Читать книгу Дорожное эхо - Олег Левитан - Страница 28

Тихо. Грустно. Я один.

Время – полночь с хвостиком.

Скрыт от лютых холодин

в комнатушке простенькой.

Не пишу. Сижу, как царь.

Володею славно —

выражением лица

и настольной лампой.

Все заботы – на виду.

А спалось чтоб лучше —

домового заведу

с будущей получки.

И друзей прикатит рать,

разузнав про это —

домового повидать

и меня проведать…

Ко мне в окно заглядывает луч

закатного светила каждый вечер —

весной попозже, осенью пораньше…

И я встаю и вижу из окна:

привычный двор, шеренгу тополей —

их каждою весною подстригают,

но к осени они опять лохматы

и веселы, как местная шпана…

Еще я вижу выставку белья —

исподнего, – и это очень мило,

сквозь форточку доносится ко мне

чуть слышный запах сырости и мыла.

Так вот что носит нынче мой сосед —

вот эти майки с синей окантовкой,

вон те трусы, кальсоны и носки…

А что жена – описывать неловко.

А рядом вишня норовит в окно

листвой залезть. Вокруг нее шиповник

разросся. Я сажал его давно.

Теперь он льнет, как преданный любовник,

к ее ветвям, и в нем тоска видна —

шиповники ревнивы, и упрямы,

и неказисты…

Впрочем, и она

не сакура на фоне Фудзиямы…

Но то сейчас, под осень,

а весной,

когда она вся в белом, как невеста,

цвела в окне раскрытом предо мной —

не наравне с шиповником, а вместо, —

куда ему, колючему кусту,

равняться с ней…

Ах, как она светилась!

…И мысли обретали высоту,

и телефон звонил, и счастье длилось…

– Что ты сказал?

– Что я люблю тебя.

– А что еще?

– Что мне не спится что-то.

…А тень в углу глядит на нас, скорбя,

нахохлясь наподобье воробья

и затаенно вслушиваясь в шепот…

– Что ты сказал?

– Что кто-то слышит нас.

– Не может быть!

– Мне чудится дыханье…

…Она пришла уже в который раз

и, как всегда, она уйдет сейчас —

уже ушла, не вынесши свиданья…

– Что ты сказал?

– Что мы не так живем.

– Как так – не так?

– Не знаю, но обидно.

…Сейчас она, наверно, под дождем,

и кофточка промокла под плащом,

и мгла кругом, и даже слез не видно…

– Что ты сказал?

– Да спи ты, наконец!

– С тобой уснешь!

– Ну все, ну тише, тише…

…А ветер, вслед ей посланный гонец,

с какой-то вестью прибыл в наш конец —

шумит, колотит крыльями по крыше…

Деревья – как люди: в ненастное время печальны

и словно с похмелья, когда изнывают от зноя.

Но если под вечер к ним ветер домчится случайный —

о, как они шепчут, щебечут у вас за спиною!

О как неизбежны и ласка, и нежность, и сила —

у старого дуба, у юного стройного клена,

когда, как монисто, встряхнет все листочки осина

и, как перед танцем, сгибает свой стан для поклона!

Пусть ваша подружка однажды не вас полюбила,

пусть ваша судьба и тычки принимает за милость,

но если в вас что-то когда-то хорошее было,

куда ему деться – все там же оно, затаилось…

И, может быть, надо не жизнью такой удручаться,

и ближних своих, и весь мир проклиная за это,

а просто до праздника, просто до звездного часа —

стоять на ветру и листву поворачивать к свету…

Развиднелось. Вышел месяц бледнорогий.

Печи топятся в домах. Собака лает.

А по сирой, по заплаканной дороге —

по колдобинам колдунья ковыляет…

В глине вязнет посошок. Шаги со всхлипом.

Вот идет она деревней, а за нею —

то береза разжелтеется, то липа,

то осина с кленом разом покраснеют.

Вот идет она к забору, за которым

дом со ставнями, где я лежу в постели.

Посошком стучит в ворота по запорам:

«Эй, откройте! Ночью птицы улетели!

Не живет ли здесь чужак с душой из камня?

Нынче птицы за сто верст такого чуют.

Дайте глянуть на него хоть в полглазка мне!

Вам помочь, да и ему помочь хочу я…»

Ей хозяйка отвечает: «Постояльцем

я довольна, уходи, нечиста сила!»

А она в глаза ей глянула и пальцем —

узловатым, крючковатым – погрозила.

И сказала: «В раззолоченные чащи

не сегодня-завтра стужа прокрадется.

Не глядеть бы вам на свет былого счастья,

как на звезды из глубокого колодца!»

Я проснулся, удивившись сновиденью.

Я подумал: «И приснится же такое!»

Сигарету закурил, пришел к сужденью:

«Это все от духоты. Окно открою…»

И увидел… Утро. Месяц бледнорогий.

Печи топятся в домах. Собака лает.

А по сирой, по заплаканной дороге —

по колдобинам колдунья ковыляет…

Вчера бюро прогнозов обещало,

что будет дождь, и ветер восемь баллов,

и листопад, и слякоть…

А с утра —

я выглянул в окно: еще смеркалось,

но что-то там шуршало и плескалось —

я не узнал знакомого двора!

Сарай наш превратился в балаганчик,

фонарь – в люминесцентный одуванчик,

корявый клен – в ажурный фейерверк;

из труб шел дым изящного покроя,

и нежный снег – безумие какое! —

выпархивал из облачных прорех…

Глаза зажмурь – так он нелеп:

летящий,

сентябрьский, пуховой, ненастоящий…

Все перепутал – месяц и квартал!

Еще никто на осень дум не тратил —

покупки шуб не примерял к зарплате,

листвы не мел, щелей не конопатил,

лохматых астр с лотков не раскупал!..

И самому себе скажи украдкой:

в природе все должно быть по порядку,

бюро прогнозов – нужное бюро!

Но, даже отвернувшись от подарка,

открой глаза – как празднично, как ярко,

смахни слезу – как тихо, как бело…

Иней на окнах. За ними мороз…

И неохотно душа просыпалась.

«Чаю бы, что ли?» – бубнила под нос,

зная, что в ведрах воды не осталось…

Нечего делать, и долго, с тоской

к стенке откидывала одеяло —

тусклая, с заспанной правой щекой —

и собиралась, пальто надевала.

Ведра брала, выходила за дверь.

Льдистой дорожкой прошла палисадник.

Но – поскользнулась! И только теперь —

в кроне березы – увидела праздник!

Там воробьи… или нет, снегири…

нет, воробьи, розовея от солнца,

так гомонили, что, черт побери —

тут и глухой, обомлев, поскользнется!..

То-то ей солнечно стало самой —

улицей топать по правой сторонке,

дергать рычаг и обратно домой —

полные ведра нести от колонки!

И обращалась к заботам душа.

Силы давала ленивому телу.

И, несомненно, была хороша —

а как упрямилась,

как не хотела!..

Милейший кот, намойте нам гостей!

Пожалуйста, ведь вы уже поели!

А у гостей есть уйма новостей.

Мы б посидели, выпили, попели…

И кот сигает в кресло прямиком,

и долго, снисходительный, как ментор,

наслюнивает лапу языком,

проникнувшись серьезностью момента!

И я всерьез на эту ворожбу

смотрю и представляю, как сейчас вот —

у друга мысль ворохнулась во лбу:

«Заехать, что ли? Видимся не часто…»

А вот – второму вспомнилось о том,

решил зайти за третьим и четвертым…

Давайте все!

Мы вас с моим котом

прекрасно встретим!

Час езды,

чего там!

А если кот талантлив, то и та,

что до сих пор нет-нет да и приснится,

возьмет да и заявится в места

забытые —

к былому прислониться…

…И стану ждать гостей я дотемна.

И лишь когда опять все станет ясно —

я закурю, налью себе вина…

И выгоню кота – за тунеядство.

В давнем рейсе на Джорджес-банке

мы работали тралом донным —

и приплыл он, как бич по пьянке,

в груде хека – зеленым, сонным…

Но судьбу он встречал, как воин,

и усы вздымал предо мною,

и почтения был достоин,

нож мой шкерочный сжав клешнею!

С той поры он живым остался

только кадром на фотопленке…

С остальным я пять дней старался —

делал чучело на картонке!

Шиком было – из странствий шалых

в порт родимый прийти с омаром!

В Ленинграде во всех пивбарах

красовались они недаром…

И когда я с ним шел по трапу

и потом с ним катил в трамвае —

мир снимал предо мною шляпу,

явной зависти не скрывая!

О, романтика, труд рыбачий!

Обретения и утраты…

Года три он висел, маячил

украшеньем родимой хаты.

Ни волны ему, ни отлива.

Ни охоты ему, ни жажды.

Кот глядел на него лениво,

и на клочья разгрыз однажды…

Старушке – восемьдесят три.

Она сама открыла двери.

Заехал внучек и – смотри! —

еще бог весть кто, при портфелях…

Внук объяснял: – Проездом я, —

а мы, безвестные поэты,

вкушали сдобный дух жилья,

в снежочек тихвинский одеты…

Уже не помню, как там что,

но помню – бабка пела песни,

закуску выставив на стол

и даже выпив с нами вместе…

А песни были – просто ах! —

о лебедицах с тонким станом,

о тех валдайских молодцах,

что завтра рекрутами станут…

Певунья кашляла в платок,

Допев куплет, – и снова песню!

А голосок – высок, высок

и так по краешку надтреснут…

И был печален наш уход

от этой старости беспечной,

где если кто и подпоет —

так только лишь сверчок запечный…

Слепой старик о Трое не слыхал.

Он в сорок первом – за рекою Мгою —

в бою столкнулся с пламенем и мглою…

С тех пор он мглу руками раздвигал…

Но мне и рук, сторожких и живых,

хватило, чтоб задуматься о сходстве —

во Всероссийском обществе слепых

на Волховском учебном производстве!

Неотличим от прочих, молчалив,

лишь седенькие лохмы на затылке —

он трудится, он даже в перерыв

все свинчивает штепсельные вилки…

А я стихи, держа с водой стакан,

вещаю, ожидая интереса —

о том, что на щите для Ахиллеса

впечатал в медь божественный чекан…

О городах, в которых я мужал,

о войнах, о которых только слышал,

о пашнях, вдоль которых проезжал,

о звездах, что видны над каждой крышей…

Об океанах, из которых путь

к родной Итаке и тяжел, и долог…

А сам волнуюсь, словно офтальмолог —

спешащий свет незрячему вернуть!

…Слепой старик лицо приподнимал,

детальки доставая из картонок,

и слушал так, как будто вспоминал,

и улыбался мудро, как ребенок.

На высоте мушиного полета,

весь в крапинках мушиного помета,

висит казенный матовый плафон,

и племя насекомое ночное,

являя нам старание смешное,

исследует его со всех сторон…

Спасибо вам, плафон шарообразный,

за то, что вы такой однообразный,

за то, что я – разиня из разинь! —

рванусь на свет, но вы меня спасете,

затрепещу, но вы в ответ споете

привычно и рассеянно: дзинь-дзинь…

И можно жить, не мучаясь сознаньем,

что есть предел полетам и познаньям,

что это можно в формулы облечь, —

но страшно знать, что в двух шагах от света

мы можем жизнь – и думая об этом! —

прожить и даже крыльев не обжечь…

В нашей комнате шкаф поселился!

Он сперва в магазине пылился,

а теперь он пылится у нас —

необъятен и мрачен, как бездна,

как сосед из второго подъезда —

две замочных дыры вместо глаз.

Что его ненасытной утробе —

три рубашки, да простыни обе,

да пальто, да штаны, да пиджак?

Захватил мою площадь жилую!..

Он живет здесь, а я – квартирую,

да и то в уголке, кое-как!

Друг остаться решил на ночевку —

тоже ежился как-то неловко

и полночи мотал головой…

Говорю:

– Что не спишь?

– Да не спится…

А засну, чушь какая-то снится!

Этот, купленный твой, как живой…

Гость другой говорил:

– Все поправим!

Этот гроб мы сейчас переставим!

Шум и грохот стоял на весь дом…

Переставили, но – без успеха.

…И расстроился гость, и уехал.

И – ни слуха, ни духа о нем…

Этот шкаф не разбойник безродный —

на его стороне оборотной

брезжит мебельной фирмы печать.

Но таю я на фирму обиду —

ведь нельзя же к уюту и быту

так насильственно нас приучать!

Я живу рядом с ним осторожно.

Примириться мне с ним невозможно!

И в предчувствии долгой войны

я завел специально в кладовке —

лом, топор, две зубастых ножовки…

Только шкафу об этом – ни-ни!

На рынке центральном – чего только нету в продаже! —

зеленые горы укропа, салата и лука,

холмы помидоров, и яблок, и вишен, и даже —

балтийская сельдь иностранкой глядит из тузлука…

Горят георгины. Рассыпался куль с огурцами!

Наряд милицейский привычно гоняет цыганок.

И жирные куры ведут перебранку с гусями.

И рядом с фуганком, как брат, притулился рубанок…

И так сиротливо соседствуют – с крупной картошкой,

с гвоздями, и воблой, и пестрым ковром домотканым —

потрепанный Пушкин, и Герцен, помятый немножко,

и видевший виды Дюма, и Гайдар с Мопассаном…

– Почем огурцы?

– Рупь с полтиной, берите лукошко!

– Тургенев почем?

– Да за шесть карбованцев, касатик!

– Давайте за три!

– Да вы только подумайте трошки,

какой был писатель Тургенев, какой был писатель!..

Итак, помидоры – пятерка, и Гоголь – пятерка!

И если, допустим в уме, обойтись огурцами,

то сдвинется круг и пройдется чечеточкой Теркин

иль юный Гринев пролетит по степи с бубенцами!..

Торговля шумит – где на совесть нажмут, где на голос!

И только кавказцы сидят среди груш отрешенно…

И алый бутон развернул на бедлам гладиолус —

и вот уже щерится он, как раструб граммофонный!

И ропщет кабан, и толкает хозяина боком,

не в силах терпеть этот гомон и торг задушевный!

И люди проносят авоськи – с картошкой и Блоком,

а то и с Флобером, Флобер – тяжелей и дешевле…

Лениво, мягко всплескивал прибой.

Маяк мигал, как сторож полусонный.