. Ближе к Дону – многоцветие лугов, вкрапления южного леса. Летом здесь чувствуется сладкий медовый запах, а со степи доносится горьковато-полынный, шалфейный. В лесу – тополя, вербы, дубы, клёны, осины, яблони и груши, тёрны. Растёт серебристый лох. Его белесоватые с бархатистой шкуркой и с большой косточкой вяжущие ягоды птицы не склёвывают до морозов. После морозов ягоды начинают немного сладить.

Дон в излучине, по которой я шёл, течёт на северо-восток, в совсем пустынные места: с песками, бурунами, солонцами. По правому берегу – полоса леса до гряды высоких, изрезанных балками холмов. По левому – заливные луга, тальник, дальше дубровы, кончающиеся песками. Много озёр, крупных и глубоких. Зимой, в прежние годы, мы ходили на озеро Яры – километров семь или больше. Красновато-рыжие, без инея, донские вербы и талы, проплешины в неглубоком снегу, из-под которого торчат толстые репейники, могучие сизые двухметровые коровяки, жёлтая остролистая трава. Долбили меж высоких песчаных берегов лунки во льду, пытались ловить – больше крупного окуня или краснопёрки мало что попадалось. А хотелось линя или леща. До революции и при НЭПе озёра сдавались в частное пользование. Тогда их чистили, протаскивали неводом и бывали большие промысловые уловы: сазаны, лещи, щуки.

Великолепно зрелище поднимающейся на несколько метров воды. В низинных местах поймы вода разливается на километры, вплотную подходит к окраинным домам хуторов и станиц, к их хаткам со ставнями. К началу мая останавливается и начинает сбывать. Пришедшая на икромёт рыба во множестве попадается в сети. Рыбнадзор гоняет. Сети бросаются. Я не раз видел, когда рыбы было особенно много, как она висит на кустах в брошенных сетках белыми лоскутами, подвяливаясь на солнце. Запахи рыбы, рыбной чешуи. К концу мая появляется мошка, заливаются лягушки, ухают бычки. Тёрны и яблони цветут прямо в воде. Испарения смешиваются с запахами цветения, и ветер относит запахи далеко-далеко в степь. В бескрайнюю дикую степь, где мы не раз блуждали пешком и на колесах, теряя ориентир, ночуя у костров на высоких холмах.

Придонский пейзаж лишь иногда жёсток в возвышенной части степи, где по отвесным склонам балок выходят наружу каменные породы и видны окружины волчьих нор. Но куда больше волнистых кудрявых балочек. По желтовато бурому окрасу в конце лета пейзаж напоминает плоскогорья и долины Крита, где мне доводилось бывать. В степи великое изобилие трав, цветущих с апреля лазоревыми цветками – тюльпанами, голубыми и жёлтыми ирисами, а потом выпускают свои соцветия шалфей, железняк, ромашки, пижмы, тысячелистники. К Троице голубеет стелющаяся вдоль дорог и по балкам богородичная трава – донской чабрец, чобор.

Степь всё та же: величественная, бугристая – незыблема. Её мощные холмы-увалы напоминают шишковатое темя земного шара. А вот реки проходят, говорил странствующий философ Сковорода. Так ли? Река – это течение, не знающее конца. Река соединяет собой времена. В ней заключён смысл вечного движения, победы над статикой. Она будет жить и отдельно от нас. И мне иногда ужасно хочется поспорить со Сковородой по поводу того, проходят ли реки.