Читать книгу Ключи от Стамбула - Олег Игнатьев - Страница 28

Второго июня, в день четырёхлетия свадьбы, Игнатьев подарил жене арабскую лошадь, которую Екатерина Леонидовна сочла излишне смирной.

– Пока ты кормишь, лучше ездить на такой, – заботливо сказал Николай Павлович. – Потом, даст Бог, прикупим резвую.

– Ты прав, – ответила Екатерина Леонидовна, поблагодарив его за чудесный «презент», о котором мечтала с зимы. – У меня теперь одна мысль, одна забота – сберечь молоко и хорошенько выкормить Лёню.

В тот день, когда они приехали в Буюкдере семейно, она в первый раз побыла на могилке Павла и отлично справилась с собой: не разрыдалась, не упала в обморок, хотя и слёз, конечно, не скрывала. На следующее утро Игнатьев нашёл её в саду, на верхней террасе, перед склепом. Она сидела на скамейке и кормила Леонида. Кормила и ласкала живого, а думала об отошедшем, глядя на его могилку. Вскоре верхняя терраса посольского сада стала местом их любимых семейных прогулок.

«Вот, – умилённо подумал Николай Павлович, – сюжет живописной картины или же стихотворения».

Найдя Катю перед склепом, он вначале побоялся, что подобное соседство слишком возбудит её чувствительность, но она, тихонечко поплакав, улыбнулась.

– Теперь, – заверила его Екатерина Леонидовна, – когда я снова чувствую себя счастливой матерью, вид могилки меня утешает.

Спустя три недели русский священный Синод произвёл своеобразную «рокировку». Настоятель посольских церквей в Буюкдере и в Пере, архимандрит Антонин (Капустин), был направлен в Иерусалим главой тамошней Духовной миссии, а её бывший пастырь отец Леонид (Кавелин), занял его место.

Высокий, статный, с красивой большой бородой, он вызвал у Николая Павловича двойственное чувство: уважения, как к бывшему военному, и неприятия, как к человеку вздорному.

Недели через две, в первой декаде августа, когда солнце палило до четырёх часов пополудни самым нещадным образом, а море, как всегда в такую пору, сверкало, зыбилось, играло блёстким светом, из отпуска вернулся секретарь Стааль – окрепший и повеселевший. На нём были модные светлые брюки и белоснежная фасонная сорочка. Первым делом он спросил, нет ли холеры в Константинополе?

– Газеты писали, что болезнь свирепствует в Мекке, Египте и в Александрии. А как дела обстоят здесь?

– Медицинский совет решил оставить карантин для судов из Египта и Сирии, – ответил на его вопрос Николай Павлович, сам теперь носивший лёгкое штатское платье. – Карантин для судов, идущих из Босфора, уже снят. Живём, как жили, только пока не купаемся.

– Понятно, – ответил Стааль и тут же задался вопросом. – А какова здесь политическая атмосфера?

– Политическая? – несколько задумался Игнатьев. – Можно сказать, предгрозовая. Пока меня берегут, потому что я изрядно огрызаюсь, но рано или поздно и мне шею свернут придворные угодники. Благотворители поляков уже давно на меня скалят зубы, ибо я ляхов отсюда крепко доезжаю. Помимо этого, до меня дошли слухи, что все мои стамбульские коллеги будут вскоре сменены.

– Что, и сэра Бульвера отправят восвояси? – не поверил секретарь, будучи твёрдо уверенным в том, что этот умный, ловкий дипломат ещё не скоро покинет свой пост.

– Можете себе представить. Сэра Бульвера заменят молодым лордом Лайонсом. Но, может быть, и кем-нибудь другим. Так что и английский, и французский, и даже австрийский мой товарищ будут сменены.

– Едва ли мы выиграем, – засомневался Стааль, услышав эту новость.

– Во всяком случае, придётся новые знакомства заводить, устанавливать новые связи.

– Обидно.

– Конечно, – согласился с ним Игнатьев. – Тем паче, что поляки вновь засумутились. Я на днях отправил в Петербург со своим человеком секретные сведения, добытые от почтовых чиновников, тех же самых ляхов.

– Всё никак не успокоятся?

– Напротив. Снова затевают бучу.

– А в министерстве, я уверен, полагают, что мы здесь пятки на солнышке греем, – усмехнулся секретарь.

Николай Павлович согласно промолчал.

Вечером, в кругу своей семьи, когда Екатерина Леонидовна вновь заговорила о посольских чинах и отличиях, он сказал, странно волнуясь:

– Памятуя о том, что после предыдущей ленты должно пройти, как минимум, два с половиной года, меня произведут в генерал-лейтенанты тридцатого августа, в день тезоименитства Его Императорского Величества. То есть дадут то, о чём хлопотал граф Муравьёв-Амурский сразу же после Пекина. Но, – упреждающе замедлил свою речь, Николай Павлович, – не велика беда, если и на этот раз обойдут чином. Ты ведь знаешь, чем я дорожу на самом деле. Я дорожу семейным счастьем, своим служебным положением, Отечеством, которому служу. Всё остальное суета сует и суета всяческая. – Помолчав, он продолжил с усмешкой: – Барон Будберг дал о себе знать: повёл на меня атаку.

– Ты не говорил, – встревожилась Екатерина Леонидовна, принимавшая обычно близко к сердцу служебные неурядицы мужа. – Интересно, чем ты провинился перед ним?

– Он злится на меня за моё противодействие французам, – стал объяснять Игнатьев. – Ему хотелось бы приятно жить в Париже и встречать в Тюильри одни лишь улыбки. – Слегка нахмурившись и недовольно встряхнув головой, Николай Павлович продолжил:

– До чего же быстро, удивительно легко поддаёмся мы воздействию окружающей среды!

– Ты как-то говорил, что барон Будберг интригует против нашего министра, – блеснула своей памятью Екатерина Леонидовна.

– Будберг просто ненавидит Горчакова! – воскликнул Николай Павлович. – На моем горбу хотел бы въехать в рай.

– Только не связывайся с ним, – предупредила жена. – Пусть его злится, коли злоба душит.

– Не бойся, Катенька, я никому не дамся в перепалку. Да у меня и времени на это нет, – сказал Игнатьев.