Читать книгу Мы люди - Олег Моисеенко - Страница 5

В году было два-три воскресных дня, когда Игнат не шел в церковь, а садился за стол и один в тишине подсчитывал свои барыши и намечал, куда надо было их первым делом направить. Такую привычку он имел от своего деда. Игнат был и внешне похож на него, а больше всего они были похожи, как говорила Марфа, своими особыми «нутренними духами». Звали деда Парамон, а знали его люди важные и не только губернские. Поговаривают, и в столичных городах следы его остались. Как помнил Игнат, дед его был богатым человеком, вернее, богатой была бабушка Катерина, его жена. Был он высокого роста, беловолосый, глаза голубые, борода рыжая и всегда подстрижена, и она его не старила. Троим своим сыновьям и двум дочерям были выделены немалые средства и приданое для обустройства и налаживания жизни с достатком. Остался он с младшим сыном, отцом Игната, который доглядел его до последних дней. Не раз слышал Игнат, как удивлялись приезжие возрасту его деда Парамона. «Как же он молодо выглядит, а столько прожил!» – можно был услышать говорок собравшихся в углу гостей. А дед раскатисто смеялся, показывая полный рот зубов, и произносил свою сокровенную и заветную фразу, что он проживет еще лет тридцать-сорок, и рассказывал, как он помог одному попавшему в передряги старичку, который прожил уже больше века, и старичок нагадал ему, что спаситель его тоже проживет больше века. Парамон, как видно, верил этому. Он редко рассказывал о себе, а истории о своей жизни, правдивые или кем-то выдуманные или услышанные, любил слушать и никогда не перебивал рассказчика и ничего не добавлял. Смеялся, когда смеялись все, или лукавая улыбка блуждала в бороде, когда другие напряженно слушали очередную историю. Дед Парамон становился серьезным и озабоченным, когда считал деньги, то были минуты тишины не только в доме, но и в саду. Уже в преклонных годах он стал допускать к себе в такие часы Игната, которого уже обучили начальной грамоте и счету. Игнат замечал, что дед что-то бормотал себе под нос, потом замирал, и казалось, он спит, но лицо его жило и выражало то смех, то слезливость, а то и скрежет еще крепких зубов. В такие минуты Игнат старался и не дышать, наблюдая за дедом.

Удивлялись не только соседи, но и глава семейства умению их младшего сына Парамона управляться с ремонтом телег и саней, лошадьми и даже бабскими делами по части пришить что-либо. Да вот пришлось его отцу постараться, чтобы Парамона забрали в рекруты, иначе их семье грозил разор. Приходили жаловаться на Парамона из трех дворов, а тут пошла молва, что понесла от него дочка старосты, это могло закончиться бедой, вот и пришлось отцу Парамона нести хабар и просить урядника, чтобы забрали непутевого в рекрутский набор солдатом. Парамон был даже рад, что его забирают и увозят из деревни в неизвестные места, он и не простился с отцом и матерью, а как только тронулись телеги, тут же заснул, ибо в хате появился под утро.

Надев солдатскую амуницию, Парамон почувствовал, что стал другим. Ему все нравилось: исполнять команды, маршировать, даже когда получал кулака в нос, не держал обиды, а приговаривал: «Поделом тебе». Его стали замечать офицеры, а бывалые солдаты говорили между собой, что этот молодой рекрут далеко пойдет, если не попадется на воровстве. Так в каждодневном нелегком обучении прошли осень, зима и весна подходила к концу. Шла подготовка к убытию на полевое обучение, перед отправкой был сделан полковой смотр, на котором присутствовал командир полка. Парамон стоял третьим в первой шеренге, мимо которой проходил командир полка в сопровождении господ офицеров, и тот н вдруг остановился напротив Парамона, осмотрел его и не нашел никакой претензии. Поднял голову и встретился взглядом с рекрутом, тот стоял спокойно и немного расслабленно, полковник задал два вопроса по начальному военному обучению и получил правильные неторопливые ответы.

– Отменно, – обращаясь к сопровождавшим его военным, произнес полковник и похвалил офицера за подготовку, которого рекруты видели впервые. После этого случая у Парамона была уверенность, что жизнь у него изменится, и он не ошибся.

Полетела после смотра весть, что вместо полевого обучения полк отправляется в какое-то дело, похоже, на войну с горцами. Пошли суета и сборы, с началом косовицы полк выступил в поход и с первыми заморозками был в предгорьях Кавказа. Парамону поход понравился. Знай себе иди да иди, к вечеру накормят, спать определят. А уже когда в дерене привал и ночлег устраивали, вокруг Парамона почти всегда было веселье и смех стоял, то он молока ведро принесет и всем раздаст, то сала, то яиц, а один раз полбарана зажаренного принес. Но случалось, что приходил под утро, и сходило ему это с рук, только фельдфебель кулак покажет да пригрозит наказанием. Парамон притихнет и займется телегами, которым мелкий ремонт требовался, или починкой обуви, и так складно у него это получалось, что всякое зло на него проходило. О его похождениях часто вечерами у костра можно было слышать веселый рассказ, который прерывался солдатским громким раскатистым смехом, от которого смеялись у соседних костров.

Пришли к небольшому городку, больше похожему на село, и стали обустраиваться, и в одну ночь пропало два солдата и нашли одного без головы. Стали снаряжать охрану, притихли смех и прибаутки, и опять отличился Парамон. Как оно было на самом деле, тайной это осталось. Только в одну ночь притащил он связанного горца, оказалось, это был лазутчик. Как он объяснял своим офицерам и рассказывал вечером солдатам, что пошел он до ветру и услышал шорох, подкрался к тому месту как кошка и увидел человека, прыгнул на него и завалил того горца. Был поставлен за тот поступок в пример всем, и пошла еще одна о нем молва, как о человеке недюжинной силы и ловкости. Так и стоял полк, не вступая в дело, обустраиваясь и неся охрану. А вскоре к месту расположения стали прибывать обозы, семьи офицеров. Весна в тех местах наступала рано, и пошел слух, что к командиру полка приехала жена с дочерью, значит, надолго будет полк здесь стоять, а может, и навсегда, такие велись разговоры. Недалеко от села команда специально собранных солдат строила стойло для полковых лошадей и повозок, в команду определили и Парамона. Уже несколько дней стояла жара, все работали в нательных рубашках, часто пили воду из речки, отчего пот выступал еще больше, работа шла вяло. Когда стала спадать дневная жара, в селе в крайнем дворе повалил дым и послышался крик: «Пожар!» Солдаты побросали работу и молча наблюдали, как клубы белесого дыма все выше поднимались над строением. Многие из них знали этот двор. Там жила вдова с тремя детьми, и заходили туда солдаты, да и некоторых жителей или проезжего человека там можно было заметить. Часто возле плетня того дома вспыхивали лаянки и драки. Собирались отлучить ту женщину за ее поведение от церкви, да все откладывали, а когда обозленные женщины собрались ее побить, услышали ее слова: «А как же мне одной детей кормить?» – и убежала она тогда от расправы. А сейчас над ее двором поднимался столб дыма, громче стали слышны крики «Пожар!» – и тут Парамон схватил свое обмундирование и кинулся на зов. Когда он подбежал, хата уже занималась пламенем, а у плетня, обхватив голову, кричала женщина:

– Ой, спасите, там мой сыночек.

Возле пожара собирались люди и пытались его затушить. Парамон остановил пожилого мужчину, выхватил у него ушат с водой, вылил на себя, накинул на голову солдатскую свитку и кинулся в проем двери. Остановились пораженные люди, только пожилой мужчина все просил:

– Не дайте, людцы, перекинуться огню на мою хату, – а из горящей хаты выбежал солдат, прижимая мальчика. К нему кинулась плачущая женщина, пытаясь вырвать из рук своего сына. У Парамона на голове дымились волосы, верхняя одежда в нескольких местах прогорела. Он положил мальчика у плетня и вылил на него воду из ведра. Хата уже занялась огнем, и все кинулись спасать соседние дворы, но было много бестолковой суеты, и казалось, пожар подберется к ближайшей хате. Парамон схватил одного-второго бежавших людей с водой и стал направлять туда, где надо было остановить огонь, сам тоже, близко подбегая к начинавшему уже тлеть дереву, выливал воду. А люди все сбегались и сбегались, и, видя согласованность и порыв всех собравшихся, пожар стал отступать. Не дали тогда сельчане распространиться огню по деревне и радовались, а соседский мужчина, черный от копоти и дыма, подошел к Парамону, поклонился и хрипло произнес:

– Спасибо тебе, служивый, спас ты мою хату, да и не только мою.

Вот тогда Парамон и почувствовал боль от ожогов и на лице, и руках, и на спине и, размазывая по лицу копоть, отвечал:

– Так это же пожар, а как по-другому? – и заспешил назад, где его уже поджидал злой старший команды фельдфебель. Подбежав к стоящим солдатам, к нему подошел их старший и, ничего не говоря, сильно ударил Парамона по лицу, тот отшатнулся и остановился, произнося почти те же слова, что и на пожарище:

– А как же иначе, это же пожар.

Отлежал Парамон в лазарете почти неделю, получились у него ожоги на спине, а на руках в нескольких местах и один на обратной стороне правой ладони возле пальцев. За то время, пока он лечился, пришла к одному офицеру целая толпа местных жителей с благодарностью к солдату полка, который спас дитя и помог с тушением пожара. А среди солдат шли разные разговоры: одни говорили: «Дурак, чего в огонь полез, теперь в лазарете лежит», а многие молчали, думая о себе: «Смог бы я так в огонь пойти?» – и не было ответа, потому и молчали. О случившемся и о благодарностях жителей на совещании доложили командиру полка, тот выслушал, встал и, ни к кому не обращаясь, заговорил, как бы взвешивая каждое слово:

– А молодец солдат, для полка это большая честь иметь такого солдата, полку здесь долго стоять, а местные люди – это наш тыл, наша опора, мужественный поступок совершил солдат, и его надо поставить всем в пример.

О том было объявлено в батальонах на вечерней перекличке. Перед сном в разговоре среди солдат, которые заканчивали службу, один то ли с завистью, то ли с осуждением произнес:

– Скажи ты, везет же этому молодому, далеко он пойдет, а то может и голову свою потерять.

А другой, сидя на корточках и поджаривая на костре кусочек хлеба, нараспев отвечал:

– Ты, Хома, уже скоро домой направишься, а что ты вспомнишь о нашей службе? Да ничего, а об этом Парамоне помнить будешь и завидовать будешь, что сам так не смог за всю службу в пример полку быть поставлен.

А вскоре снова заговорили в полку о Парамоне.

В один из дней стояла команда караулом у моста, где был и Парамон. Тепло уже было, солнце только спряталось за горой, что возвышалась, казалось бы, рядом за селом, которое протянулось вдоль речки на той стороне моста, как вдруг на дороге показалась скачущая лошадь, запряженная в выездной возок с укрытием. Лошадь неслась вскачь, и ею никто не управлял, а с возка раздавался испуганный женский голос и визг. Солдаты и фельдфебель застыли в оцепенении, а дорога перед мостом сужалась, и дальше был крутой обрыв, куда и неслась лошадь. Когда возок почти поравнялся со стоящими солдатами, вдруг птицей взлетел Парамон и оказался плашмя на лошади, ударил ее между ушей, она метнулась туда-сюда и замедлила бег, а после второго удара наездника совсем остановилась, мелко дрожа. Все произошло в одно мгновение, Парамон спрыгнул с лошади, держа ее за уздцы, в возке визг прекратился и были слышны всхлипывания двух женщин. К возку бросились фельдфебель и несколько солдат, отчего лошадь снова проявила беспокойство, и солдаты остановились. На дороге показалось несколько верховых, скакали полковые офицеры. Солдаты сразу отбежали, а плачущая женщина, всхлипывая, стала объяснять, что с ними произошло, а другая, закрыв лицо руками, плакала навзрыд. Парамон держал лошадь под уздцы и гладил ее одной рукой между глаз, отчего та стояла смирно, чуть опустив голову. После сбивчивого рассказа женщины стали смотреть на стоящего впереди солдата, который, казалось, о чем-то разговаривает с лошадью. В тот же день Парамон был представлен командиру полка, тот вспомнил солдата, который так бойко отвечал ему на том смотре перед убытием на летнее полевое обучение, оказалось, что это тот солдат, что спас дитя на пожаре и захватил в плен горца. В возке, который понесла лошадь, были жена и дочь полковника, и получалось, что солдат спас им жизнь. О случившемся говорил весь городок, и с каждым днем добавлялся то один, то другой эпизод о смелости женщин и их спасителе.

Жена просила мужа о поощрении отважного солдата, она хотела его видеть. Парамон был одет в лучшее солдатское обмундирование, доставлен к домику, где проживал их командир полка и представлен спасенным им женщинам. После встречи, когда женщины остались в своем кругу, было высказано предположение, что этот солдат мог бы заменить денщика, который уже всем здесь надоел, о чем жена сказала мужу вечером. Полковник и сам понимал, что солдата надо отблагодарить, это была его честь. Через три дня его приставили денщиком к командиру полка.

Вначале Парамон оробел и покрылся потом, пересыхало во рту, мысли путались, он несколько раз отвечал невпопад, за что получил кулаком в зубы от фельдфебеля. Этот удар придал ему сил и вернул уверенность. Дальше все пошло как нельзя лучше. Ему помог освоить неожиданно свалившееся назначение денщик полкового врача. Он уже был немолод и потерял счет летам службы, да и незачем их было считать, он так привык к полковому врачу и его семье, что другой жизни уже и представить себе не мог.

Так круто изменилась солдатская жизнь у Парамона, а ему уже виделись и другие изменения, не менее важные и значимые. Он внутри замер, отбросил прочь или загнал глубоко-глубоко свои мысли, а стал служить, не вызывая никаких нареканий, быстро научился понимать, чего от него хотят, а порой чувствовал, что делать надо так, и выходило правильно и удачно. Он увидел другую жизнь, его удивляло, зачем так много проводят времени женщины за книгами, и ему захотелось научиться читать. Однажды жена полковника увидела, как Парамон внимательно листает книгу, заметив рядом Антонину Зиновьевну, так все называли жену полковника, он покраснел и закрыл книгу. Она улыбаясь спросила, умеет ли он читать, Парамон замотал головой. С того дня его стали обучать грамоте. Жил Парамон в маленькой комнатке, похожей на конуру, к нему туда никто не заходил, ему нравилось там находиться, это было его убежище. Однажды он увидел, как Катя, дочь полковника, всматривается в бабочку, что сидела на столбе крыльца. Она ее рассматривала так, будто то была диковинка или что-то невообразимое, так же она рассматривала жука, что полз по скамейке, а то вдруг она сорвется с места, побежит, подпрыгивая и смеясь. Дивился такому поведению Парамон и никак не мог найти сравнения. Дитя, так дети этих жуков видят вон сколько, а потом спохватился и пот выступил на лбу. Что он думает, это же дочь командира их полка, для него это был другой мир. Когда он встречал Антонину Зиновьевну, то вытягивался как перед полковником и старался угадать, что она хочет или что ей надо, полковник и его жена были для него одно лицо, что-то непостижимое и далекое. Грамоте Парамона обучал наставник, который давал уроки Кате и другим детям, за это он выполнял все его просьбы-приказы. Возле Антонины Зиновьевны и ее дочери почти всегда находились две девки, которые им прислуживали. Одна из них, встретив Парамона, загадочно улыбалась и все старалась обратить его внимание на себя. Только разве мог допустить он какую-либо мысль в отношении этой девки, если она, по его пониманию, была из того непонятного для него окружения. Прослужив с полгода, Парамон стал тяготиться службой денщика, он все больше прислуживал по дому и маленькими шажками приближался к той тайне, которая окутывала людей, которым он служил. Однажды перед сном он задумался: а если жена полковника уедет, что будет с ним, куда его отправят, а вспомнив о солдатах, с которыми уже почти два года нес рекрутскую службу, тут же успокоился. Там было просто и ясно, а здесь не знаешь, кому служишь. Только напрасно Парамон беспокоился и переживал, судьба или чья-то воля уготовила ему крутой поворот. Приближался день рождения Антонины Зиновьевны, все чистилось и убиралось, к вечеру Парамон устал и завалился спать в каморке как сноп. Ожидали важных и влиятельных гостей, аж от самого царя-батюшки. Парамон был неожиданно вызван к полковнику, и тот стал говорить, что его хочет видеть один очень важный человек, он знает о его геройских поступках, и Парамону перед ним надо предстать достойно солдату его полка. Он стал объяснять, что говорить и как отвечать на вопросы, только в такие минуты Парамон терялся и все забывал, чему его учили, с тем он и ушел от командира полка. Парамон в тот день был в новенькой солдатской амуниции и исполнял столько поручений и команд, что, казалось, скоро упадет, но стали съезжаться гости, и откуда только взялись те силы и та прыть у него? Уже почти все собрались, ожидался выход хозяев. Парамон направился в сторону каморки, как из своей комнаты вышла Антонина Зиновьевна, сначала он не понял, кто это, потом застыл на месте, глаза расширились, дышать стало тяжело. Шла женщина с почти полностью обнаженной грудью, невообразимой прической, открытыми руками и плечами. Парамон не мог оторвать взгляда от белоснежной груди, женщина остановилась, и он поднял глаза, взгляды их встретились, краска залила его лицо, тело вспотело, а у нее на губах скользнула улыбка, которая пронзила все внутри. Парамон вытянулся, как в строю, женщина свернула в зал, где были слышны говор и музыка. Со второго этажа спускался полковник, не доходя до жены, он остановился возле Парамона и приказал, чтобы тот стоял здесь и ожидал, когда его вызовут.

Кружилась голова, чуть подташнивало. «Вот бы сейчас горькой хлебнуть», – пришла к нему такая мысль, но послышался голос полковника, Парамона вызывали в зал. Что происходило дальше, он помнил плохо. Одно успокаивало: что он отвечал бойко и внятно, а что говорил, вспомнить никак не мог, мешала та белая обнаженная грудь жены полковника. На самом деле, ответы и поведение солдата были восприняты важными гостями и всеми собравшимися с воодушевлением и вызвали патриотический настрой. А все ответы Парамона сводились к нескольким словам, а как же иначе, испуганную лошадь надо непременно остановить, иначе себя погубит и людей, а это уже никак невозможно, а как же иначе, пожар тушить надо, так может сгореть все село и полковые строения пострадать могут, а что горец, так это дело простое его завалить, не медведь ведь, если незаметно сможешь к нему подобраться. Командир полка сиял. С восхищением и по-другому смотрела на денщика и Антонина Зиновьевна, с затаенной улыбкой вспоминая, как он смотрел на ее грудь, и сейчас она вся распрямилась, весело улыбаясь. В тот вечер танцевали очень много, высоко подлетали подолы платьев у собравшихся дам, жена полковника была нарасхват, в этом вихре безудержного танца было что-то зловещее и вещее.

В это время Парамон сидел в каморке, а в голове стояла одна мысль: я пропал. Он уже много раз видел женские груди, но это было совсем другое, это была жена командира их полка, а ее улыбка – она снова пронзала его тело. «Я пропал», – тихо шептал он сам себе.

Долго еще говорили о том вечере, вспоминали и Парамона, царского гостя, его восхитительные манеры и слова, умение танцевать и делать комплименты, было ясно, что почти все присутствующие и слушавшие восторженные рассказы женщины были влюблены в этого мужчину. Парамон же стал тише, избегал встреч с Антониной Зиновьевной и ее дочерью, а если такая встреча и была, то она еще больше тревожила и беспокоила его. А через неделю поступил приказ о походе в дело в селение, что за речкой, там появились вооруженные горцы. Выступал один батальон, с ним уходил и командир полка. Вышли на заре, весь день не было вестей с той стороны реки, а на третий день на повозке привезли убитого командира полка и двоих солдат, еще пять были ранены. От той вести обомлела жена полковника, а дочь рыдала и все кричала: «Мой папочка». Хоронили полковника со всеми почестями в губернском городе, на похоронах был тот высокопоставленный гость, к нему обратилась Антонина Зиновьевна об оставлении денщиком Парамона и освобождении его досрочно от рекрутской службы. Ей объясняли, что это очень непросто, нужно повеление самого царя, а она настойчиво просила, и ей обещали. Так Парамон остался денщиком при жене погибшего командира полка.

Через две недели с прибытием нескольких телег из имения покойного мужа, еще до начала бездорожья, она обозом со своим скарбом в сопровождении девиц и денщика выехала из городка. Полковник слыл человеком богатым, он имел в губернии большое имение и несколько деревень, к ним прибавились и две деревеньки жены, ее приданое, которые тоже давали немалый доход. Туда и держала путь овдовевшая Антонина Зиновьевна, она не ожидала от себя такой расторопности и настойчивости в решении многих возникших вопросов, и они, хотя медленно, но решались. И самое было удивительное: она ко многим вопросам подключала Парамона, держала с ним совет, и он отвечал ей уважением, старанием и своей смекалкой. Незаметно для себя он стал покрикивать на людей, прибывших из имения, и они безропотно его слушались, а как же, служивый человек, да еще и барыня с ним совет держит и за свой стол приглашает. В дороге начались дожди, почти целый день с неба опускалась морось, принося сырость и холод. В кибитке, где ехали Антонина Зиновьевна и Катя, было стыло, и на второй день такого пути у Кати поднялся жар, ее знобило. Быстрее ехать не получалось, местами дорогу развезло, и обоз двигался медленно, на остановке Антонина Зиновьевна подозвала Парамона к кибитке и стала рассказывать о болезни дочери. Парамон впервые так близко видел такие далекие прежде ему лица. Катя показалась ему совсем малым и беззащитным дитятей, а ее мать растерянной и не похожей на ту жену полковника, которой она была не так давно. Парамон тут же распорядился съехать со шляха к лесочку, остановить обоз и разжигать костер, а сам, вспомнив, как лечились бывалые солдаты, кинулся искать травы. Вскоре он к кибитке нес нагретое у костра одеяло и горячий отвар трав. В кибитке, приподняв меховую шубу, усадил как маленькую Катю, укрыл ее теплым одеялом и шубой и стал поить отваром, а потом предложил отвар Антонине Зиновьевне. Она, покорная, взяла отвар и с радостью его пила, согревая озябшие руки, тепло заполняло все ее тело, горестные думы отступали, а в душе возникало ожидание чего-то томящего и головокружительного. «А ведь это идет от этого человека, который стоит здесь рядом за дверкой кибитки», – пронеслась как молния мысль, и лицо ее покраснело. Парамон в это время выяснял, далеко ли от этих мест какое городишко или село, где мог быть лекарь, только из их обоза никто путно не мог ничего сказать, а начались споры, сколько верст то до одного, то другого села. Парамон подошел к кибитке и через дверку начал разговаривать с Антониной Зиновьевной, ему вдруг захотелось, чтобы его пригласили туда, где находились эти загадочные женщины, и у него было предчувствие, что его пригласят, так оно и случилось. Он, присев, на корточках стал говорить, что надо продолжить путь и по дороге поискать лекаря. Так Парамон перешел тот почти недосягаемый раньше для него круг, и он был почти уже разорван.

К вечеру обоз подъехал к большой усадьбе, что была в верстах трех от шляха. Парамон с двумя обозными людьми пошел выяснять возможность остановки на ночлег и поиска лекаря. Разговаривать ему пришлось с дворовыми людьми, он рассказал о горе жены полковника, о болезни ее дочери и что та нуждается в срочном лечении. Дворовые тут же убежали, и вскоре к ним подходил человек, который велел открывать ворота, указывая, куда ставить повозки и где размещать людей. Повозка с кибиткой остановилась у крыльца, тут же к ней подошел Парамон, он, никого не спрашивая, взял на руки завернутую в одеяло Катю и направился на крыльцо, где стоял хозяин. Тот шел впереди, показывая, куда нести и где положить, как ему казалось, бездыханное тело, следом шла Антонина Зиновьевна. Парамон расположился с дворовыми людьми, хотя ему хотелось быть там, недалеко от ставших ему уже близкими женщин. Когда собирались спать, к нему подошел человек, который распоряжался их размещением, и сказал, что служивого приглашают в покои. Рассказ жены полковника о поступках их денщика так восхитил хозяина, что тот велел его пригласить и угостить чаем. Парамон по настроению хозяина, а главное, по взгляду Антонины Зиновьевны сразу понял, что от него хотят, и вел себя очень сдержанно, отвечал кратко, чай выпил быстро и подобострастно смотрел хозяину в глаза, чем вызвал его шумный восторг. И тут Парамон произнес, что он еще не осмотрел телеги, которые поскрипывали в дороге, а впереди еще длинная дорога, после чего был сразу отпущен хозяином, а Антонина Зиновьевна стала рассказывать о захваченном горце, эта беседа могла продолжиться до утра, чего желал взволнованный рассказами такой прелестной и смелой женщиной хозяин, если бы не просьба Кати подойти к ней.

Утром привезли доктора, он долго осматривал и слушал Катю, что вызвало тревогу у Антонины Зиновьевны и Парамона. Доктор дал лекарство, спросил, чем лечили больную, и, удовлетворенный, убыл, а после обильного завтрака двинулся и обоз Антонины Зиновьевны. Его долго сопровождали конные люди хозяина, который захотел еще раз увидеть такого отважного солдата.

Через четыре ночи обоз въезжал в имение покойного мужа, полновластной хозяйкой которого становилась Антонина Зиновьевна. Три дня в имении был траур, приезжали соседи, выражая жене покойного и его дочери соболезнование. Парамон в эти дни был незаметен, он остановился в маленькой комнатке недалеко от прислуги и ожидал, лучше сказать, он отдыхал после тяжелой работы, отдыхал без тяжелых дум с ожиданием очередного поворота в своей жизни.

Прошла неделя. Стояли короткие осенние дни с частыми дождями и слякотью, подступали первые заморозки, о Парамоне, казалось бы, все забыли, и он здесь был лишний. Управляющий как-то спросил барыню: «А что служивый?» – и получил краткий, но строгий ответ, что служивый находится на царской службе, денщиком приставлен к ним, и его обязаны кормить и содержать, что ему делать, он знает сам. Последняя фраза озадачила управляющего, мало того что хозяйка придирчиво стала расспрашивать о делах в имении, цепляться к словам, а тут этот служивый еще на голову свалился. А Парамон, как перестали приезжать в имение с поклонами, вышел из своей комнатки и пошел осматривать постройки, вскоре он свой небольшой скарб перенес в еще меньшую комнатку во флигеле, где устроил себе лавку, которая была и местом для сна и столиком, куда стали ему приносить еду. Узнав, что барыня собирается куда-то уезжать, он подошел к телеге, на которой стояла кибитка, и давай молча осматривать колеса и оси телеги, упряжь лошади, а когда обошел телегу, можно было услышать, как он выговаривает кучеру, что плохо смазана одна ось, и колесо одно застопорено ненадежно, и сбруя во многих местах потерлась, и что это надо немедленно устранить. Кучер попытался оправдываться и даже говорить, что у него и так господ хватает повелевать, что ему делать. Парамон, не слушая его, снимал колесо и собирался его смазывать, а услышав последние слова, так посмотрел на кучера, что тот сразу замолчал и кинулся ему помогать. Парамон остановил его и произнес:

– Получил бы ты в морду не одного кулака от фельдфебеля за такую работу, так что смотри, не дури, а то будешь бит.

Недалеко стоял в ожидании выхода барыни управляющий и слышал сказанное денщиком, но, вспомнив слова хозяйки, смолчал. Так медленно Парамон начал встраиваться в жизнь имения, он осмотрел все телеги и сани и стал их ремонтировать. Затем несколько дней с самого утра провел в коровнике и конюшне и везде находил недочеты, которые устранял сам или давал указания на их устранение, он только не заходил в дом, где проживали Антонина Зиновьевна и Катя. Барыню он видел всего несколько раз, когда она отъезжала по каким-то делам, и такие поездки стали частыми. Катя из дома не выходила со дня приезда, гибель отца, утомительная дорога истощили ее слабые жизненные силы, и болезнь пыталась овладеть ее молодым телом.

В тот год снег выпал рано, казалось, ничто не предвещало зимы, еще не шли затяжные дожди, днем часто появлялось солнышко, сухая выдалась осень, а тут раз, вечером похолодало, а ночью шел снег, утром все было бело, на яблонях еще висели желтые листья, и они были укрыты снегом. Отчего деревья стали чуть похожими на разлапистые молодые сосенки. В то утро барыня отъезжала, и к крыльцу подали лошадь, запряженную в сани, барыня, по-зимнему одетая, вышла на крыльцо и с изумлением, улыбаясь, смотрела на первый снег, радость охватила ее всю и ожидание чуда. В это время, зло шагая, подходил к упряжке Парамон, нарушив громким голосом прелестную свежеть первого снега, обращаясь к кучеру:

– Ты что, барыню хочешь где-нибудь по дороге оставить, кто же по первому снегу коня в сани запрягает, этот же снег после полудня возьмет и растает, он же лег на незамерзшую землю. Немедленно перепрягай упряжку, – и сам взялся распрягать лошадь.

К упряжке заспешил управляющий, посматривая на барыню, не скажет ли та чего-нибудь другого и не даст распоряжаться при ней этому денщику. Антонина Зиновьевна молча и с еще более открытой улыбкой наблюдала за происходящим, она всем своим видом показывала согласие с Парамоном. Засуетились управляющий и кучер, не успела барыня рассердиться, как пролетка с утепленной кибиткой подъехала к крыльцу. Парамон стоял у ворот и смотрел, как подсаживают барыню, укладывают вовнутрь кибитки теплую шубу. Парамон остался доволен Антониной Зиновьевной, и, с другой стороны, в него вселялась тревога, а что будет дальше.

После полудня после занятий с учительницей во двор вышла Катя. Она жмурилась от белизны снега, улыбалась неизвестно чему и радовалась новизне в природе. Неподалеку стоял Парамон и слушал пение синичек, он взял семечки подсолнуха и держал их на ладони вытянутой руки, прошлый раз одна синичка села ему на ладонь, взяла несколько семечек и улетела их расклевывать. Вот и сейчас их несколько штук перелетали с ветки на ветку, подбираясь к вытянутой руке, а одна зависла над пальцами и села на ладонь. Парамон бережно сжал пальцы, и синичка оказалась в его руке, он сразу направился к Кате, вытянув далеко от себя руку. Катя увидела, что он что-то держит в руке, и заспешила навстречу. Птичке она радовалась, как летом бабочке, и пыталась погладить ее по головке, но рука ее опустилась, а взор остановился на синевато-розовом от ожогов шраме на кисти Парамона. Этот шрам заворожил и взволновал ее, а лицо ее стало краснеть. Катя чуть вскрикнула и стала просить Парамона отпустить птичку, Парамон разжал пальцы, и синичка вспорхнула, забыв семечку. Катя сразу заспешила в дом, а Парамону предстояло идти на занятия по письму и счету. Занятия с ним проводила та же учительница, что и с Катей.

Назавтра снег начал таять, Парамон стал катать снежные комья и лепить снеговика, он уже почти заканчивал эту детскую забаву, как вышла Катя. Снеговик ей очень понравился, она подделывала ему глаза, они получились большими, как у совы, что вызвало у нее восторг и детских смех. Во двор въезжала кибитка, она остановилась у крыльца, барыне помогали сойти дворовые и кучер, она увидела смеющуюся и радостную дочь и была несколько удивлена. Катя бежала к матери и сквозь смех невнятно пыталась сказать: «Смотри, какого мы снеговика слепили». Возле снеговика стоял, вытянувшись, Парамон, на этот раз он не встречал у ворот барыню и ожидал, что она скажет. Антонина Зиновьевна в первый миг обрадовалась, что дочь так весела, и казалось, уже здорова, а откуда-то появилась мысль: неужели он пытается подойти к ней, ой, что за чушь такая в голову лезет, но настроение у ее изменилось.

– Доченька, ты разогрелась, застегни воротник, можешь застудиться, и пойдем уже в дом.

Взявшись за руки, они не спеша стали подниматься на крыльцо.

– Мы должны с тобой поехать в столицу, не близкий свет, но тебя необходимо показать врачам, – сказать о поездке, она хотела немного позже, когда будут улажены все дела с наследством мужа. Но изменившееся настроение ускорило этот разговор.

– Туда так долго ехать, мама, я устану, – отвечала Катя, глядя перед собой, а потом неожиданно спросила: – А Парамон с нами поедет?

Антонина Зиновьевна вздрогнула и, помедлив, нараспев произнесла, что, может, он останется здесь и будет смотреть за нашим домом и имениями. Это были ее мысли вслух, она еще не определилась, брать ли денщика. Она уже привыкла к тому, что он рядом, это придавало ей спокойствия и уверенности. За каждодневными заботами, казавшимися такими важными и необходимыми, все реже вспоминался муж, только перед сном, когда все затихало, сознание гнало какие-то греховные мысли и заставляло вспомнить о муже, а ее сердечко так тихо выстукивало: «Он тебе необходим, он тебе нужен, неважно, что моложе, зато послушней будет». Под такую песенку Антонина Зиновьевна сладко засыпала. Оттого, может быть, основной причиной поездки было получение для Парамона вольной, так настаивал тот зовущий стук ее сердца. Что будет потом, она боялась думать, порой перед сном стояла перед иконой Богородицы и почему-то заливалась краской, потом усердно молилась.

Да ему ехать не следует, утвердилась в своем предположении Антонина Зиновьевна и, уже улыбаясь, пошла переодеваться.

Когда легла санная дорога, Антонина Зиновьевна с дочерью и прислугой небольшим обозом выехали в северную столицу. Накануне вечером она вызвала в кабинет мужа управляющего и Парамона, объявила им о своем отъезде, а в конце определила Парамона за хозяина на период ее отсутствия и представления ему управляющим всех отчетов. Управляющий весь взмок, ожидая, что барыня управляющим назначит этого денщика, а его выгонит, этот раз пронесло, радостно стучало в висках. Парамон же был удивлен и, можно сказать, обижен, он собирался сопровождать Антонину Зиновьевну и готовился к поездке, ему казалось, что барыня желает этого и своим видом показывала, что он поедет. Его даже не обрадовало, что он остается здесь за хозяина и управляющий будет ему представлять отчеты. Переступив с ноги на ногу, Парамон поблагодарил за такое дело и поклялся все исполнить без ущерба.

Вольную для Парамона Антонина Зиновьевна смогла истребовать только к середине весны. Были у нее и минуты отчаяния, тогда сердце начинало настойчиво стучать и требовать от нее действия, и все так складывалось, что после почти отказа она подошла к этой проблеме, как она потом говорила, с «черного хода», и, наконец, получилось. Тогда несколько вечеров сердце ничего не пело. Лекари у дочери не нашли причины ее недугов, только каждый новый лекарь ругал прежнего и предлагал свое лечение, требуя денег. Поиздержалась на лекарях и подношениях тогда Антонина Зиновьевна и велела выслать ей денег из имения, вскоре получила означенную сумму, потом еще два раза приходилась направлять такие просьбы. Находясь у знатного чиновника, Антонина Зиновьевна рассказала о дочери, и тот посоветовал гнать всех лекарей, душевная это болезнь. А лечится она временем и покоем на природе. Антонина Зиновьевна тогда удивилась простоте совета и уверовала в него. Дочь и вправду хотела домой, но мать находила причины остаться, надо было добиться того высочайшего заветного повеления.

Они выехали из столицы, когда уже установилась по-весеннему теплая погода. Наступала самая красивая пора, начиналось цветение садов.

О выезде из столицы и о скором приезде было направлено в имение письмо. Пуще прежнего закипела там работа, ко всем весенним заботам прибавилась уборка и наведение красоты в имении. Парамон не давал спуску ни себе, ни управляющему, ни дворовым, ни мужикам. Можно было слышать разговоры, что очень круто берет этот служивый, не ровен час, и телега может опрокинуться. Только появлялся Парамон, разговоры стихали, и работа закипала и длилась до позднего вечера. А в случае порчи или сделанного с леностью можно было получить и по зубам, только и оботрется рукавом мужик да косо посмотрит на этого неугомонного служивого. Пошли догадки, что он так и хозяином может здесь стать, хозяйка еще молодая, да и дочка вон есть, мало что хворовитая. Парамон чувствовал, что удача идет к нему, только не надо переусердствовать и отгонять ее, успокаивал он себя. В имении он стал наводить такой порядок, который был бы приятен барыне и отвечал его устремлениям. Спроси его, какие это твои устремления, задумался бы Парамон и не ответил. Кто он такой, рекрут, и служить ему еще ого-го, на что тут надеяться, вот и заводил он всех, требуя порядка и добротной работы, а как же к мужику по-другому относиться. Спуску дашь, так и сам с голоду помирать будешь, и барыню по миру пустишь, вот как перед праздником Миколая Угодника старец с сумами ходил, так и мужики по миру пойдут. Какая бы работа срочная ни была, не оставлял Парамон своих учений, вот только шибко подозрительно на него эта барышня посматривает, то краснеет, то теряется, баба она, какую бы она грамоту ни знала, а бабские у нее думы, тогда он становился лицом хмурнее и злее. Но он уже мог самостоятельно читать, умел делать счет, что особенно ему нравилось. В этот день Парамон попросил закончить занятия пораньше, утром пришло известие, что барыня может после полудня приехать уже в имение, а он непременно должен быть наготове, чтобы встретить ее у ворот на въезде. Он даже не пошел обедать. А надел военную амуницию, которая лежала нетронутой с отъезда барыни, осмотрел себя и направился к воротам, придирчивым взглядом проверяя каждую дорожку.

Антонина Зиновьевна была возбуждена, то ей было жарко, то не хватало воздуха, то она говорила, почему так медленно тянется обоз, а уже от шляха она велела поменять лошадей и ехать отдельно от обоза, опережая его. Странное у нее было чувство, она чего-то ждала и очень хотела, ей казалось, что надо поскорее увидеть свой дом, сад, узнать, как там ведутся дела. И Антонина Зиновьевна начинала вдруг говорить дочери, как ей надоела столица, и сплошные поездки, и люди, с которыми надо быть всегда настороже, то она начинала говорить, как она соскучилась по дому, где так спокойно и никому не нужно кланяться. Разговаривая, она вскидывала правую руку и кистью выводила возле волос какие-то странные фигуры, выражая тем свое нетерпение и скрытую тревогу. Когда память вдруг каким-то образом выхватывала из всех событий то тайное, о котором она бы не сказала никому, как бы ее ни уговаривали и ни принуждали, она замолкала и становилась рассеянной и несколько печальной. Она везла вольную и только сейчас поняла, что сделала невозможное, и не могла себе объяснить, чем она таким обладала, что ее слушали и помогали, чем смогла покорить этих сановных особ. Иногда казалось, что ее кто-то ведет за руку и направляет, куда и к кому идти, от таких воспоминаний становилось тяжело дышать и не хватало воздуха. Неожиданно пришла догадка, она отдала себя всю до капельки этой идее и жила только ей, это немножко давало успокоение. А то тайное желание было запрятано глубоко, не шевелилось и никак не проявлялось, и вот сейчас, подъезжая к дому, оно вдруг возникло, его можно было обнаружить в блеске зрачков, заглянув в глаза, или в сухости и легких судорогах руки при прикосновении, незаметном румянце на щеках. Антонина Зиновьевна пыталась загнать это противное желание на свое место, а оно вылезало снова и снова, настроение стало портиться, и уже на подъезде к имению она сникла и произнесла:

– Как я устал, быстрее бы уже лечь и отдохнуть.

Катя, утомленная дорогой, тоже не была склонной к разговорам и желала побыстрее оказаться в покое, она увидела знакомый сад, заулыбалась и нараспев произнесла:

– Ой, как хорошо, мы уже подъезжаем.

Антонина Зиновьевна слушала управляющего, стоя возле стола, и часто его перебивала словами: «Это мы послушаем с тобой, Катенька, потом, правда, Катенька?» – как бы обращаясь к дочери, которая сидела на старом кресле, поджав ноги. Катя кивала, бросая взгляды то на мать, то на управляющего, за которым стоял безучастно Парамон. Управляющий умолк и уставился на барыню. Антонина Зиновьевна отошла от стола, взяв с собой большой казенный лист, остановилась, приподняв голову, отчего она стала строже и выше, и заговорила, скрывая волнение:

– У нас произошли большие изменения. Вольной грамотой, подписанной самим Государем, Парамон его высочайшим повелением освобождается от рекрутской службы и становится вольным, вот эта грамота, – и она развернула ее, как бы призывая всех удостовериться в правдивости ее слов.

И Катя, и Парамон, и управляющий с трепетом стали смотреть на казенную бумагу, которую держала Антонина Зиновьевна. Торжественность и важность момента нарушил Парамон, он вдруг изменился в лице, плечи его сжались, и он громко вскрикнул, испугав присутствующих:

– Барыня, барыня, помилуйте меня, а как же я теперь, куда я? – и осекся, все с испугом смотрели на Парамона. Кате он показался каким-то маленьким, жалким и несчастным. Парамону виделась картина, что он уезжает в деревню, где ожидают его мать и отец, о которых он почти не вспоминал. Антонина Зиновьевна опустила руку с грамотой и тихо произнесла:

– Ты, Парамон, стал вольным и можешь убыть куда захочешь, а мы тебе не велим покидать наш дом, тебе здесь место найдется, – и замолчала, тяжело дыша, видно, ей эти слова дались с трудом.

– Ты как скажешь, Катенька, пусть остается Парамон у нас, если ему угодно? Он так много сделал для нас, правда, Катенька? – и развела руки, раскрыв ладони.

Дочь вскочила с кресла и подбежала к матери со словами:

– Правда маменька, правда, – и обняла ее.

У Парамона мрачные картины в голове сменились чем-то радужным, к нему возвращалась сила, наполняя все его клеточки, как вешние воды наполняют ручьи и реки. Он увидел распростертые руки барыни, и дальше произошло невообразимое: он шагнул к Антонине Зиновьевне, взял ее руку и, встав на колено, припал губами к ее ладони, которая чуть вздрогнула. Тонкий женский запах бурей пронесся по всему телу Парамона, опрокинув все запреты, данные им на службе, в висках стучало: «Это то, чего ты так хотел и жаждал». Антонина Зиновьевна замерла, у нее на миг закрылись глаза, она почувствовала, что все вокруг поплыло, и ей показалось, что она падает. Рука ее оставалась лежать в руках Парамона, и это не давало ей упасть.

– Маменька, маменька, что с тобой? – заговорила взволнованно Катя, снова обнимая мать. Рука Антонины Зиновьевны освободилась.

– Наверное, устала за дорогу, доченька, давай будем отдыхать.

Парамон и управляющий поспешно стали выходить из кабинета.

Катя переоделась для ночного сна и стала спускаться, там услышала тихие и непонятные голоса. Она остановилась, открыв широко глаза и сдерживая крик. Парамон нес на руках Антонину Зиновьевну, а она обхватила руками его за шею. Хотелось крикнуть: «Маменька, тебе плохо!» – и кинуться к ней, но что-то останавливало Катю. Она дождалась, когда Парамон внес мать в ее покои, и она, беззвучно ступая, медленно, как с подбитым крылом птица, стала пробираться к себе. Катя легла, накрылась с головой, ее знобило, ступни стали холодными, она вдруг представила, как мать обнимает Парамона за шею и прижимается к нему. Ее обдало всю жаром, не было чем дышать, она сбросила с себя одеяло и вдруг заплакала от обиды, что у нее забрали ее тайное и дорогое.

Антонина Зиновьевна в округе была нарасхват, ее приглашали все знатные и почтенные люди. На званые обеды и приемы она непременно выезжала с Парамоном, и в каждом таком обществе ему приходилось рассказывать о своих, как он говорил, обычных делах. Вначале следовал небольшой, но волнительный рассказ Антонины Зиновьевны, а затем начинались краткие, с меткими и порой грубоватыми выражениями повествования Парамона с показом шрамов обожженной руки. Шрамы вызывали восторг и восхищение у женщин. Он стал уважаем, и его не раз просили приехать в тот или иной дом и рассказать о службе и войне, часто в таком узком кругу при этом недалеко находился предмет необходимости такого приезда. Только через некоторое время всем стало понятно, что без Антонины Зиновьевны такое посещение не случится ни при каких обстоятельствах. Несколько раз она брала с собой и дочь. После приезда из столицы Катя стала замкнутой, она стала уклоняться от разговоров с матерью, когда собирались все за столом, где Антонина Зиновьевна выглядела уравновешенной и часто улыбающейся, а порой начинала безудержно смеяться над каким-либо высказыванием Парамона, тогда Катя сжималась, опускала глаза и старалась быстрее уйти. Антонина Зиновьевна была весела, жизнерадостна, и ей казалось, что все окружающие должны испытывать такую же радость. В гостях, когда вечер или обед затягивались и Антонина Зиновьевна становилась чересчур весела, Катя говорила, что у нее разболелась голова и она хочет домой. Мать тут же с ней соглашалась, что пора ехать, брала Парамона, и они уезжали. Однажды, уже осенью, в дождливую погоду, только начался ужин, как Катя сказала, что ей стало плохо и она просит поехать сейчас же. Антонина Зиновьевна высказала свое недовольство, но тут же согласилась, был недоволен и Парамон. Они сели в выездную карету втроем, Катя сидела между Парамоном и матерью, дождь хлестал по окошку, было сыро и зябко, Катя наклонилась в сторону Парамона, и ее пальцы коснулась шрама на его руке. Рука его была теплой, Катя невзначай провела пальцами по шраму, ей стало вдруг жарко, возникло желание обхватить эту руку и не отпускать ее. Парамон сидел с закрытыми глазами, и казалось, дремал, ничего не ощущая. На самом деле у него поднималось и заполняло всего желание растворить эту молодую девушку в себе. Он не убрал руку, но заставил себя унять поднявшуюся волну желаний. Антонина Зиновьевна вздрогнула, ее взгляд остановился на руке дочери, которая касалась шрама. Ей хотелось закричать, что его рука принадлежит ей и никто не имеет права прикасаться к его руке. То, что Парамон не убрал свою руку, еще больше рассердило Антонину Зиновьевну. «Как он смеет держать руку моей дочери, кто он такой здесь и по какому праву сидит рядом с ней?» – кричал голос внутри ее. Карету сильно качнуло, и Катя навалилась на мать, схватив от испуга пелерину матери обеими руками.

– Как он едет, он что, желает, чтобы мы вывалились из кареты? – злобно и громко высказалась Антонина Зиновьевна. Парамон открыл переднее окошко и прокричал кучеру, чтобы тот ехал осторожнее. Вокруг была темень и дождь, кучер что-то прокричал, но стал ехать тише. В тот вечер Антонина Зиновьевна, сославшись на недомогание, ушла спать раньше. Ей не спалось, думы лезли одна мрачнее другой, набегая как волны на реке, и не понять, о чем была предыдущая, но все крутилось вокруг дочери. Да, ей скоро надо искать жениха, еще год, и может засидеться в девах, только где эти женихи? Антонина Зиновьевна начинала корить себя, что об этом не думала раньше, а была занята только собой. Эта мысль была поражена следующей: «А почему он не пришел, где он, как без него?» Всплывало то тайное неугомонное желание, она остановила и далеко запрятала прежние думы и мысли. Она открыла глаза, над ней, чуть наклонившись, стоял он. Руки ее не слушались, они уже обхватывали его шею. Та дума о дочери оказалась далеко не спрятанной, она стала часто появляться и все более настойчиво напоминать о себе. Появились перемены и в настроении Кати: в присутствии Парамона она тушевалась, начинала краснеть и вести себя беспокойно, а встретив взгляд матери или Парамона, старалась быстро уйти. Парамон тоже старался избегать общения с Катей и занялся хозяйскими делами, это у него получалось деловито и добротно. Подходили рождественские праздники, закончился пост, и Антонину Зиновьевну вместе с дочерью и Парамоном пригласили на праздник, где давался обед для почтенных людей губернии. Перед обедом выступало несколько сановных особ, которые говорили о губернаторе, уважаемых людях, и было сказано о высочайшем повелении Государя дать вольную грамоту Парамону за его заслуги перед отечеством, и было сказано, что он находится здесь, среди гостей. Вспомнили о Парамоне, когда обед был в полном разгаре, все были веселы и радостны, а вспомнила о нем губернаторша. Она попросила, чтобы Парамон рассказал, как он спасал женщин, по ее мнению, это был благородный поступок истинного рыцаря. Парамона попросили к столу, где восседала губернаторша со своими двумя дочерями. Сразу туда потянулась женская половина гостей. Антонина Зиновьевна шла позади Парамона, она была недовольна, что не было сказано ни слова о ней как участнице всех событий и, самое обидное, об истребовании той вольной грамоты. Она шла молча, но заставляла себя улыбаться, пытаясь напомнить о себе. Парамона усадили в кресле, возле него стала старшая дочь губернатора, а губернаторша и другая дочь сели напротив, Антонина Зиновьевна стояла чуть позади губернаторши. Пошли расспросы и вольный рассказ Парамона, вокруг все то затихало, то возникала буря восторга и аплодисментов. В какой-то момент старшая дочь схватила руку Парамона и прижала ее к груди, Парамон вскочил и стал перед ней, не отрывая руки, на колено. Крики женщин перешли в восторженный визг, на глазах губернаторши появились слезы, только Антонина Зиновьевна не могла оторвать взгляда от прижатой к груди руки. Ее несколько трясло, вспыхивало зло на Парамона и эту безобразную дочь губернатора. Катя тоже наблюдала эту сцену, и в ней кричало: «Какая некрасивая и старая эта губернаторская дочка», а та не отпускала руку и второй тянулась обнять Парамона. Парамон встал, высвободил руку и стал говорить, что так мог поступить каждый, случись такое. А сам своим чутьем ощущал, что этой молодой девушке, как и тем женщинам, с которыми его сводила судьба, нужна мужская сила и чтобы был муж. «Как мало им надо!» – и тут он встретил взгляд Антонины Зиновьевны, полный презрения и ненависти. Парамон поблагодарил губернаторшу, и гости стали расходиться, обсуждая произошедшее. Еще были тосты, крики, но больше никто не вспоминал о Парамоне, только старшая дочь губернатора, громко заливаясь смехом, махала ему рукой, то ли посылая приглашение подойти, то ли воздушный поцелуй. Антонина Зиновьевна уезжала, когда гости стали расходиться. Они с Катей стояли у крыльца и ожидали, когда Парамон подаст выездные саночки с кибиткой. Ехали молча, молча разошлись. В ту ночь Антонина Зиновьевна долго плакала, а под утро у нее укрепилась неожиданное решение отдать дочь замуж за Парамона, отписать ей все состояние, жить при ней и держать этого Парамона в узде. Есть у него неведомая сила, которая лишает воли женщину, возникает непреодолимое желание, и утолить его невозможно. Спала она крепким сном, а утром была весела и радостна. К Великому посту она вручила дочери документы на все владения, которые принадлежали ее мужу и ей, и попросила Парамона не заходить в спальню, сославшись на пост. Парамон уже не раз задумывался, как жить ему здесь дальше, приходила тайная надежда, что Антонина Зиновьевна станет его женой. Были такие моменты, скажи он ей об этом, и такое могло бы произойти, но он ей ничего не говорил, а она не намекала об этом. Да и кто он для нее, такой богатой женщины, вдовы известного человека.

Парамон почувствовал перемены к нему Антонины Зиновьевны и заподозрил, что она подталкивает его к дочери. Катя его волновала с той поездки, как коснулась его руки, но Парамон старался сдерживать себя, вспоминая праздник у губернатора, после которого он понял, что может оказаться никому ненужным и отвергнутым этой семьей. Только через неделю у них с Антониной Зиновьевной наладились деловые отношения, и он понял, что на этот раз пронесло. Получив вольную, Парамон стал еще более беззащитным и в некоторые моменты потерянным, тогда на него находило желание деятельности, и он старался. Катя тоже была сдержанной, но если они были вдвоем, она становилась смешливой, много смеялась, показывая свои маленькие зубки. Ее глаза светились и улыбались, это и волновало Парамона. Когда Антонина Зиновьевна объявила о наследстве, которое переходило к Кате, у Парамона закралась мысль, что Катю Антонина Зиновьевна хочет выдать замуж, было только непонятно, почему переписано все наследство, а не часть для приданого. Дальнейшие думы он гнал от себя и прятал, настрого запрещая себе к ним обращаться, и это ему удавалось.

После жнива Парамон и Катя обвенчались и уехали в столицу, так захотела Катя, того же хотела и Антонина Зиновьевна. Она как-то сникла, на лице можно было заметить отчетливые морщины, печаль легла у нее в глубоких ямочках между глаз. Парамону северная столица не понравилась, его тянуло назад в имение, он порывался домой, но не решался, а тут стало известно, что Катя беременна, и они сразу засобирались. Катя была безмерно счастлива, она без раздумий отдала себя всю этому порой грубому и ненасытному человеку. Она тоже почувствовала неудержимое желание к Парамону, ей становилось страшно за себя от этого желания, но сделать уже ничего с ним не могла. Порой проскальзывала видение, как Парамон несет мать на руках и она обхватывает его шею, но от него возникала только большая страсть и желание быть с ним, таким любимым ею человеком.

Приехали они, когда уже зима уверенно обосновалась на подвластных ей просторах. Антонина Зиновьевна, узнав о беременности дочери, сразу ожила, засуетилась и, как ей говорили, стала совсем молодой. Парамон сдержанно поздоровался с ней, прикоснулся губами к руке. Волна пробежала по телу Антонины Зиновьевны и утихла. «Какую же сильную власть он имеет над женщиной», – пронеслась у нее мысль. Не раз срывался Парамон, пользуясь этой властью над женщинами, потом наступали периоды его бурной деятельности в хозяйских делах, где он никому спуску не давал, был строг и прижимист. Катя рожала одного сына за другим, и была у них в семье великая радость. Пошатнулось у нее здоровье, и надо было ее отправлять на лечение за границу. Уехали тогда Катя и Антонина Зиновьевна с детьми на лечение, но не сиделось там Антонине Зиновьевне, примчалась она вовремя, понесло Парамона тогда, и тогда состоялся у них разговор. Пригрозила Антонина Зиновьевна, что отправит его без ничего по свету, если такое будет продолжаться. Но и Парамон не остался в долгу, напомнил он ей о своей власти над женщинами и добавил, что и они имеют над ним такую же власть, и что ему тогда делать. «Бесовская это сила, куда ее денешь, куда ее направить?» – говорил он, и Антонина Зиновьевна его понимала, но настаивала на своем, чтобы разгула не было. А увидела шрам на его руке, чуть не потеряла голову и на следующий день собралась уезжать, взяв слово, что будет ждать Парамон жену, и напомнила ему свою угрозу. С тяжелым чувством она уезжала, но остепенился тогда Парамон. Когда через год приехала Катя и сразу забеременела, родилась у них дочь, то был великий праздник, и снова Катя занемогла и уехала за границу с Парамоном и нянечками, оставив старшего сына с Антониной Зиновьевной. Но пришлось Антонине Зиновьевне ехать к дочери, прислала Катя письмо и просила мать срочно приехать, та догадалась, в чем дело, и отправилась в путь. Снова были разговоры с Парамоном, и, оставив Катю только с маленькой дочкой, все уехали домой. Вот здесь Антонина Зиновьевна ощутила власть над этим неугомонным мужчиной, заставив его снова заняться хозяйством, в котором появился упадок. Сама стала выезжать в церковь и просить Господа об отпущении грехов, ходила на исповедь, но открыться не смогла и принесла эту тяжесть домой со словами: «Наверное, такой и уйду в могилу». К приезду Кати дела в имении поправились, Парамон стал вводить новшества, о которых так много говорили в окрестных имениях, но никто за них серьезно не брался. А у Парамона они приносили немалый доход. Снова через год у Кати родился еще один мальчик, назвали его Игнатом, роды были тяжелые, и после них приехавший губернский доктор сказал, что детей у нее больше не будет. Катя вскоре поправилась и за границу не поехала, а Парамон находился под полной властью Антонины Зиновьевны. Уже в преклонных годах она слушала Парамона и молча кивала, соглашаясь с его доводами, или резко их отвергала, Парамон ей не перечил. Катя была в заботах о детях, их воспитании, однажды спросила у матери, как ей так удается усмирять ее мужа. Долго молчала Антонина Зиновьевна, а потом, когда уже, казалось, она и забыла о том вопросе, вдруг сказала:

– Доля у нас такая, доченька, она наша, и ее нам нести, а чтобы его усмирять, надо власть над ним иметь. Я над ним имела ее, а он надо мной, – и, улыбнувшись, оставила дочь одну.