Читать книгу Ключи от Стамбула - Олег Игнатьев - Страница 3

Поднявшись по привычке в шесть часов утра, генерал-адъютант свиты его величества Николай Павлович Игнатьев, отметивший на днях своё тридцатидвухлетие, поцеловал жену, перекрестил полугодовалого сынишку, мирно посапывающего в своей детской кроватке, испросил у Бога милости и стал собираться на службу.

Его камердинер Дмитрий Скачков, добродушный богатырь с небесно-ясным взором, помог ему надеть мундир, поправил аксельбант, проверил, не низко ли свисает сабля, самую малость подвысил её и, сделав шаг назад, сказал довольным голосом: «Теперь хоть во дворец, хоть под венец».

– Под венцом был, а во дворец пора, – живо ответил Игнатьев, но весёлая улыбка, тронувшая его губы, быстро сошла с лица. Сказалась бессонная ночь, в течение которой он так и эдак кроил-перекраивал в уме канву вчерашнего спора с князем Горчаковым, и настроение его разом ухудшилось. Они со светлейшим серьёзно разошлись во взглядах, когда заспорили о том, о чём и спорить-то, пожалуй, было незачем. Суть их разногласий давно была ясна обоим и касалась «больного человека», как в высших сферах называли Турцию, впадавшую время от времени в голодные обмороки из-за крайней расточительности её нового правителя – султана Абдул-Азиза. Будучи главой Азиатского департамента, Игнатьев предлагал своему шефу внимательнее присмотреться к новому владыке Османской империи, с пониманием отнестись к его государственным реформам, заручиться его дружбой и, не теряя времени, укреплять позиции России на Балканском полуострове. Но «старик», как за глаза именовали князя Горчакова в министерстве иностранных дел, коим он неспешно управлял-руководил с апреля 1862 года, вместо дельного ответа пренебрежительно фыркнул; мол, что дружба с султаном ему и даром не нужна. Убелённый благородной сединой князь Александр Михайлович Горчаков, вице-канцлер российской империи, слишком хорошо знал истинное отношение государя императора Александра II к балканской проблеме. Всякий раз, как только речь заходила о Турции, тот неизменно повторял, что задача, стоящая перед министерством иностранных дел, более чем скромная: снять с России ограничения, наложенные на неё в 1856 году Парижским мирным договором. На практике эта формулировка означала разрушение Крымской коалиции западных держав и преодоление своеобразной изоляции России в общеевропейских делах. Никаких территориальных требований Русское правительство к Османской империи не предъявляло и других претензий не имело. Единственно, чего хотела Россия, это возвращения отнятой части Бессарабии. Ещё государь предупредил свое правительство, что не намерен поощрять бунты в Турции. Это бы шло вразрез с избранной им политикой мирного добрососедства. Вот и выходило, что директор Азиатского департамента генерал-майор Игнатьев «много берёт на себя», когда утверждает, что надо самым спешным образом закладывать основы будущей государственности балканских народов.

– А кто против? – хмуро отозвался Горчаков. – Я лично «за». Но без восстаний, мятежей и революций.

Александр Михайлович снял с переносицы очки и, подышав на стёкла, стал отстранённо протирать их чистой, приготовленной заранее салфеткой, как бы давая тем самым понять, что не потерпит вольнодумцев в своём ведомстве – сотрёт их в порошок.

Игнатьев не сдавался, развивал свою идею.

– Если нам удастся зародить и воспитать в славянах чувство преданности императорской России, мы добьёмся того, что их земли на Балканах послужат отличным плацдармом для оборонительных и наступательных продвижений России на юге.

– Звонки бубны за горами, – мрачно покосился Горчаков. – Тут не знаешь, что случится завтра, а вы, словно ребёнок, увлекаетесь игрой воображения. – В словах князя послышалась усталость человека, не желающего больше толочь в ступе воду. – Без союза с Германией и Австро-Венгрией нам не выйти из международной изоляции. Ступайте.

Николай Павлович встал, учтиво поклонился и уже в дверях услышал: «Если вы хотите занять моё место, то нам не сработаться».

Крайне расстроенный словесной стычкой с шефом, Игнатьев со службы заехал к родителям.

Мать сразу заподозрила неладное: что-то у сына не так, и заступила дорогу.

– С Катенькой повздорил?

– С Катенькой? – словно лесное эхо, безотчётно повторил имя жены Игнатьев и лишь потом ответил. – С чего вы взяли, матушка? У нас всё хорошо, я просто счастлив.

– Значит, по службе неприятности, – заключила Мария Ивановна и велела мыть руки. – За ужином отцу расскажешь. Кстати, как твое здоровье? Мне показалось, ты простужен.

– Был, – кратко ответил Николай Павлович и прошёл в столовую.

Павел Николаевич Игнатьев, собиравшийся в Висбаден для курортного лечения, выслушал сына и, недовольный резкостью, допущенной им при разговоре с Горчаковым, велел нижайше просить у того прощения.

– Я ничего такого, – начал было оправдываться Игнатьев, но встретив строгий взгляд отца, повинно склонил голову. – Я понимаю.

После ужина они уединились в кабинете.

– Это всё она, гордыня, – сокрушённо произнес Павел Николаевич и в назидательно-суровом его тоне появились нотки теплоты. – Наше самолюбие. А что касается светлейшего и ваших далеко не идеальных отношений, то я могу сказать одно: князь опасается твоей ретивости. Он усматривает в твоих действиях угрозу для себя.

– Да я ничуть не интригую, – совершенно искренне сказал Игнатьев и торопливо добавил: – Я всего лишь говорю о том, что время, историческое время, как-то странно ускорило бег, и надо это чувствовать, не отставать, идти быстрее, по возможности опережать события, а не плестись в хвосте, и это, по всей видимости, обижает «старика».

– А если это так, – отозвался Павел Николаевич, – не лучше ли тебе отправиться куда-нибудь послом, побыть в тени, дождаться, когда хмурое твоё начальство сменит гнев на милость, а? Ведь ты же сам сейчас сказал, что надобно уметь опережать события.

– Об этом я и думаю теперь.

Попрощавшись с родителями, Игнатьев приехал домой, переоделся и, отказавшись от ужина, заглянул в детскую. Павлушка уже спал, крепко прижав к себе плюшевого медвежонка с пуговично-круглыми глазами.

– Ждал тебя, ждал и сомлел, – с лёгким укором в тоне сообщила жена и, когда они вошли в гостиную, поинтересовалась, «что нового в Европах»?

– Я думаю, что в скором времени ты это будешь знать лучше меня, – усаживая её рядом с собой на диване, грустно вздохнул Николай Павлович и вкратце рассказал о распре с Горчаковым. – Мы разошлись с ним во взглядах.

Я настаиваю на самостоятельной внешней политике России, а наш светлейший лебезит перед Европой, соглашается на роль несчастной жёлтой обезьяны.

– Обезьяны? – В глазах Екатерины Леонидовны читалось явное недоумение.

– Представь себе.

– Я что-то не улавливаю смысл. Вернее, мне понятно, что Европе хочется, чтоб мы копировали её действия, мартышничали, так сказать, но почему ты говоришь о «жёлтой» обезьяне? Тем более, «несчастной».

– Сейчас объясню, – пообещал Игнатьев. – В глубокой древности самым изысканным лакомством у китайских обжор был мозг жёлтой обезьяны.

– Фу! – брезгливо сморщилась Екатерина Леонидовна и даже выставила вперёд руки, будто её пытались угостить мерзейшей гадостью. – Как это можно есть?

– Не знаю, Катенька, – потеребил левый ус Игнатьев и даже закусил его, – не представляю. Вся штука в том, что мозг вычёрпывали чайной ложечкой у верещавшей живой обезьяны, спилив ей купол черепа.

– Жив-о-ой?!

Екатерина Леонидовна икнула и зажала рот руками.

В глазах читался ужас.

Игнатьев ласково привлёк её к себе.

– Забудь, забудь. Всё это, видимо, легенды и не больше. Мифы Поднебесной.

Жена легонько помотала головой, как отгоняют морок сновидения, и вскоре они вновь заговорили о программе Горчакова и о том, что волновало Николая Павловича как христианина.

– Славяне должны чувствовать плечо России.

– Ты у меня идеалист, Коленька.

– Что делать, такой уродился. Но, если трусоватость Горчакова мне во многом понятна, хотя и возмущает, то такие люди, как его приспешник барон Жомини и мой сослуживец Стремоухов, распускающие сплётни о моих мнимых интригах, направленных против светлейшего, постыдно бесят!

Наконец Игнатьев отправился к себе, спать, но ночь прошла без сна, в мучительных раздумьях, а утром Игнатьев, позавтракав и глянув на часы, стоявшие в прихожей, дал знать Дмитрию, что время одеваться. Тот живо повернулся к гардеробу.

– Один секунд, погрею шубу.

– Дмитрий, – удержал его Игнатьев. – Я не барышня.

– Так лихоманка-то вчерась ещё трясла, – ворчливо произнёс Скачков и хмыкнул с явным осуждением.

– Это вчера, – сказал Николай Павлович, поймал рукав зимней шинели, оделся, надвинул фуражку на лоб, как это делал государь и, окинув взглядом своё отражение в зеркале, повернулся к жене, вышедшей проводить его.

– Шею закутай, – сказала она озабоченным тоном.

– Катенька, – натягивая перчатки, успокоил он её. – Кашель прошёл.

– Прошёл, а ночью-то я слышала, – Екатерина Леонидовна решительно поправила на его шее тёплый шарф и с напускной ворчливостью добавила: – Нет слушать жену, так всё своё.

Лакей открыл дверь – и тотчас пахнуло морозцем. Вдоль Гагаринской набережной за ночь намело сугробы. Санки, запряжённые двумя орловскими рысаками, стояли у парадного крыльца, и кучер Василий, пропахший сеном и сыромятной упряжью, нетерпеливо перебирал вожжи.

Игнатьев запахнул шинель, устроился удобней, и кони резво побежали – свернули на Невский проспект.