Читать книгу Один день неизвестного поэта. Поэма - Олег Филипенко - Страница 5

Как хорошо бы сейчас оказаться на родине, возле

моря спокойного. Утром в такую погоду подобна

глади стекла его даль, и едва возле берега дышит

море, волну за волной нагоняя на берег беззвучно.

Там тишина. Только чаек порой крик услышишь да хлюпнет

тельце баклана о воду, охотника за мелкой рыбой.

Здесь же, в Москве, если вслушаться – гул беспрестанный и ночью.

Днем же – и скрежет, и вой, и сигналы – безумие, словом.

Если не жить этим ритмом и, скажем, приехать в столицу

со стороны, то подумаешь: бедные, бедные люди!

Да и себя станет жалко: как в джунглях таких одиноко!

Если же есть чем заняться, как мне, например, то привыкнешь

к этому ритму и впишешься в архитектонику эту.

Впрочем, мечта моя вне этой жизни лежит. Я хотел бы

жить сибаритом и с женщиной близкой, любимой шататься

по континентам и странам, в гостиницах разных ночуя.

Там бы любовью я с ней занимался (чем чаще, тем лучше)

и наслаждался красотами чуждой обоим нам жизни.

И оттого, что вокруг ни души нет знакомой, нам было б

вместе с любимой так странно, так мы бы друг друга любили!

Два одиноких, заброшенных в мир человека, вдруг стали б

целым одним. О, как я бы хотел этой жизни на грани

света и тьмы. Думать лишь о любви и о смерти – вот благо!

Но для такой праздной жизни нужны людям деньги. О горе!

Вот и работаю я, чтоб хотя бы частицу мечтаний

осуществить. А другого мне в жизни, пожалуй, не надо.

Раньше я славы хотел, да и нынче бы не отказался

если б пришла она, но не умру без нее – это точно.

А без любви не прожить. Для чего тогда, братцы, работать?

Да и работать желательно мало. Чем меньше, тем лучше.

Все же до нищенства не доводить себя – в нем униженье.

Я и писателем стал потому лишь, чтоб дома работать.

Ну, это я завернул – все же были к тому предпосылки.

Да и не платят за труд ни гроша мне писательский. Фирму

вынужден был я создать по устройству людей на работу

вместе с приятелем. Этим кормлюсь я на самом-то деле.

Вот и иду на работу. В подъезд захожу того дома,

что знаменит тем, что здесь жил когда-то Булгаков, и здесь же

происходили событья, известные нам по роману

про Маргариту и Мастера, – рядом «плохая квартира».

Ну, а в подъезде, куда я вошел, если верить газете,

Фанни Каплан проживала, что в Ленина хоть и стреляла,

но только ранила. Впрочем, что здесь проживала эсерка —

я почерпнул из «МК», если память мне не изменяет.

Верить ли вам сей газете, – решайте вы сами. Я верю.

Так интересней. По лестнице стал подниматься я быстро.

Был здесь недавно ремонт косметический, – стены белили, —

так что все чисто вокруг, а до этого стены все были

сильно исписаны в разное время фломастером, ручкой,

краской, помадой губной и еще черти чем – непонятно.

Надписи были на русском, а также еще на английском.

Я свой имел интерес, когда каждую новую надпись

взглядом оценивал, но раскрывать тайный смысл вам не буду.

Детские игры… Но ладно… Поднявшись под самую крышу,

я позвонил. Мне охранник открыл дверь с улыбкою сонной.

Как все течет и меняется! Только недавно другие

были соседями нашими по этажу, – торговали

то ли бензином они, то ли чем-то еще, а теперь уж

наши соседи маркетингом заняты. Ихняя фирма

полэтажа занимает, а мы лишь одну комнатушку.

Рядом еще одна фирма, но чем они заняты – точно

я не смогу вам сказать. Возглавляет ее академик.

Самый взаправдашный. Впрочем, я вспомнил, чем фирма

их занимается – деньги, что в виде кредитов приходят

от иностранных партнеров, на разные тратят проекты…

В офисе было прохладно. Я чайник включил, чтобы кофе

выпить, как я это делаю каждое утро. И чашку

вымыть пошел. Возвратясь, телефоны проверил, а то ведь,

помню, недавно на линии были обрывы, без связи

долго сидели. За стол свой уселся рабочий. Ругаю

я подчиненных за их опозданья, а все-таки славно

первым прийти и чуть-чуть посидеть без работы спокойно.

Так каждый день. Ритуал. Как учил нас глубокий Конфуций,

жить нужно по ритуалу. Не сразу я понял значенье

сих наставлений, а нынче скажу, что согласен с великим.

Или еще Станиславский мне вспомнился, что перед смертью

метод придумал простейших физических действий на сцене,

в коих он видел ткань жизни самой. Кто-то, может, заметит,

что Станиславский язычником стал перед смертью, – предметам

стал поклоняться, не духу. Но я возражу вам: неверно!

Именно в этих простейших физических действиях видел

он тайный смысл и значенье. А вот еще вспомнил Норштейна

я замечанье одно: мы в работе стекольщика видим

мало поэзии, больше в процессе разбития стекол…