Читать книгу Круг ветра - Олег Николаевич Ермаков, Олег Ермаков - Страница 5

Когда иссеченные песком, исхлестанные ветками, избитые камешками путники добрались до стен монастыря, деревянные ворота оказались открытыми. Значит, их ждали. Но никого не было видно. Хотя и видеть что-либо в коричневой свистящей мгле было почти невозможно. И все-таки вход в монастырь был найден. Задыхающиеся люди ставили животных у стен, укрыв им головы мешками из грубой ткани. Люди шли вдоль стен, ощупывая их, чтобы добраться до какого-либо помещения, пока не наткнулись на двери, тут же распахнули их и стали быстро входить внутрь.

– Все? – прокашлявшись, хрипло спросил мужчина в черном тюрбане.

Люди называли свои имена:

– Банупрасад.

– Джаянт!..

– Махендра!..

А в это время монах, накрыв голову накидкой и крепко прижимая ее вокруг головы, еще блуждал по двору в гудящей мгле и упал, натолкнувшись на камень. Ветер чуть не вырвал из рук накидку, но монах успел ухватить ее. Другой рукой он ощупывал камень. Вначале ему показалось, что под рукой какая-то колонна, лежащая на земле. У колонны были украшения в виде крупных виноградин, что ли. Или это были, скорее, лепестки цветка? Не лотоса. А какого-то другого цветка. А может, это были волны или грива какого-то животного. Или веер. Монах ощупывал колонну. Но их было две. Дальше шли какие-то складки. Колонны закончились, точнее, превратились в обработанный большой кусок камня. Но и на нем были волны или складки, может, какие-то желоба для стока вод. Поверх этих складок оказались хоботки или толстые стебли, венчающие еще одну колонну, параллельную земле. Она была немного выгнута вверх. Со странным чувством монах продолжал вести рукой по этой глыбе, удерживая другой накидку, снова намотанную вокруг головы и лица. Щиколотки резал песчаный ветер, в кожу впивались колючки.

И там, где верхняя колонна заканчивалась, переходя в крутой лоб, монаха озарило: слон!

Это был слон.

Он тут же увидел слона, подаренного правителем и так нелепо погибшего. Эти камни и детали мгновенно обрели целостность, словно волшебная сила – не оживила, но наполнила их смыслом. Осмысленный камень? Мертв ли он?

Раздумывать об этом можно будет и потом, во время дхьяны[10].

А пока надо было все-таки где-то укрыться от пыльных вихрей, охватывающих тело со всех сторон, наполняющих одежду горячими и колючими змеями.

Но монах не мог теперь оторваться от камня, обретшего смысл. Только дисциплина познания и заставляла монаха следовать за ощупывающей рукой, а не бежать в укрытие.

Как уже не раз случалось, монах сразу вошел в состояние делания. Это умение он смог приобрести в Наланде, где провел годы, обучаясь у Шилабхандры.

Он снова думал о слоне, подаренном махараджей Харшей. Слон не сумел одолеть реку. Или не захотел ее одолевать… Разбойники загорелись захватить именно слона с паланкином, в котором по желанию царя должен был возвращаться на родину мудрый монах, одержавший много побед в диспутах с брахманами, – словно раджа истины. Что было совсем не так, и монах прекрасно понимал это. Сказано, чем может владеть монах: кашая[11], еда и питье, постель, утварь и лекарства. В повозках были книги, изображения и изваяния, монастырские чаши, ароматные палочки для курений. И все это можно считать тоже и пищей, и лекарством. И все это уже принадлежало сангхе, монастырю в Чанъани[12], куда держал путь караван. Принять в дар белого слона монах согласился лишь с одной целью: передарить его императору Поднебесной.

И еще монах подумал о слоне из знаменитой джатаки[13], который жил одиноко в лесу, питаясь листьями и побегами лотосов, росшими в лесном озере, и вышел в окружавшую лес пустыню, услыхав зовы о помощи: там страдали люди, изгнанные злым царем; и слон пожертвовал собой, велев завялить свое мясо, а из внутренностей сделать бурдюки для воды, и так пересечь пустыню в указанном им направлении.

Но что делает здесь этот слон?

А может, это такой же слон, как и тот, к которому я прибрел еще по пути в Таньчжу?[14] Да, это было в Капише[15], где есть гора Пулисара[16]. В горе столь силен дух слона, что она принимает его облик, и место называется Каменный Слон. Там царь Ашока[17] воздвиг ступу Каменный Слон.

Рука двигалась дальше и снова нащупала некие волны, и монах вспомнил волны на Ганге, перевернувшие лодки. Все уцелели, достигли берега, но драгоценные письмена намокли, и пришлось все срочно сушить, а что-то даже и переписывать. Благо там неподалеку был монастырь, чей настоятель уже прослышал о путешествующем мудреце из далекой Тан. Его монахи дружно взялись за дело, рассевшись на каменных плитах во дворе.

И вот уже рука ухватилась за толстый каменный лист – или это было ухо слона? Несомненно. Рука скользнула дальше и напала на мелкие бугорки, их было множество, как если бы странник вдруг вышел на кочковатое место или ступил на солончак, – на западе Таньчжу в тамошней стране Саураштра[18]. Он даже почувствовал особенный запах соли, которую там добывали после сезона дождей, в октябре, откачивали из болотистой местности воду, соль собирали в кучки и сушили.

Там он поднялся на гору Уджджьянта с монастырем на вершине. Монастырь был высечен в самой горе, поросшей густо лесом с родниками и ручьями. Песни птиц и хладный клекот родников и ручьев навсегда запомнились ему…

Внезапно пальцы наткнулись на… на червячка солнца. И он отдернул руку, словно обжегся. И уже все понял. Мгновенно слон, солончак вблизи монастыря на горе Уджджьянта, весь путь от Чанъани до Таньчжу и по Таньчжу и наконец сюда, весь путь с великими пустынями – Большой Песчаной[19], другими, с Большим Чистым озером[20], с Большими Снежными Горами[21], с великими реками Цзинцзя[22], Синьду[23], с городами и морями и одним океаном – Да Хай[24], с зелеными полями и пышными лесами, полными птиц и зверей, весь путь, посреди которого возвышается древо пути Шу[25], обычное дерево с корой, ветвями и листьями, – но почему же Татхагата[26] взирал на него с благодарностью и благоговением семь дней? – Ибо это была Гайя – пуп земли, – и вот весь путь его так озарился этим деревом, которое свернулось солнечной точкой под пальцами, – и это была лакшана[27] на каменном лбу Татхагаты. Солнечная родинка вечного просветления.

«…И где я дотронулся до нее?

Здесь, в захолустном городе Хэсина».

И тут донеслись крики:

– Бханте![28]

– Бхо!..[29]

Монах мгновенье размышлял, идти ли ему на крики, ведь в столь ослепительный момент всегда слетаются на яркий свет преты и ракшасы[30], чтобы искушать и уводить во мглу, но тут долетел клич:

– Махакайя![31]

И монах пошел на зов. Так его звал другой монах, Дармадев, отправившийся с ним в далекую страну Тан из монастыря Шраманера, что неподалеку от Ступы Возвращения Коня, того места, где царевич Шакьямуни сбросил дорогие одежды и украшения, отпустил своего коня, предпочтя посох странника уздечке, седлу, и сказал: «Здесь я выхожу из клети, сбрасываю оковы». И, как видно, неспроста Дармадеву подчиняются все лошади каравана. Прозвище ему дал один лесоруб у Ступы Возвращения Коня: Хайя[32].

«…Но возвращается не он, а я. Хотя, как знать, возможно, Дармадев в одном из перерождений и жил в Чжунго…[33] – подумав так, монах изумился. Что это? Вдруг Ханьские земли снова становятся Срединной страной, хотя за долгие годы странствий по истинно Срединной земле – Таньчжу, где родился Будда, я думал о родине только как об окраине… И даже не хотел туда возвращаться, как тот монах, что сопровождал моего предшественника Фа-сяня[34], сказавшего, что…»

– Махакайя! – снова закричал Хайя.

И монах шел дальше, защищая лицо сангхати[35]. Споткнулся и упал, быстро встал, озираясь. Ветер все-таки вырвал сангхати и тут же как будто сожрал. Глаза забило пылью и песком, в лицо больно впились каменные крошки и кусочки игл верблюжьей колючки. Монах схватился за лицо.

Опять раздался крик, рваный, протяжный. Монах слепо пошел за ним. Если монастырь – а это был монастырь, как сказал ему тот старик у городских ворот, – обнесен стеной, – а он, конечно, окружен стеной, это они видели собственными глазами, снизу, пока еще полчище Мары[36] не напало на них, – монах в конце концов придет в вихару[37]. Надо найти стену. Но уже он видел очертания стен, ступы, вихары. Первый натиск бури миновал. Самую густую пыль сносило с этого холма.

И монах увидел фигуру идущего к нему человека. По ветру трепались его длинные волосы, выбившиеся из-под накидки и чалмы. Даже в этой пыльной мгле они были яркими. Это был Бурай, Злой, или Адарак, Рыжий, – Злой Араб, или Рыжий Араб. Он пристал к каравану как раз во время нападения разбойников, позарившихся на белого слона у Инда. С ним были два его слуги, такие же воинственные и отлично вооруженные. Втроем они сумели прогнать восьмерых разбойников, но одного из слуг зарубили, а второму убегающий разбойник, на ходу выстрелив из лука, нанес смертельную рану – стрела впилась в горло, и через сутки он тоже умер. Адарак оказался странствующим воителем. Поссорившись с начальником дворцовой стражи правителя Синдху[38], в которой он служил, Адарак отправился искать лучшего правителя. Архат[39] Упагупта часто навещал эти края, наставляя людей… Но что толку? По реке Синьду[40] обитает жестокосердный народ. Нет над ними власти ни Будды, ни правителя. Хотя они и бреют волосы и усы, будто приверженцы истинного пути, и даже носят крашеные одежды, как бхикшу[41], но убийство и грабеж им милее сутр и жертв цветами. А ведь архат, прибыв туда по воздуху, творил чудеса и наставлял этих животных в облике людей. И они напялили одежду бхикшу и побрились, отступились от убийств и грабежа. Но время, как Инд цветочную пыльцу, унесло поучения, и они взялись за старое. Адарак отзывался о них с презрением и вообще едва ли принимал за людей. Да и всех остальных считал менее способными и храбрыми, нежели благородные воители его рода-племени. На привалах он любил распевать стихи своих родичей:

Пел он по-арабски, а потом переводил. Говорил, что это был великий поэт Имру аль-Кайс, самый великий из поэтов, сын последнего царя наждитского княжества йеменского племени Кинда, аль-Худжра II ибн аль-Хариса Киндского царства, который прогнал его за любовь к вину и разгулу, а еще и за пристрастие к стихам. Но как узнал этот скиталец о гибели отца, то поклялся отомстить, убил главу враждебного племени, да в дело вступил другой враг, и поэту пришлось спасаться бегством. Судьба забросила его далеко от родных песков, в Рум[43], и тамошний император принял его приветливо, только наш поэт не утерпел и приударил за его дочкою – и был изгнан. Хотя, говорят, что дело и не в дочке, а в том, что он якшался с врагами Рума – персами. И от гнева императора скрывался в Анкаре. Но и туда дотянулась длань карающая: ему была прислана отравленная одежда. Поэт не утерпел, вырядился и умер, покрытый язвами.

Иногда казалось, что Адарак сам Имру аль-Кайс и есть.

Он высмеивал миролюбие монахов и говорил, что лучшая сутра на земле – это свист лезвия дамасской стали. Только эта музыка мир и сулит. Монахи и погонщики виновато помалкивали. Неизвестно, как все обернулось бы, если бы в момент нападения тех лихих людей на берег не выехал странствующий воин с рыжими развевающимися волосами. За свои слова он заплатил жизнями верных слуг. И все отводили глаза, глядели на языки пламени костра на привале. И когда этот Злой Араб предложил сопровождать караван некоторое время, ну пока не отыщется хорошее место для службы, никто не стал возражать.

И сейчас именно он подошел к монаху, схватил крепко его за руку и увел в вихару.

Уф, наконец-то…