Читать книгу Метапсихология социализма - Олег Герт - Страница 10

– Почему мне кажется, будто я уже очень давно вас знаю?

– Потому что вы мне нравитесь, и мне ничего от вас не надо.

А ещё потому, что мы понимаем друг друга.

(Рэй Брэдбери. «451° по Фаренгейту»)

Как ни удивительно, но по мере того, как они отходили от харчевни, небо рассеивалось, и прохладный ветер утихал. В окружающем мире понемногу пропадало ощущение тревоги, которое столь явственно проявляется перед грозой: словно бы чья-то невидимая рука плавно повернула некий регулятор, возвращающий окрестный пейзаж в состояние покоя и безмятежности. Витя топал рядом с Сидом, стараясь делать то же самое, что и всё своё время пребывания здесь: то есть не делать ничего, включая «не думать», и предоставлять событиям происходить в той последовательности, в какой им заблагорассудится.

Дорога внезапно резко нырнула под уклон, и перед ними открылся вид на просторную зелёную долину.

Примерно в километре впереди виднелось странное сооружение, напоминающее амфитеатр, с белыми колоннами и кольцевыми трибунами. Возле него колыхалась весьма приличная людская толпа, по-видимому, постепенно проникая внутрь.

– Нам туда, – сказал Сид, указывая рукой вперёд, – Ты теперь пойдёшь повеселее, да? Можешь идти, только когда цель указана и видна? Дорога ради самой дороги – не для тебя?

Он явно старался быть неотразимо остроумным.

– Не зубоскальничай, – попросил Витя, – Устал я от тебя. Слова в простоте сказать не можешь.

Сид состроил довольную гримасу. Они начали спускаться с холма, оставляя за собой клубы просёлочной пыли.

– Вот так и появился дзен-буддизм, – сказал Сид, – Человек устал цепляться за смысл произносимых слов. И начал потихоньку постигать и мир, и другого человека, не через слова, а напрямую. А чтобы такое произошло, произносимых слов должно быть очень-очень много, и они должны постоянно опровергать друг друга. Это и есть дзен-буддизм: парадоксальная бессмысленность или бессмысленная парадоксальность. Сам по себе никакой ценности не имеет. Но как побочное средство к пробуждению – бесценен.

– Можно подумать, ты его изобрёл, – буркнул Витя.

– Изобрёл-то я, – сказал Сид, – Просто не я запатентовал… Разговаривал вот так же, как с тобой, с учениками. Они сперва честно пытались понять. А потом у них перемыкало, вследствие чего самые продвинутые осознавали бессмысленность слов вообще. Да. Сначала придумали «коан». Знаешь, что это?

– Более-менее. Это загадка без разгадки. Ну, например: если положить яйцо в бутылку и кормить вылупившегося гусёнка, пока он не вырастет, то как потом вытащить гуся из бутылки, не разбив бутылку?

– Ну и как?

– Хлопнуть в ладоши и сказать: смотри, гусь-то снаружи!

Сид удовлетворённо кивнул.

– Ну да, – сказал он, – То есть перестать создавать проблему, вместо того, чтобы ломать голову, как её решить… Ну, а потом всё это коановое мышление превратилось в «дзен-буддизм». Кто-то из учеников так назвал… Я же говорю: вы обожаете на всё навешивать ярлыки.

– Там, откуда я прибыл, сейчас главный коан – это где взять денег, – сказал Витя, – Или другой: как жить без денег? И та и другая загадка не имеют разгадки. А если их совместить в одну, то получается суперкоан: где взять денег, если без них не прожить, и как без них прожить, если их негде взять?

– Делаешь успехи. Ну, и?.. Надо хлопнуть в ладоши и что сказать?

– Сказать: смотри, денег-то и нету!

Сид остановился и внимательно взглянул на Витю. Витя смотрел на него с залихватским выражением остряка, ожидающего реакции на выданную шутку. Однако Сид выглядел совершенно серьёзным. Потом он повернулся, пошёл, и Витя послушно потопал вслед за ним.

– Ты вот по этому поводу остришь, – сказал Сид, – Что совершенно естественно для поколения людей, в мышлении которого деньги сродни воздуху. Кислороду. Кровеносной системе. Действительно: как вам жить в отсутствие воздуха? В ситуации остановки вашего кровотока?

– Деньги – кровь экономики, – процитировал Витя, – Не помню, кто это сказал.

– Вот-вот, – подхватил Сид, – Ещё и экономика у вас. То есть система отношений между людьми в условиях тотального дефицита ресурсов. Короче, как нам всем жить, если постоянно чего-то не хватает? Ты на эту тему вот с ним поговори, – он кивнул вперёд в сторону приближающегося амфитеатра, – Эти вопросы по его части. Он тебе лучше меня растолкует и про деньги, и про экономику, и про организм с кровью и воздухом. Объяснит, какая такая раковая опухоль жрёт с этого организма столько, что всем прочим клеткам уже не хватает ни воздуха, ни крови…

– С ним? Это с кем? – переспросил Витя, – Ты мне, может, уже объяснишь, куда мы идём? Это что там за место? А то ведь придём скоро… Глянь, какая толпа: очередь придётся занимать.

– Не придётся, – ответил Сид, – Я там, так сказать, выступаю. И ты пройдёшь: типа, со мной.

– Выступаешь? Да ну! А чего делать будешь? Танцевать? Хотя нет, ты же не Шива… Петь? Фокусы показывать? Нет, понял: байки травить! Или номер по ментализму какой-нибудь: давайте я сделаю так, что вы сейчас все подумаете о белой обезьяне…

– Нет, – сказал Сид, – Уксус пробовать.

Пару минут мы прошли в полном молчании. На лице Сида было довольное выражение малыша, который задал маме остроумную, на его взгляд, загадку, и наслаждается её искренними потугами. На моём, по-видимому, присутствовала гримаса лёгкой досады: я совершенно точно слышал уже раньше этот звон, я понимал, что слова «пробовать уксус» должны мне что-то говорить именно в связи с его персоной, вот только не помнил, что именно.

Ладно, подумал я, всё равно сейчас придём, там и увидим. Вот ведь довольная рожа… Надо его ещё кое-что спросить, пока не забыл.

– Слушай, – сказал я, – Ты вот говорил о страдании… Человек вышел из роскошного дворца, в котором прожил без проблем половину жизни, и увидел людей в болезни, нищете и смерти. И осознал, что жизнь суть страдание. Так?

– Ну да.

– То есть получается, что не надо просто выходить из дворца? Там-то внутри ведь страдания нету? Отгородился каменным забором от всего этого чернозёма, как твой папа, и радуйся жизни… Где страдание-то? Только у тех, за забором. А если мне их, допустим, не жалко?

Некоторое время он шёл молча.

– Ты не понял, – ответил он наконец, – Страдание не по какую-то сторону забора. Страдание – это сам забор.

Теперь на время замолчал я. Потом, вспомнив весь свой опыт общения с ним и наш недавний разговор, искренне решил перестать скрипеть мозгами по поводу всего, что он говорит, и просто требовать объяснений из первых уст.

– Не понял.

– Видишь ли… Когда я вышел за ограду дворца, я осознал не только то, что люди за оградой страдают. Я осознал и другое, в не меньшей степени: что я страдаю. Все мы, те, кто внутри дворцовой ограды, страдаем так же, как и те, кто снаружи. Сама ограда и есть страдание. Тут просто орлянка, просто подброшенная вверх монетка, что пробудился именно тот, кто вышел из дворца наружу, а не тот, кто вошёл снаружи во дворец. Как ты понимаешь, выйти наружу на три порядка проще, чем войти…

Но если бы вдруг кто-то снаружи пробрался во дворец, то есть преодолел ту же ограду, но в обратном направлении… Понимаешь, посмотрев на маминых компаньонок с осоловелыми от гашиша глазами, или на папиных министров, вечно потных в ожидании того, что выгонят или предъявят по полной программе, он бы тоже решил, что мы там все страдаем. Причём очень жёстко. По сравнению с его повседневным житием с миской риса и глотком свежего воздуха ему эта картинка показалась бы бездной. Причём в прямом смысле: ямой без дна. И пробудился бы уже он: тоже бы сказал, что жизнь есть страдание, и Буддой потомки называли бы его…

– Вот ты переживал бы…

– Сама ограда и есть страдание, – продолжал он, покосившись на меня, – Как только возникает забор, который делит людей на два сорта – на тех, которые по эту, и которые по ту, на тех, кому можно и кому нельзя, на имеющих и не имеющих – возникает страдание. Сама возникшая дуальность – «мы» и «они» – порождает страдание. Причём и у тех, и у других.

Сид снова помолчал. Мы подходили уже совсем близко к причудливому сооружению, так что стал слышен рокот осаждающей его толпы.

– И самое интересное, – подытожил Сид, – Совершенно не имеет значения, кто именно строит ограду. Ты думаешь, её строят изнутри дворца? Отгораживаясь от этого, как ты сказал, чернозёма?

– Логично было бы…

– В том-то и дело, что её строят обе стороны. Те, которые снаружи, помогают. Я бы даже сказал, проявляют двойное усердие.

– Они-то почему?

– Потому же, что и те, кто внутри. Из страха. Те, кто внутри дворца, они ведь в глубине своей понимают, что жизнь нельзя приватизировать, нельзя присвоить право жить только себе, а прочим оставить право выживать. Поэтому в своих попытках это право присвоить и строят забор: страшно. А те, кто остаётся снаружи, пугаются того, чтобы просто сказать «А чего это тут вы, ребята, нагородили? А ну-ка убирайте, пока не огребли…» Им даже от мысли такое произнести уже страшно. А обоим – и тем, и другим, – ещё страшнее от того, что ведь если забора не будет, то у всех появится свобода и ответственность. И за самих себя, и за тех ребят… И друг с другом придётся сосуществовать, жить и совместно отвечать за всё. И утратится возможность валить друг на друга вину за собственное страдание. Понимаешь?

– Понимаю, чего же нет, – ответил Витя, – Я ведь из России. У нас сто лет назад снесли этот дворцовый забор… Усилиями тех, кто снаружи. И не сказать, что плохо стало… Действительно, ушло страдание, лет на семьдесят. Трудности, преодоление, терпение, конфликты, жестокость, одним словом, боль – осталось. А вот страдание – да, ушло. Вместе с забором. Я где-то слышал, что страдание хуже боли, потому что страдание – это боль по поводу боли. Боль – это когда тебе тяжело. А страдание – это когда ты понимаешь, что тяжело конкретно и навсегда…

– Да, такова природа страдания, – кивнул Сид, – Ваша гражданская война в России, которая шла десять лет после сноса забора в 1917 году – это боль. А та, которая шла пятьсот лет до его сноса – это и было страдание. Но ты заметь: большинство людей, живших внутри дворцовой ограды – ну те, которые «вальсы Шуберта и хруст французской булки» – они ведь оказались способны жить совместно с ребятами снаружи? И жили потом, и строили, и вместе воевали?

Витя начал думать, что о политических и исторических трендах Сид осведомлён гораздо лучше, чем показал Вите при первом знакомстве, когда с напускным непониманием интересовался у Вити особенностями взаимоотношений России и Америки. Даже и в эстрадной попсе подкован…

– Ну да, – сказал Витя, – Брусилов, Карбышев, Рокоссовский… Да миллионы имён.

– А это означает, – Сид поднял палец, – Что ломали этот забор изнутри с не меньшим желанием, нежели его ломали снаружи, раз потом так решительно бросились друг другу в объятия… Что доказывает, что страданием он был и для тех, и для других… Но мы пришли.

В самом деле, прямо перед ними уже возникла плотная стена из спин, которые медленно, но настойчиво двигались в сторону главного входа в амфитеатр. Спутник подмигнул Вите, приглашая следовать за собой, а потом юркнул куда-то в сторону, огибая толпу, и спустя минуту они оказались возле неприметного бокового входа, прикрытого от посторонних глаз тенью невысоких акаций.

Или не акаций. Утверждать здесь было нельзя ничего.

Возле входа стояли два крепких человека в странноватых накидках белого цвета, несколько напомнивших мне римские тоги. При виде Сида они почтительно наклонили головы и слегка отступили в сторону. Они вошли.

Почти сразу Витю накрыл полумрак и прохлада, свойственная только каменным помещениям. По-видимому, сооружение было построено из мрамора: впрочем, после яркого дневного света Витины глаза видели только спину спутника, который уверенно пробирался узким коридором вглубь амфитеатра. Через десяток шагов Витя снова услышал нарастающий гул толпы, на этот раз доносившийся, очевидно, из зала. Когда перед ними образовался яркий прямоугольник прохода, ведущего в зал, Сид повернулся:

– Тебе туда, – показал он, – повернёшь сразу направо и поднимешься в ложу.

– У меня ложа?

– У тебя ложа, – шевельнул он уголками губ, – Ты же у меня в гостях. А мне на сцену.

– Слушай, – Витя ухватил его за рукав, – Дай-ка мне спойлер… Я тут голову ломал, что такое «пробовать уксус». Слова помню, и понимаю, что ты должен в этом участвовать. Но что это будет? И для чего это мне? И вообще мы где?

Он снисходительно вздохнул.

– «Пробующие уксус» – это важная философская притча, – сказал он, – Можно сказать, центральная в определении всего моего мировоззрения. И не только моего. Короче, сейчас увидишь. Мы с товарищами её периодически здесь представляем на сцене. Ну, знаешь, это такой регулярный ритуал: нечто вроде торжественной смены караула возле Вечного огня… Мы делаем, люди смотрят. И у всех возникает совместное понимание важных вещей и осмысление ценностей. И на идею работает. Идею, знаешь ли, надо периодически подкреплять действием, чтобы жила и развивалась. Даже здесь, в Акаше. Слышал поговорку «Любовь подобна костру: вовремя палку не кинешь – потухнет»?

Он подмигнул. Ничего себе, подумал Витя, он ещё и пошляк. Но кивнул.

– Вот, – заключил Сид, – В общем, регулярная сценарная постановка важной философской идеи.

– А почему здесь? Что это за место вообще?

– Ну, это такое место, которое специально только для этого существует. И существует, только пока мы тут это делаем.

– А кто все эти люди?

– Ну как кто? Зрители. Читатели. Вот открыл человек у вас там книжку. Или статейку «пробующие уксус» читает в Интернете. Значит, на нашем уровне он тут, в этой толпе.

– А что за огонь, возле которого смена караула?

– Я же говорю: Вечный. Ну всё, мне пора.

С этими словами от вытащил у Вити из ладони свой рукав и, торжественно кивнув, нырнул куда-то в боковой коридор.

Постояв немного, Витя повернулся, вошёл в проход, за которым на него снова обрушился ослепительный солнечный свет и многоголосый шум толпы, поднялся на несколько ступеней вправо. Как и было обещано, там Витю ждала уютная одноместная ложа, возле которой дежурил крепыш в тоге, как две капли воды напоминавший парочку снизу. Агенты Смиты, подумал Витя. Даже поклонился Вите и отступил он в сторону тем же вышколенным движением.

Витя устроился в ложе.

Почти тут же, словно бы только его одного и ожидали, раздался громовой удар оркестра. Прозвучала торжественная прелюдия, фанфары, в ходе которых Витя оглядывал зал, пытаясь найти в публике нечто необычное. Необычным было разве что одеяние: все, без исключения, были одеты в ярко-жёлтые накидки с капюшонами, делающими толпу похожей на инкубаторный конвейер. В остальном ничего необычного Витя не заметил: люди были обоих полов, разных рас и возрастов.

Отзвучала музыка, и на сцене медленно появилась высокая полногрудая брюнетка в белом плаще до пола, со смуглым лицом, густо украшенным тенями и румянами, более напоминающими не косметические ухищрения, а клоунский грим.

Она выждала гроссмейстерскую паузу, вытянув шею в сторону притихшего зала и полуприкрыв глаза, а затем грудным голосом, выразительно пробирающимся снизу вверх, громко и нараспев произнесла только два слова:

– Пробующие уксус!

Зал взревел. Брюнетка с кошачьей грацией отступила спиной вглубь сцены, а на передний план два агента Смита в белых тогах стремительно выкатили огромный чан, нечто вроде золотого котла: по крайней мере, сиял он похожим драгоценным тяжёлым блеском. Прошло ещё несколько секунд, и сцена опустела.

Под тягучий напев скрипки из бокового выхода на сцене неторопливо появился человек, которого зал встретил сдержанным, но явно одобрительным гулом, примерно как зрители спортивного соревнования приветствуют выходящего на ринг атлета. Он был в годах, но ещё могуч: высокого роста, седой старик-азиат с идеальной осанкой и бородой до пояса, одетый в расшитый причудливыми узорами и явно дорогой халат, подпоясанный узким шнуром. Медленно ступая, словно подгадывая шаги в такт мелодии, глядя строго перед собой, он прошёл в центр сцены и остановился возле чана.

К первой скрипке присоединилась вторая, и на противоположной стороне сцены появилась вторая фигура. С первым выступающим его объединял только возраст и раса: это тоже был азиат с седой бородкой, но невысокий, сухой, порывистый в движениях, одетый не в дорогой халат, а в простой, столь неуловимого оттенка, что смотреть хотелось не на халат, а на лицо его обладателя. На этом лице, скуластом и хитроватом, с раздувающимися ноздрями, было выражение кошки, которой для демонстрации своей профпригодности сейчас предстоит напоказ поймать мышь. Он легкими шагами, почти вприпрыжку, преодолел расстояние до чана и остановился с противоположной его стороны. Публика встречала его столь же приветливо.

Грянула новая скрипка, и с третьей стороны сцены появился Витин новый знакомый. Под очередную одобрительную голосовую волну Сид своей царской походкой приблизился к чану, приветливо кивнул двум компаньонам с обеих сторон, и даже помахал рукою в зал, что вызвало дополнительную порцию радостного гула. Принц, чего там. У Вити появилось ощущение, что свободной рукой Сид пытался нашарить корзину с монетами, чтобы швырнуть в зал полную горсть, как проделывал во времена организованных папой показательных выездов в город. Но не нашёл. Позёр.

Зазвучали новые аккорды, торжественные и величественные, в продолжении которых золотой чан медленно наклонился в сторону зрительного зала (по-видимому, он приводился в движение механизмом конструкции, на которой его выкатили на сцену), так что стало видно переливающееся внутри его содержимое: прозрачная, как вода, жидкость. Очевидно, подумал Витя, уксус.

Музыка оборвалась на самой пронзительной ноте. В наступившей тишине Сид шагнул вперёд, медленно протянул руку и опустил палец в чан. Затем он так же неторопливо засунул палец в рот, облизал, вытащил, и на его лице отобразилось выражение такой неисцелимой скорби и горечи, какой Витя не видел от своего меланхоличного ослика Иа за всё время их знакомства: резервы его страдания, оказывается, были куда мощнее, чем Витя предполагал.

Зал одобрительно взревел и разразился бурными аплодисментами. Сид приложил руку к сердцу в знак благодарности, поклонился и отступил на пару шагов.

Оркестр снова исполнил нечто короткое, но замысловатое, после чего наступила очередь высокого старика в дорогом халате. Он так же засунул палец в чан, облизал, и повернувшись к залу, скорчил несколько напускную и неестественную (Витя отметил, что Сиду старик в плане искренности явно проиграл) гримасу, со всей очевидностью свидетельствующую о невыразимой кислятине того, что он только что попробовал: как если бы он только что разжевал целый лимон.